Даниил Андреев: Зеркальное Письмо
Инна Ростовцева (г.Москва)
(литературный критик)

На глазах созидается миф Даниила Андреева. Каким он будет, во многом зависит и от наших усилий, от опытов нашего прочтения. Миф зависит также и от тех, как говорил Борхес, "многих безымянных лиц, которые склоняются в безмолвной тиши библиотек и читают тексты". От нашей ответственности зависит его содержание, ведь миф - это шаг к вечности, ступень в бессмертие.

Молодой критик Кирилл Анкудинов, отвечая на анкету "Дня поэзии", 1996 г., заставляет нас задуматься о непредсказуемых трагических последствиях, о том, как работает миф: всегда ли взаимоотношение носителя мифа и живой личности поэта складывается исторически в пользу истины.

"Мое издевательское отношение к Маяковскому - не есть отношение к нему как к личности. (Маяковского-человека я очень люблю, в нем я нахожу обаятельный и трогательный внутренний жест.) Это - отношение к мифу Маяковского.

Я никогда не прощу мифу того, что он (миф) сделал с живым человеком - с Георгием Шенгели. Как поэт Шенгели неизмеримо выше Маяковского, по крайней мере, на мой вкус. Как специалист - гораздо подготовленнее. Как человек - умнее, да и воспитаннее.

Но Шенгели не умел создавать мифов о себе и поэтому навсегда погиб из-за чужого мифа.

Нельзя хорошему поэту спорить с носителем мифа. Это всегда закончится трагически. Поэтов не читают, их чтут за мифы вокруг них. Тех поэтов, вокруг которых нет мифов, не помнят. А тех, кто покушается на мифы, ненавидят" [1].

Слова Анкудинова "поэтов не читают, их чтут за мифы вокруг них" побуждают нас еще раз со всей серьезностью задуматься о феномене Даниила Андреева и о мифах вокруг него.

Среди множества характеристик, определений, понятий, которые прилагаются к его мифу, - "визионер", "мистик", "пророк" - есть одна более скромная характеристика, заслуживающая, однако, с нашей стороны самого пристального внимания и изучения: "поэзия, выпавшая из своего времени". Что это - миф или реальность? В основе лежит действительный факт: произведения Даниила Андреева, создававшиеся в 30-50-е годы и не печатавшиеся при жизни, были опубликованы и открыты в другом времени - 80-90-х годах.

Сегодня, когда вышло собрание сочинений (в 3-х т., 4-х кн.), мы имеем возможность уточнить и проверить, действительно ли его стихи не имеют никаких "пересечек" (выражение А.Платонова) - духовных, философских, интертекстуальных - со временем, когда они писались и он настолько забежал вперед, заглянул в иные времена, что навсегда остался стоять особняком?

"Розы Мира" касаться не будем. Это совершенно уникальное философское, духовное и жанровое образование - "метафилософия истории". Даже если бы Даниил Андреев написал лишь одну эту вещь, он, бесспорно, сохранился бы в истории русской литературы ХХ века. Но Даниил Андреев - не только автор "Розы Мира", он еще непрочтенный поэт, оставивший, судя по тому же собранию сочинений, огромный корпус лирических стихов, создававшихся в период с 1930-х по 1950-е годы. И представляется чрезвычайно интересным поискать связи, пересечения Даниила Андреева именно с теми поэтами - классиками и современниками, которые оказали существенное влияние на литературный процесс тех лет.

Как ни парадоксально, первое имя, в связи с которым можно говорить о хотя бы некотором совпадении вектора исканий Даниила Андреева с текущей литературой, это имя Николая Гумилева.

Кто-то не без оснований остроумно заметил, что Николай Гумилев в принципе был бы идеальным советским поэтом: его влияние на творчество многих русских поэтов 20-х годов было огромно.

Действительно, и Николай Тихонов, и Виссарион Саянов, и Всеволод Рождественский, и Борис Корнилов, и многие другие испытали - об этом тогда по понятным причинам не говорилось вслух - очень сильное влияние запрещенного Гумилева. Но следует оговорить: они испытали влияние раннего Гумилева, автора "Романтических цветов". Это влияние было чисто внешнее, на уровне поэтики и стиля, и не касалось содержательных мифологем поэтического мира Гумилева.

Даниил Андреев же пошел вглубь - продолжил именно философские поиски позднего Гумилева, Гумилева "Огненного столпа", "Костра", "Шатра" и "Колчана" - его последних, наиболее зрелых, книг и, что особенно интересно, не только лирических сборников, но и "Поэмы начала" ("Дракон"). В свое время ее появление вызвало большой всплеск интереса в печати. Так, в частности, Э.Ф. Голлербах писал, что в "Поэме начала" Гумилев размахивается наподобие Гете или Данте" ("Известия", 1921) - чрезвычайно любопытная характеристика, поскольку мы знаем, что и Гете, и Данте формировали поэтический феномен Даниила Андреева.

Но есть и другая сторона вопроса. Известно, что Гумилев все чаще и настойчивей обращался к мысли о жизни как великой, прекрасной и вечной метаморфозе. Примечательно в этом отношении его стихотворение "Заблудившийся трамвай", где наглядно выражена мысль о единовременности существования в душе человека (в его "прапамяти") разных времен и пространств. Необыкновенный трамвай Гумилева несется через Неву, Сену, Нил, затем в "Индию Духа", и на его пути встречаются люди разных времен и рас.

Как считает исследователь творчества Гумилева А. Павловский, в "Поэме начала" ("Дракон") показан новорожденный мир и смутные очертания древней космогонии. Поэта интересовала человеческая жизнь как уникальное проявление планетарной эволюции. Он писал о Земле как о звезде, а о человеке как существе с зыблющимся и еще далеко не совершенным разумом. Своеобразный космический взгляд на мир, попытки создать особого склада лиро-эпос, где была бы дана "биография" Земли, а может, и Вселенной - пожалуй, самая отличительная черта творчества позднего Гумилева, которая сближает его с Хлебниковым. Последнего, как известно, Гумилев высоко ценил за "начатки разрозненного эпоса и за попытки проникнуть через корни слов в тайны жизни, истории, науки". Постижение этого космического начала в мироощущении, вскоре оборванное в русской советской поэзии, неожиданно обнаруживает, кроме Н. Заболоцкого, поэзия Даниила Андреева (особенно 30-х годов).

В лирических стихах этого периода, вошедших в первую книгу 3-го тома собрания сочинений, как нам представляется, Даниил Андреев наиболее близко подходит к поискам Н.Гумилева (поэма "Звездный ужас"), причем к поискам, во многом незавершенным. Об этом свидетельствуют, например, такие стихи Даниила Андреева, как "Тоскуя по древне-забытому краю..." ("Я долго по Атласу Мира гадаю") или "Мадленские пещеры" (с мыслью "...увидеть зерно человека - Культур загудевшее веретено"). В стихотворении "По вечерам, по чистым вечерам..." Даниил Андреев, пытаясь прозреть "прапамять" мира, пишет:

Та же мысль в стихотворении "Из дневника" (1934):

Или

Близость к Гумилеву чувствуется как в вышеназванных стихах, так и в цикле "Голоса веков" (1930-1935) и особенно в цикле "Миры просветления" из поэтического ансамбля "Русские боги" (стихотворения III и IV, где Даниил Андреев говорит о "тайнах глубинной памяти", о "серебряной ночи пророка", о Востоке, где "протяжный ритм Корана" переплетается с "письменами благочестивых сунн". Если согласиться с той точкой зрения, что "два поколения лучших советских поэтов - осколки большой разбитой голограммы, смутно повторяющей исходную картину", то у Даниила Андреева мы видим, пожалуй, наиболее отчетливое изображение. Его "хрустальный стих" (цикл "Древняя память", "По вечерам, по чистым вечерам...") отразил вектор направления, оборванное начало поисков Гумилева по собиранию мира. Это была задача воистину повышенной сложности, философско-эпической и этической одновременно.

В цикле "Миры просветления" Даниил Андреев вводит в поэзию даже новые понятия: "Даймоны" (название Сократа), "Олирна"-"Лиурна" (рай; кстати, не все знают, что именно это название взял Анатолий Ким для своего романа "Онлирия"), "Файр" (слой духовного познания) и др. Надо сказать, что и с точки зрения художественных поисков это был смелый, новаторский шаг.

Известно, что Н.Заболоцкий долго думал, стоит ли вводить в лирические стихи (а мы говорим сейчас о лирическом корпусе стихов Даниила Андреева) научные слова и понятия. В частности, он размышлял над словом "перспектива" и пришел к выводу, что это слово все-таки должно быть введено в художественный, образный мир стихов. Но у Даниила Андреева речь идет не только о введении новых понятий. Это менее всего научные понятия и термины, они выполняют в мире поэта функцию целых духовных образов-символов, огромных художественных, познавательных и этических напластований...

Второе имя из тех, с кем творчески пересекся Даниил Андреев в своем времени, - это имя Анны Ахматовой.

Прежде всего, в этой связи нужно назвать поэму Даниила Андреева "Ленинградский апокалипсис", которую, мне представляется, надо числить как лирическую поэму, и ахматовскую "Поэму без героя".

"Ленинградский апокалипсис" создавался Даниилом Андреевым в 1949-1953 годах. Подступы к нему находим в стихах "Не блещут кремлевские звезды..." (декабрь 1941) и в особенности в "Я не отверг гонца метельного..." (1949-1952), написанного в те же годы, что и "Ленинградский апокалипсис". Это стихотворение вообще можно считать как бы увертюрой к поэме, ибо в нем уже "проигрываются" все темы, которые будут развернуты в "Ленинградском апокалипсисе". Поэт постоянно спрашивает себя:

Здесь же:

По мысли Даниила Андреева, новому зрению и новому языку мешают следующие вещи. Первое: "рассудка плотного инерция". Второе: "давит душу тьма подпольная". Третье: "гнетет невысказанный опыт". И четвертое: "прости мое косноязычье", то есть косноязычье. Следует особо обратить внимание на то, что Даниил Андреев поставил эпиграфом к поэме "Ленинградский апокалипсис" строки Тютчева: "Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые...", тем самым сделав выбор в пользу тютчевской традиции, чрезвычайно плодотворной для русской поэзии XX века.

Выскажу мысль достаточно спорную - в XX веке у ряда поэтов выход к пушкинской традиции осуществляется именно через "посредничество" Тютчева. И то, что Даниил Андреев ведет здесь свой отсчет от Тютчева, на которого он будет опираться и с которым вести диалог при построении нового зрения и нового языка, показательно. Показательно и то, что Ахматова, создававшая свои "Северные элегии" в 1945 году, то есть в те годы, когда писались многие вещи Даниила Андреева, "Первую" элегию заканчивала так:

Слово "зрелищ", которое возникает у Ахматовой и отсылает нас, наряду с двумя пушкинскими эпиграфами, предпосланными "Северным элегиям" и ее "Первой", к тютчевскому: "Он их высоких зрелищ зритель", намекает на то, что Ахматова, быть может, выступает тайной сообщницей и ее современника Даниила Андреева по апокалиптическому ощущению ХХ века, и именно Ахматова в большей степени, чем какие-либо другие поэты (быть может, потому, что она более других сумела сохранить классическую основу поэзии!).

В "Пятой" элегии Ахматова говорит:

В "Третьей" элегии она с горечью признается:

Звучит мысль, что поэт 40-х годов стоически переживал сложившуюся трагическую ситуацию и одновременно был пленником внешней стороны вещей и событий, не видя в полной мере их внутренней, оборотной стороны, полной страшных катаклизмов. У времени - двойное дно!

Как "Ленинградский апокалипсис" Даниила Андреева, так и "Поэма без героя" Ахматовой - поэмы без героя, что очень существенно. В те годы, когда они создавались, героика была непременной приметой советской поэзии. Трудно представить себе, скажем, поэзию Симонова, Суркова, Твардовского, Ольги Берггольц (в особенности), многих других официально признанных поэтов - без образов героев. Но эти две поэмы как бы написаны не по правилам игры.

Их объединяет иное ощущение времени. Кроме того, они, что опять же дает возможность намечать аналогии, связаны с Ленинградом и блокадой. Когда мы размышляем о "Поэме без героя", то как-то упускаем из виду, что Ахматова во введении к этой поэме "Вместо предисловия" (ноябрь 1944) пишет: "Я посвящаю эту поэму памяти ее первых слушателей - моих друзей и сограждан, погибших в Ленинграде во время осады".

Вот как она говорит о зарождении замысла поэмы: "Первый раз она пришла ко мне в Фонтанный Дом в ночь на 27 декабря 1940 года, прислав как вестника еще осенью один небольшой отрывок". "Прислав как вестника"! Дальше: "Их [погибших - И.Р.] голоса я слышу и вспоминаю их, когда читаю поэму вслух, и этот тайный хор стал для меня навсегда оправданием этой вещи". "Вестник", "тайный хор", "Из года сорокового,/ Как с башни, на все гляжу" - все это приметы "трансфизических" видений, мистических откровений, особого мифологического языка.

Ахматова действительно выступает как тайная сообщница Даниила Андреева, автора "Ленинградского апокалипсиса", по мироощущению: и место действия последних частей "Поэмы без героя" - тоже Ленинград; и время действия - "Эпилог" поэмы датирован 24 июня 1942 г.; и эпиграф к "Решке" (второй части поэмы) из Пушкина, Т.-С. Элиота и Н.Клюева:

откуда возникает имя Данте - для поэта XX века воистину "чудесный звук на долгий срок" (О.Мандельштам).

Первая редакция "Поэмы без героя", как известно, была опубликована в Ленинграде в конце 1940 года, а закончена она в Ташкенте в 1942 году. Однако Ахматова вновь и вновь возвращается к ней. Еще в пятидесятые годы, когда и Даниил Андреев писал свой "Ленинградский апокалипсис", Ахматова усиленно работала над поэмой. Ее окончательный вариант датируется 1964 годом, причем текст последней редакции вдвое превосходил первоначальный текст.

Напомню, что Тютчев для Ахматовой значил многое. "Присутствие" Тютчева у нее скрыто, часто не выходит на поверхность явной цитатой, но он повлиял на ее мироощущение поэта, который оказался свидетелем эпохи "средь бурь гражданских и тревоги", не меньше, чем на Даниила Андреева.

И Ахматова, и Даниил Андреев избрали для своих поэм особую строфу - у Ахматовой своя ахматовская строфа, у Даниила Андреева - октава (8 строк). Ахматова как-то обмолвилась: "Я зеркальным письмом пишу". Даниил Андреев как бы "вторит" ей, когда определяет сам свое художественное письмо словами:

Это "зеркальное письмо" выражается у Даниила Андреева в непривычных для советской поэзии военных лет и мироощущении, и поэтике. Вот несколько примеров:

Совершенно изумительное по звучанию и смыслу: "карты" и "карма" - и есть тот стих, двоящийся символами, сильный, смелый, провидческий и во многом новый для этого времени, к которому прибегает Даниил Андреев. А вот воистину зеркальный образ - оксюморон, отражающий растущую силу русского духа и особость исторического хода развития России, которую с такой мощью проявила Великая Отечественная война:

Очень часто Даниил Андреев использует, как и Ахматова, прием обращения к своей поэме:

Так же, как и Ахматова, Даниил Андреев объясняет и комментирует путь своей поэмы. Он открещивается от "зримого, ясного, общего, явного", что было преобладающим в поэзии военных лет. Любопытно, что Даниил Андреев считает правду военных лет и правду военной поэзии не до конца полной, а значит - "правдой дробной". Это существенное уточнение, заметим, почти никогда не принималось нами в расчет при оценке этой поэзии. Что же такое "правда дробная"? Она всего лишь "зачаток правды" - в отдельных внешних приметах, от постоянного словоупотребления становившихся штампами: "в надолбах... в упрямстве танков, в бой бредущих, в бесстрашной прыти муравья" - в тех дежурных фактах и реалиях победительного толка, которыми "напичкана" до отказа стихотворческая продукция военных лет.

Даниил Андреев, в отличие от официально исповедующихся эпохе, по-другому видит свою задачу - поведать "вещим ямбом" лишь о "прозренье своенравном", что, по его твердому убеждению, "превыше сердца и ума". Он пишет:

Момент "прозрения новой вселенной у фронтового края" чрезвычайно важен. Это постоянный мотив "Ленинградского апокалипсиса", и он опять-таки связан с Тютчевым, а через него - с пушкинским "Пророком".

Через всю поэму проходит этот исполненный высокого духовного напряжения диалог Даниила Андреева с автором "Цицерона" в виде явных перекличек, скрытых цитат, аллюзий, намеков, отталкиваний-притяжений двоящихся смыслов, иронических, гневных, риторических. Вот несколько примеров:

Примечательно,что здесь Даниил Андреев использует свою орфографию. В хрестоматийной цитате у Тютчева "всеблагие" написано со строчной буквы, но, делая свой смысловой акцент - философский, символический, в миропонимании своей эпохи - Даниил Андреев пишет "всеблагие" с заглавной. Это его собственная аранжировка известной тютчевской строки. Или:

Сразу же вспоминается другое не менее известное стихотворение Тютчева:

Или: "Дай разуметь, какими безднами окружены со всех сторон мы" у Андреева, и у Тютчева: "И мы плывем, пылающею бездной//Со всех сторон окружены" ("Сны").

Это опять явная перекличка с Тютчевым, и хотя реалии XX века неизмеримо трагичнее, страшнее и натуралистичнее, потребовалась поддержка и опора именно века XIX, его гуманистической традиции сочувствия и сострадания человеку. Даниил Андреев показывает нам, что силы зла фантастически возросли. Если у Тютчева картина поверженности человека все еще сохраняет красоту и гармонию: "Как души смотрят с высоты // На ими брошенное тело...", то в "Ленинградском апокалипсисе" сила зла, "разверзшегося ада" войны, такова, что даже вещи - зданья

Здесь перекличка и спор с Тютчевым одновременно. Мне представляется, что это одно из самых сильных мест в "Ленинградском апокалипсисе". Не просто "души смотрят с высоты" - "развоплощаемые души" вещей на Небе - вот в чем вся суть - зеркально отражают распад материи, фактуры, плоти на Земле - начало хаоса, дисгармонии.

Помню, лет десять назад, на первом вечере памяти Даниила Андреева в ЦДЛ академик И.Р. Шафаревич проницательно заметил, что раньше нам обычно показывали зло, как недостаток добра, а Даниил Андреев впервые показал Зло как огромную самостоятельную силу. Он задал "Злу" вопросы, которые до него не задавали: "Биенье ли нездешней крови в стальных сосудах..." "Имя? Чье? Кто их защитник?" - образов Зла? "Зачем телом, взором, лицами их не облек владыка ада?" И все же обобщенные лики Зла явственно проступают в этой поэме - фашизма, тирана, самодержца, государя - от исторического и "пушкинского" Петра Первого из "Медного Всадника" до современного узурпатора России, инфернальных свор "уицраора" и "лающих химер" - все на "прозрачной грани метафизических пустынь". И при этом такой точный диагноз и пророчество грядущего апокалиптического выплеска Зла, оправдавшиеся через 40 лет: "И кто-то лютый, неумолчный, // Расстреливал звезду-полынь". Быть может, в "Ленинградском апокалипсисе" это сделано ответственнее и серьезнее, чем во всей нашей поэзии и не только фронтовых лет.

... Еще две переклички поэмы с тютчевским стихотворением "Цицерон":

Общеизвестно, о силе зла и о его воплощениях писали и до Даниила Андреева. Однако в этой поэме Даниил Андреев говорит не только о силах зла, но - что ново - о силах спасения. Примечательно то место "Ленинградского апокалипсиса", где речь идет о трагической гибели зданий, памятников. Это не просто здания и памятники, это, по мысли Даниила Андреева, прежде всего носители культуры, материально-духовный мир вещей и предметов, вобравших в себя "все излученья человеческих сердец". Ведь речь идет о Ленинграде с его колоссальной культурной памятью, созданной гением зодчества. И вот эти-то памятники архитектуры, ума и сердца стали первой "жертвой" строгой (необычайно тонкое словосочетание!), которая дала духовное прозрение человеку и помогла выстоять:

К.Ясперс считал жизнь человека кораблекрушением. Из "Ленинградского апокалипсиса" явствует, какая "пучина иррационального", затягивающая душу, разверзлась пред глазами человека ХХ века. Настроенный крайне пессимистически, Ясперс считал, что это - конец человека. С ним спорит Хосе Ортега-и-Гассет, говоря о "спасательном круге культуры".

Даниил Андреев, похоже, идет за Хосе Ортега-и-Гассетом, поскольку для него здания, книги, деревья - прежде всего символы и носители культуры. Они "подают" человеку в этой поэме "круг спасения". Но одно дело, когда мы читаем об этом в публицистических статьях или философских трудах, другое - когда мы постигаем это в художественном произведении, когда входим в мир поэта, который не описывает, а передает духовное прозрение человека "у фронтового края" от вида разбитых памятников, "потрясающего спуска" Эрмитажа, Медного Всадника, самоотверженно принявших на себя первый удар Зла и принесших "жертву строгую". Именно в них вся та сила Добра (скажем так), которая противостоит у Даниила Андреева силам Зла:

Поэзия и мысль в этой "Поэме бури" (определение автора), где слышны "раскаты битвы мировой", бьется на границе трансцендентного и земного. "Мир логики и правил мнимых" называется обесцененным, а мир иррационального грозит втянуть в свою "пучину" рожденного "в век духовных оползней". Именно таких художников, как Даниил Андреев, похоже, имел в виду русский философ Иван Ильин, когда утверждал: "... их созерцающий опыт открывал им не только чувственно-земной и материальный мир, но и великие объемы духа и его реальностей" ("Поющее сердце").

Но с помощью каких "ключей"?

В лекции "Ключи тайн", как бы забегая вперед на несколько десятилетий, В.Брюсов проговаривается: "Наука не имеет притязаний проникнуть в сущности вещей. Наука знает только соотношение явлений... Все наше сознание обманывает нас, перенося свои свойства, условия своей деятельности на внешние предметы. Мы живем среди вечной, исконной лжи. Прорыв этой "голубой тюрьмы" [слова Фета - И.Р.] возможен только в сверхчувственной интуиции... Исконная задача искусства и состоит в том, чтобы запечатлеть эти мгновения прозрения...".

"Ленинградский апокалипсис" Даниила Андреева - это поэма, которая запечатлела "моменты прозрения" человека "у бездны мрачной на краю". Здесь Даниил Андреев поднимается до высокой риторики, черпая из того классического сосуда, который он определяет сам как "чеканный, звучный, строгий, стройный сосуд прозрачного стиха". Крайне симптоматично, что в одном месте поэмы Даниил Андреев говорит об оде:

Таким образом перебрасывается мост от Тютчева к Державину, от Державина - к Пушкину "Медного Всадника" и к высокой традиции оды и лироэпической поэмы. Возможна тема для специального исследования: "Ленинградский апокалипсис" как поэма одического звучания в традиции Державина, Тютчева и Ахматовой".

Еще одно имя хотелось бы назвать в этом ряду, но уже в связи с лирическими стихами Даниила Андреева конца 50-х годов, - имя Н.Заболоцкого.

Как было замечено, стихи Андреева этого последнего периода жизни "на воле" резко меняют свою тональность. Это относится к двум циклам о природе: "Сквозь природу" и "Босиком". В те же годы создавали стихи о природе - Музе и собеседнице - Заболоцкий и Пастернак. Примечательно, что отношение к природе у этих поэтов, претерпев метаморфозы, меняется: природа уже не испытывается ни научными, ни философскими максимами. Не сопротивляется человеку, а для человека главное теперь - раствориться в природе, слиться с ней в едином духовном порыве.*

Даниил Андреев в своих поисках где-то приближается к ним, но, как всегда, сохраняет свое своеобразие. Так, у него человек идет не в природу, не к природе, а сквозь нее. Типично даниило-андреевское: "космос должен быть открыт настежь" (его мысль), поэтому "сквозь природу"! С другой стороны, человек, исследовав "босиком" русскую землю, природу, страну, должен ощутить ее очень по-родственному, человечно, естественно - всем телом, ступней, пяткой. Но и простым народным голосом, речитативом, тихо и, любовно ласкающим ее каждую малость, подробность - тоже:

Это не исключает, как всегда у природы Даниила Андреева, момент вечности:

У Заболоцкого тоже есть стихотворение, которое называется "Петухи поют". Но Даниил Андреев продолжает эту тему совершенно в своем стиле:

Характерно для Даниила Андреева и другое стихотворение "Леший старый ли, серый волк ли...", овеянное пушкинским Лукоморьем - легко прочитываемыми пушкинскими аллюзиями ("Шорох бабьей возни мышиной", например) и верой в высокое духовное предназначение России:

Именно в это время Даниил Андреев говорит замечательные слова, ставшие опознавательным знаком его "острова высокого этического сознания" в русской поэзии XX века:

В системе своих образов подходя близко к поискам своих известных современников Заболоцкого и Пастернака, "неизвестный" Даниил Андреев все-таки идет своим путем, сохраняя присущее ему художественное своеобразие; определить которое сложно. Тем не менее приведу два примера, где, мне кажется, это можно сделать.

Совершенно изумительный образ, если в него вдуматься: низ - верх, земля и небо, семя, "вызревающее в борозде, взрыхленной плугом эпох". Но этого поэту космического и философского плана Даниилу Андрееву мало. Он возвышает: "но солнечное, как Бог". Он просветляет образ, говоря его словами, "языческим причастьем".

Или такой образ из "Древнего":

Это тоже абсолютно новый и неожиданный образ, которого нет ни у Заболоцкого, ни у Пастернака. Казалось бы, слишком абстрактно сравнивать туманы с повериями! Магическое природоведение? Но дальше: "поднимались с зарастающих озер", и мы понимаем, что это озера голубые, они окрашивают туманы, и туманы, в свою очередь, поднимаются, "как поверия" - реальность не убывает, только получает новый знак.

Это воистину, говоря словами самого поэта, "солнечных бездн язык"!

Безусловно, поэзия Даниила Андреева была тесно связана со своим временем, однако, уточним, связана она была с поэтами, "невидимыми" во времени - теми, кто не кадил "сегодняшнему". Тот факт, что Даниил Андреев "пересекается" с расстрелянным Гумилевым, гонимой Ахматовой, репрессированным Заболоцким - с поэтами, долгие годы официально непризнанными советской властью, находящимися в тени, говорит о многом. В ходе исследования у автора статьи даже появилась мысль, что, похоже, нам все же придется говорить о существовании, наряду с советской литературой, и другойлитературы, где было все свое: пересечения, лоции, влияния и даже свой незримый литературный процесс.

Даниил Андреев писал свои произведения в 30-50-е годы. Однако в отличие от Ахматовой, Заболоцкого и прочих, ему не дали ничего опубликовать. А потом, после выхода из сталинских застенков, ему просто не хватило жизни, чтобы увидеть свои вещи опубликованными. Но они создавались в этом "невидимом" страшном времени. И вместе с ним в этом времени были и Гумилев, и Заболоцкий, и Ахматова, и Шаламов, и многие-многие другие русские поэты, "шедшие за Дантом вослед" (В.Василенко) и восставшие из Ада...

Даниил Андреев участвует в "Диалоге мертвых" (Х.Борхес). Этот диалог обновляет и его самого, и выявляет меру классичности, где Пушкин и Тютчев определяют не место бессмертия в почетном ряду, а цену духовного прозрения.

1. "Литературная Россия", 1996, № 42, 18.10.