Из книги "Даниил Андреев в культуре ХХ века"
Москва, изд-во "Мир Урании", 2000
Стр. 174-178
Проблема взаимоотношения христианского вероучения и христианской культуры с языческим наследием Древней Руси, к которой Даниил Андреев обращается в главе «Христианский миф и прароссианство», не нова. Так или иначе ее касались не только многие философы и ученые-гуманитарии, но и литераторы. Тем не менее подход к ней являл, как правило, удивительный по легкости «размышлизм». Столь вольный подход объяснялся, в частности, тем, что история языческой Руси представлялась необычайно краткой (IX – частично X в.). Так видится она нам при чтении «Начальной летописи», однако во второй половине XX века, а тем более сейчас – на пороге следующего – это уже непозволительно. Теперь мы знаем, что славяне домонгольской Руси отнюдь не были юным народом. Они прошли до превращения в христианское общество примерно тысячелетнюю историю.
Оговорюсь: я согласен не с автором «Розы Мира», а с марксистской исторической наукой в ее утверждении, что христианизация Руси – не одномоментный и не кратковременный процесс; что она заняла несколько столетий. Правда, согласен я с марксистскими учеными только в этом. Они постоянно доказывали, что Равноапостольный князь Владимир начал процесс христианизации Руси, между тем как я твердо убежден, что он его закончил. После него мы уже имеем христианскую Русь, а до этого – века столкновений славян с христианами, начиная с Апостольских времен. Эта моя точка зрения подтверждается теперь археологическими находками в Причерноморском ареале.
Итак, это не новая проблема, но Андреев оказался одним из первых, кто попытался придать ей стройность. Не вольное построение, а некая стройная система встает перед нами в совсем небольшой по объему главе. В начале главы читаем:
«На протяжении многих веков христианский миф пронизывал и окутывал духовную жизнь русского общества, сказываясь решительно во всех областях культуры тех эпох – от «плетения словес» [(!) – В.М.], как понимали тогда искусство письменного слова, до орнаментики посуды или покроя одежды. Но анализ легко обнаружит в запасе образов, насыщавших эти искусства, и в эстетических канонах, тогда выработанных, огромный пласт таких, какие не имеют прямого отношения ни к идеологии, ни к пантеону христианства.
Травчатые узоры на тканях и поставцах столь же далеки от христианского мифа в его чистом виде, как жар-птица наших сказок, богатыри наших былин, архитектурные особенности наших теремов или стилизованные петушки и фантастические звери, украшавшие печи, прялки и коньки изб. Этот пласт образов восходит, конечно, к дохристианскому мироотношению, к зачаточной и так и не развившейся славянской мифологии. Но важно то, что это мироотношение также сказывается в XVII веке, как в XII; совершенно перестает быть заметным или, вернее, меняет свое обличье оно только в XX» [1].
Прозорливость Даниила Андреева в этих двух абзацах исключительна. Чтобы сделать подобные выводы, нужно обладать обостренным художественным зрением и огромной искусствоведческой культурой. Меж тем известно, что Даниил Андреев систематически историей искусств не занимался. Точность этих выводов поразительна, хотя я много раз убеждался, что удивительная точность анализа не обязательно приводит в «Розе Мира» к точности частного обобщения.
Далее автор «Розы Мира» подробно обосновывает, почему два эти пласта – «прароссианское» наследие Древней Руси и христианская культура – не образовали синтеза и практически параллельно сосуществовали на протяжении многих столетий. Весьма интересно и важно то, что отмечается в конце главы, а именно: два эти пласта по непонятной счастливой случайности (видимо, провиденциального свойства) не пришли в состояние борьбы, в каковом случае один из них был бы в России уничтожен и тем самым был бы нанесен страшный урон всему Энрофу, всем метакультурам, учитывая, какое значение русской метакультуре придается в последующих главах «Розы Мира». Вот примерное обобщение, которое сделал Даниил Андреев.
Мне довелось заниматься этой проблемой. На VI конгрессе «Урании» я рассказывал об особом художественном мире Русского Севера. Причем с некоторой осторожностью, но тем не менее дерзновенно я обратил внимание на то, что в этом особом мире есть протоарийское прошлое (протоарийский миф), есть общая история славян и ее следы, и есть, наконец, прямой культурный предок – Русский Северо-Запад (Новгородско-Псковский), который, в свою очередь, сохраняет в наиболее целостном, наиболее нетронутом виде русскую домонгольскую культуру, наиболее близок домонгольской культуре и транслирует ее собственно Русскому Северу – Белозерским, Холмогорским, Вологодским землям, Карелии.
Мир Русского Севера представляет нам особенное мироощущение и совершенно особенную эстетику. Главная его черта – единственное в своем роде во всей истории максимальное сближение и взаимопроникновение двух сред существования человека – естественной богоданной среды обитания (природы) и сотворчески формируемой человеком среды обитания (культуры).
Например, сравнивая даже очень ранний (XII век) новгородский храм с северовосточным владимиро-суздальским храмом, мы сразу видим доминанту второго в пейзаже и естественность, равноправие первого. Новгородский или псковской храм вырос в некотором смысле, как гриб, – невозможно представить себе его отсутствие на том месте, где он стоит. Он, с одной стороны, пассивнее среднерусского храма по отношению к ландшафту, а с другой – органичнее в нем.
Мне кажется, особенный мир Русского Севера являет то самое раскрытие в христианском мышлении, ту самую адаптацию прароссианства в христианской культуре, которая представлялась Андрееву столь важной для будущего России, для будущего Небесного Кремля и для будущего человечества. Это – не отсутствие реализации, а реализация локальная.
Не стану спорить с примерами, приведенными в «Розе Мира», – имеют место противоречие внешнего облика и интерьера русского храма и непреодоленное противоречие аскетических идеалов в их сосуществовании с радостным восприятием природы. Но все это вполне преодолено в субкультуре Русского Севера. Христианизированное прароссианство было реализовано на протяжении ряда столетий, хотя и в локальном варианте, и не столь важно, что Андреев этого не замечает (мне неизвестно, в какой степени он вглядывался именно в Русский Север). Он имел полное право сделать свои выводы, ибо отмеченное им противоречие, «недораскрытие» действительно существовало, а временами чрезвычайно усиливалось в столичной культуре Москвы, а тем более Петербурга.
Я даже могу согласиться с единственной сноской к этой главе, которую делает автор: «Один из эпизодов борьбы Церкви с этим мифом в церковном зодчестве можно видеть в запрещении (в XVII веке) шатровых храмов ради возвращения к каноническому византийскому типу» [2].. Полагаю, эта сноска усиливает именно мою позицию, ибо и в XVII, и в XVIII, и в XIX веке, и даже уже в архитекторских работах деревянного зодчества Русского Севера начала XX века деревянный шатровый храм если не количественно, то качественно доминирует. Он задает тон всему этому миру.
Таким образом, я спорю с Андреевым, но одновременно с сожалением должен отметить его правоту, потому что мир Русского Севера убит советской эпохой, и этой субкультуры больше не существует.
Убит тот особый тип хозяйствования, основанный на синтезе промыслов, различных видов сельского хозяйства и рассеянных ремесел, который бытовал столетиями и был естествен для этого ареала. Убита община свободных домохозяев-хуторян Русского Севера, не способных существовать в колхозной структуре, в которой северное сельское хозяйство вымирает (тогда как среднеполосное с грехом пополам адаптировалось).
Исчезло сельское население – ныне на Русском Севере его почти нет. Большинство живет в городах, сохраняя лишь до известной степени присущую этому ареалу культуру, что среди прочих очень неплохо описал Василий Белов в книге «Лад».
Однако, с другой стороны, я утверждаю, что на Русском Севере христианская адаптация прароссианского потенциала имела место, причем даже еще в домонгольский период, что отразилось в единственном памятнике представляющем в сущности целую панораму жанра – в «Слове о полку Игореве». Никакого пережитка язычества, как религии, в «Слове» нет. И я согласен с Д.С. Лихачевым, иронически замечавшим лет 15 назад, что он вообще не представляет, как можно в одно и то же время быть язычником и христианином, и что двоеверие придумано за письменным столом. Никакого двоеверия быть не может, а адаптация пластов языческой культуры, как адаптировались до некоторой степени «Эдда» и «Песнь о Нибелунгах», возможна! И когда автор «Слова о полку Игореве» поминает Даждьбога и Стрибога, он делает абсолютно то же самое, что и любой современный ему эллинистически образованный византиец, который, говоря о любви, поминал Афродиту. При этом византийца, православного христианина, никто в язычестве не обвинял, понимая, что Афродита для него – художественный образ. И у автора «Слова» это тоже образ!
Между тем, кроме попытки адаптировать язычество к христианской культуре, предпринятой Русским Севером (и удавшейся, по моему мнению!), в России была сделана еще одна подобная попытка. То была попытка высокой профессиональной культуры выполнить призыв Даниила Леонидовича, тогда еще не оформленный им (он еще не родился). Но и эта попытка была трагически прервана тем же развитием событий. Я имею в виду попытку создания совершенно особенного облика русского христианства, которая была предпринята в России блистательной культурой модерна в начале XX века. Свидетельства тому – деятельность Талашкинского и, особенно, Абрамцевского (Мамонтовского) кружков.
Надо сказать, для нас XIX век – эпоха, безусловно, огромного по масштабу воцерковления русской культуры (точно так же, как екатерининская эпоха – эпоха огромного по масштабу ее расцерковления). Это колоссальное возвратное движение начинается прежде всего в монастырях при учениках Паисия Величконского, то есть как раз при Екатерине II в конце XVIII века. Оно началось и в русской архитектуре с творчества К.А.Тона при значительном участии его заказчика императора Николая I. В словесной культуре это – становящаяся русская философия (в первую очередь, историософские труды Н.Я. Данилевского и К.Н. Леонтьева) и постепенно достигавшая вершин русская литература второй половины XIX века.
Предыстория была, но модерн складывается в условиях, когда общество впервые начинает напоминать своей церковностью общество допетровской Руси; когда общество обращается к природе (строительство дач – целый пласт в русской культуре этого времени); когда общество пытается художественно осмыслить дохристианскую культуру.
Искусство модерна очень светлое, очень радостное, жизнеутверждающее (в противовес мрачному искусству авангарда, сопутствующему модерну хронологически), что видно хотя бы на примере широко известного доходного дома Перцова с прекрасными майоликами рядом с храмом Христа Спасителя (художник Малютин, инженер Жуков). Думается, совсем не случаен и чисто формальный признак: господство растительных мотивов в архитектуре и книжной графике модерна. Модерн – это попытка возвращения к истокам русской культуры, может быть, масштаба Возрождения, в начале XX века. Естественно, модерн тоже был истреблен советской властью, это тоже убитая культура. В архитектуре это единственный стиль, гибель которого можно датировать абсолютно точно – до года. Бессмыслен, смехотворен вопрос: в каком году классицизм сменяет барокко? Но конструктивизм сменяет модерн в 1917 году!
Обращение Даниила Андреева к теме прароссианства не случайно – она чрезвычайно важна для России. Я вижу это в исключительной востребованности и даже до какой-то степени в возврате сегодня к художественному наследию начала века, в стремлении реализовать этот не до конца реализованный потенциал. Андреев указал тенденцию, которая может стать значительной и даже определяющей в самую ближайшую эпоху.
Ссылки на собрание сочинений Д.Андреева в трех томах
издательства "Урания":
[1] том 2, стр.281
[2] том 2, стр.284
Переход в оглавление библиотечки
"Логос-София-Гнозис"