|
|||
|
|
Вспомогательные внутритекстовые ссылки:
1) Жизнь Д. Л. Андреева, рассказанная А. А. Андреевой, его вдовой
3) А. Кутейникова – "Архив Д. Л. Андреева"
5) В. Сорокина – "Листая ранние тетради. О детском творчестве Даниила Андреева"
А. А. Андреева
Жизнь Даниила Андреева, рассказанная его вдовой
В давние времена - они кажутся давними по тому объему событий, что
легли между нами и ними, - биографию начинали с перечисления предков.
Вероятно, это внимательное всматривание в земные истоки личности имеет
смысл.
Отец Даниила Андреева - известный русский писатель Леонид Николаевич
Андреев, родился на Орловщине, на той удивительной русской земле, которая
была родиной стольких - прекрасных и разных - русских писателей. По
семейному преданию, отец Леонида Андреева был внебрачным сыном орловского
помещика Карпова (имя пока неизвестно) и дворовой девушки Глафиры. Барин
выдал девушку за крепостного сапожника Андреева - отсюда фамилия. Мать
Леонида Николаевича, Анастасия Николаевна, - осиротевшая дочка
разорившегося польского шляхтича Пацковского.
Матерью Даниила была Александра Михайловна Велигорская, по отцу -
полька. Фамилия Велигорские - русифицированная форма родового имени одной
из ветвей графов Виельгорских (правильнее - Виельгурских), лишенных
титула и состояния за участие в восстании 1863 года. По женской линии
Александра Михайловна - украинка. Ее мать, бабушка Даниила, - Евфросинья
Варфоломеевна Шевченко. Фамилия Шевченко, вообще очень распространенная
на Украине, не совпадение, а родство с Тарасом: Варфоломей Шевченко был
его троюродным братом, свояком и побратимом.
Все эти родовые нити и сплелись 2 ноября 1906 года (нов. стиль) в
существе, появившемся на свет в Берлине: это был второй сын Леонида
Николаевича и Александры Михайловны, названный матерью Даниилом.
Даниил Леонидович всегда был - даже до странности - равнодушен к
своему происхождению, никогда не пытался проводить какие-либо
генеалогические изыскания. То, что изложено здесь - результат
исследования (почти расследования) сотрудников Орловского Литературного
музея и киевлянки Ольги Васильевны Ройцыной, жены троюродного брата
Даниила Анатолия Мефодьевича Левицкого.
Грозно и ясно встала над колыбелькой новорожденного сама Судьба.
Двадцатишестилетняя, совершенно здоровая, любимая мужем Шурочка
умерла вскоре после рождения второго сына от того, что тогда называлось
"послеродовой горячкой". Во многих воспоминаниях современников остался ее
милый, светлый облик; осталось и описание того, какой трагедией была ее
смерть для Леонида Николаевича. Иногда он предстает просто обезумевшим от
горя. Новорожденного - причину смерти жены - он не мог видеть. Казалось,
что ребенок обречен. Но в Берлин из Москвы приехала старшая сестра
Александры Михайловны, Елизавета Михайловна Доброва. Она увезла в Москву
осиротевшее существо, в котором едва теплилась жизнь, и ребенок обрел
чудесную семью. Эту семью иначе как родной нельзя и называть. До шести
лет им неотрывно занимлась мать Елизаветы и Александры, Бусинька,
Евфросинья Варфоломеевша Шевченко. Волевая и властная, она пользовалась
безоговорочным искренним уважением всех окружающих - близких и дальних.
Пожалуй, в современном нашем Вавилоне, с башнями, которые падают
задолго до середины стройки, уже почти неразличимы облики прежних
городов. А ведь каждый город имел свой неповторимый духовный облик,
ложившийся печатью и на жителей его: тверичанин отличался от петербуржца,
москвичи были иными, чем орловцы.
Детству и юности Даниила Андреева сопутствовала Москва.
Кремль, входя в который ребенок в любое время года снимал головной
убор, невзирая на вопли няньки: он знал, что в Кремль иначе входить
нельзя.
Храм Христа Спасителя. Напрасно спорить о его архитектурном
совершенстве или несовершенстве - это был символ Москвы, и образ Белого
Храма над излучиной реки неотделим от творчества Андреева.
Очень типичная для прежней Москвы семья Добровых жила в Малом
Левшинском переулке. До шестидесятых годов там стоял двухэтажный домик,
ничем не примечательный. Был он очень стар, пережил еще пожар Москвы в
дни Наполеона. Такие дома в Москве так и назывались: донаполеоновские.
Добровы занимали весь первый этаж, а кухня и всякие подсобные
помещения были в подвале, куда вела крутая и узкая лестница.
Входная дверь была прямо с переулка - большая, высокая, с медной
дощечкой: "Доктор Филипп Александрович Добров". Войдя в дом, надо было
подняться по нескольким широким деревянным ступеням, а встречало всех
входящих огромное, во всю стену, очень красивое зеркало. Дальше большая,
белая со стеклами, дверь вела налево, в переднюю. Направо из передней
была дверь в кабинет Филиппа Александровича, в котором позже жил его сын,
Александр Филиппович, потом это была комната Даниила Леонидовича, а еще
позже - наша с ним, любимая, которая в книге "Русские боги" осталась в
названии одной из глав: "Из маленькой комнаты".
Дверь налево из передней вела в зал. Его я уже застала разделенным
занавесками на несколько клетушек, в которых ютилось все старшее
поколение семьи: Филипп Александрович, Елизавета Михайловна и еще одна
сестра - Екатерина Михайловна, по мужу Митрофанова.
Это произошло после революции, когда весь русский традиционный и
отвечающий человеческим потребностям быт был изуродован "уплотнениями" и
"коммуналками", не принесшими счастья никому, изуродовавшими не меньшее
количество человеческих судеб, чем война, тюрьмы и лагеря.
А в счастливом детстве Даниила зал играл большую роль. Дом Добровых
был патриархальным московским домом, а значит - хлебосольным и открытым.
Открытым для очень большого количества самых разных, самых несогласных
друг с другом людей, которых объединял интеллектуальный уровень, широта
интересов и уважение друг к другу.
Отголоски этого я еще застала, как застала огромный стол в передней
части разгороженного зала, раздвигавшийся по праздникам, при помощи
вставных досок, по-моему, метров до пяти в длину.
Соседней с залом комнатой в прежние времена была спальня Филиппа
Александровича и Елизаветы Михайловны, и у двери, разделявшей эти две
комнаты, точнее - у замочной скважины - торчал маленький Даниил,
разглядывая и Шаляпина, и Бунина, и Скрябина, и актеров Художественного
театра, и Горького, и многих, многих еще гостей Добровых.
Даниил не только любил Добровых - их любили все, - не только
воспринимал эту семью как родную, но говорил много раз: "Как хорошо, что
я рос у Добровых, а не у отца".
Детская комната Даниила располагалась дальше по коридору, ведущему
из передней в глубину квартиры. Ее я уже не застала, только по его
рассказам знаю, что вдоль всей комнаты, на уровне детского роста, висели
нарисованные им портреты правителей выдуманной династии - отголосок
поразившего детскую душу впечатления от "галереи царей" в Кремле: на
потолке этой галереи были выложены мозаикой замечательные портреты
Великих князей и Царей Московских.
Писать он начал очень рано, еще в детстве. Писал стихи и прозу:
огромную эпопею, где действие разворачивалось в межпланетном
пространстве. Планеты были не те, что нам известны, а все выдуманы. Они
обладали собственными религиозными культами, естественно, основанными на
сведениях, вычитанных из детского изложения греческих мифов, но с очень
симпатичным собственным добавлением: кроме полагающихся по традиции богов
Верховных, богов войны и богинь любви, там был еще и им придуманный бог
Веселья.
До школы Даниил учился дома. У него был учитель - к стыду своему,
забыла его имя - очевидно, умный человек и талантливый педагог. Живой и
шаловливый мальчишка, по уговору с этим учителем, смирял свой характер за
две воскресных награды: если он всю неделю вел себя "хорошо" (вероятно,
это понятие было очень растяжимым), то в воскресенье учитель рисовал ему
еще одну букву индийского алфавита и вез его по Москве новым (для него)
маршрутом трамвая.
Зная, какое веселое, ласковое детство было у этого избалованного,
доброго, изобретательно-шаловливого мальчугана, удивительно звучит
следующий рассказ.
Евфросинья Варфоломеевна, Бусинька, умерла, когда любимому внуку
было шесть лет. Внук заболел дифтеритом, бабушка, ухаживавшая за ним,
схватила тот же дифтерит. Внук выздоровел, бабушка умерла.
Выздоравливающий ребенок не видел ни ее смерти, ни похорон. Не
знали, как ему об этом сказать.
Александра Филипповна, старшая дочь Добровых, взяла на себя трудное
дело. Она стала рассказывать ребенку, что Бусинька в больнице,
выздоравливает, но соскучилась по своей дочке, его маме. Для того, чтобы
с ней увидаться, надо умереть, но Бусинька беспокоится, как Даня к этому
отнесется.
Постепенно старания Александры Филипповны привели к тому, что
мальчик написал бабушке письмо, в котором отпустил ее к дочери, в рай.
Но тоска по бабушке, желание увидать незнакомую мать и сложившееся в
детской душе представление о смерти, как дороги в Рай, привели к
неожиданному результату. Летом после разлуки с Бусинькой Добровы и Даниил
жили на Черной речке, где был дом Леонида Андреева (но не в этом доме), и
мальчика поймали на мосту через речку, когда он собрался топиться - не от
горя, а от страстного желания увидеть потерянных близких.
Детство сменилось отрочеством, которое совпало с революцией и
разрухой. Жизнь стала трудной и голодной, каждая семья искала способы
выжить. Ф.А.Добров составил какие-то необыкновенные дрожжи, очень
полезные и пользовавшиеся большим спросом; они так и назывались: дрожжи
доктора Доброва. По-видимому, их надо было пить, и непонятно, почему
никто в семье, включая самого изобретателя, не сохранил рецепта...
Дрожжи, сообразно с заказами, по всей Москве разносили дети: Даня и
Таня, его подруга с трехлетнего возраста, соученица по школе и друг до
конца жизни, Татьяна Ивановна Оловяншникова, по мужу Морозова. Начав с
этих деловых походов, Даниил потом всю юность бродил по Москве один,
зачастую с вечера до утра.
Добровы были православной семьей. В доме праздновали все церковные
праздники, соблюдали посты; но не было в них никакой нетерпимости: все,
соприкасающиеся с этой семьей, были свободны в своих убеждениях,
высказываниях и даже сомнениях. Одним из близких друзей дома была актриса
Художественного театра, Надежда Сергеевна Бутова. Из ее ролей я знаю
только роль матери Ставрогина в "Бесах". Вот она и открыла
пятнадцатилетнему Даниилу глубину и духовную красоту православной
обрядности, что он помнил с благодарностью всю жизнь.
Но религиозным он был не по воспитанию, не по традиции, а по всему
складу своей личности.
* * *
Учился он в частной гимназии, которую окончил уже как советскую
школу. Гимназия была основана Евгенией Альбертовной Репман и Верой
Федоровной Федоровой. Помещалась она в Мерзляковском переулке и так и
называлась - "Репмановская".
Даниил очень любил гимназию и, по-видимому, было за что любить. Об
атмосфере, необычной для учебного заведения, говорит такой факт. После
революции Евгения Альбертовна жила в Судаке, в Крыму. Больная, с
парализованными ногами, она не имела средств к существованию. Поэтому
бывшие ученики гимназии, окончившие ее в двадцатых годах, ежемесячно
собирали для нее деньги. Так продолжалось до начала войны; большую роль в
сборе этих денег играл Даниил.
Я думаю, что его мечта о создании особой школы - мечта всей жизни,
нашедшая отражение в "Розе Мира" (воспитание человека облагороженного
образа), - какими-то своими душевными истоками коренится в своеобразной
атмосфере этой школы.
Эта мечта - создание школы для этически одаренных детей; не юных
художников, биологов или вундеркиндов-музыкантов, а детей, обладающих
особыми, именно этическими душевными качествами*.
====================================================================
* Насколько я знаю из рассказа Даниила, среди всевозможных затей
двадцатых годов была похожая на эту. Известна судьба троих, связанных с
чем-то вроде такой группы: один из них утонул, спасая тонущего; второй
ушел в пещерный монастырь на Кавказе; третий заменил матери сына,
ушедшего в монахи.
====================================================================
* * *
В одном классе с Даниилом училась девочка - я назову только ее имя,
Галя, - которую он полюбил в детстве и любил очень много лет. Она не
любила его, и всю их юность и молодость отметила печать этих сложных
отношений - глубокой дружбы и неразделенной любви. Позже был период и
разделенного чувства, а то, что так расплывчато называется дружбой, -
глубокая душевная заинтересованность друг в друге, взаимное, лишенное
всякого эгоизма желание добра, понимание, - сохранились до самой его
смерти.
Галя была человеком редкого благородства, обаяния и женствености. Ей
посвящен цикл стихотворений "Лунные камни".
Здесь надо бы начать рассказывать о юности Даниила Андреева.
Но я не буду этого делать. Это несвоевременно. Очень темные и
опасные круги прошел он в годы своей юности. Нет, не был он ни пьяницей,
ни развратником, ничто "темное" в обычном смысле этого слова не
присутствовало в его жизни. В этой жизни все наиболее существенное всегда
лежало в плоскости иррационального. Главная тяжесть страшных дорог,
пройденных им в юности, была в плоскости нереальной. Если б не было этих
темных дорог, не написал бы он многого, написанного им, - писатель пишет
то, что знает своей душой; выдумывать ничего нельзя - не будет искусства
в выдумке. Ко времени юности относится его первая женитьба на сокурснице
по Высшим литературным курсам, на которые он поступил после окончания
школы. Женитьба была странная, и он, конечно, был очень виноват перед
этой женщиной, что знал и всю жизнь помнил. А она ему заплатила за зло
дружбой на всю жизнь. Она же и начала, много позже, хлопоты о его
освобождении, а когда я вернулась из заключения - помогала мне хлопотать
о нем.
Мне хочется отметить, что всю жизнь Даниила сопровождала искренняя,
преданная дружба женщин.
* * *
Кончив литературные курсы, он понял, что печататься не будет.
Никакие колебания, никакие затемнения души никогда не касались
творчества, вернее - его правдивости. Места в советской действительности
того времени Даниилу Андрееву - поэту - не было.
Выход нашел для него двоюродный брат, сын Филиппа Александровича
Доброва, Александр Филиппович. Сам он, кончив Архитектурный институт, не
смог стать архитектором после перенесенного энцефалита и работал
художником-оформителем. Он обучил Даниила Леонидовича писанию шрифтов,
это давало возможность зарабатывать на скромную жизнь.
Писать же Даниил не переставал никогда.
Необычные черты личности определили и особенности его творчества.
Ощутимое, реальное - употребляя его термин - переживание иной
реальности. Таким в 15 лет было для него видение Небесного Кремля над
Кремлем земным.
Ошеломляющее по своей силе и многократно испытанное переживание
близости Святого Серафима в храме во время чтения Акафиста Преподобному.
Предощущение образа чудовища, связанного с сутью государства, позже
понятого им и описанного.
Ощущение, почти видение демониц, властвующих над Великими городами.
Мощное, полное счастья прикосновение к тем, кого он позже назвал
Стихиалями: прекрасным сущностям, духам земных стихий.
Отношение Андреева к природе нельзя назвать любовью к ней, понимая
под словом "любовь" то, что обычно понимается: эстетическое любование и
осознание живительности незагрязненной экологической среды.
Для него в прямом, а не в переносном смысле все кругом было живое:
Земля и Небо, Ветер и Снег, Реки и Цветы.
Я помню, в какой восторг привела его признанием, что не сомневаюсь в
реальном существовании домовых и дружу с ними - потому у меня дома и
уютно...
Он ходил босиком всегда, когда только удавалось. Говорил, что
совершенно по-разному чувствует Землю в разных местах. На мое возмущение:
"Ну, Земля, это я понимаю, но что можно почувствовать на грязном
городском асфальте!" - ответ последовал: "Безличное ощущение человеческой
массы, очень сильное".
Все, что написано в большом его труде "Роза Мира" о природе,
пережито им непосредственно, как и в тех главах книги "Русские боги",
которые посвящены этой теме.
Летом он бывал и под Москвой, и в Крыму, но больше всего любил
уезжать в Трубчевск. К сожалению, я не помню, как он впервые туда попал.
Но, раз попав, он навек очарован этими местами. Он уходил в многодневные
пешие путешествия, почти всегда один, босой, со скудным запасом
немудреной еды (ел вообще мало) и курева - курильщик был заядлый. Ночевал
в случайном стоге сена, в лесу на мху.
Эти путешествия откликнулись многими стихотворениями. А поэма
"Немереча" - просто описание одного из таких странствий.
* * *
Мы познакомились в марте 1937 года. Познакомил нас человек, очень
близкий и ему, и мне. Он по телефону вызвал Даниила на улицу. Мы
подходили Малым Левшинским переулком к небольшому дому, а навстречу из
двери этого дома вышел высокий, худой, стройный, несмотря на
сутуловатость, человек с очень легкой и быстрой походкой. Шел сильный
снег, и так я и запомнила: блоковский ночной снегопад, высокий человек со
смуглым лицом и темными узкими глазами. Очень теплая рука. Так он вошел в
мою жизнь, а я вошла в "Добровский дом", как все его называли.
В 1937 году этот дом был таким: "старики Добровы" - Филипп
Александрович, уже оставивший работу во Второй Градской больнице и
имевший небольшую частную практику; Елизавета Михайловна, по профессии
акушерка, тоже уже не работающая.
Вместе с ними жила и третья из сестер Велигорских, Екатерина
Михайловна. Она работала медсестрой в психиатрической больнице, считая,
что душевнобольные больше всех нуждаются в заботе и доброте. Все трое,
как я уже говорила, жили в большой комнате за занавесками, а передняя
часть этой комнаты служила общей столовой и там же стоял рояль, на
котором по вечерам играл Филипп Александрович.
Кроме "стариков" и Даниила, в третьей комнате, принадлежавшей семье,
жили дочь Добровых, Александра Филипповна, и ее муж, Александр Викторович
Коваленский, очень интересный человек, большого, своеобразного, какого-то
"холодно-пламенного" ума. Переводчик Конопницкой, Словацкого, Ибсена, он
сам был незаурядным поэтом и писателем. Не печатался. Читал написанное
немногим друзьям. Все его произведения уничтожили на Лубянке - он и его
жена были арестованы по нашему делу. В молодости Даниила Александр
Викторович имел на него большое влияние, подчас подавляющее.
Добровы так и не отвыкли от привычки жить с открытой дверью. И была
эта дверь открыта в переднюю, где проходили все жильцы квартиры и все
посетители, а среди жильцов была и женщина, получившая комнату по ордеру
НКВД. И потеряли они в 1937 году стольких друзей в недрах Лубянки!
Перечисление погибших было в одной из глав романа "Странники ночи",
которая называлась "Мартиролог". Этот роман Даниил Леонидович начал
писать в 1937 году. До него работал над поэмой "Песнь о Монсальвате", в
некоторой степени основанной на средневековых легендах. Эту поэму он не
закончил и никогда больше к ней не возвращался.
* * *
С 1937 года, по существу, шла уже наша общая с ним жизнь, сначала
как очень близких друзей, позже как мужа и жены.
Так, как жили мы, жил целый круг людей в те годы, поэтому я
попытаюсь рассказать, какой была эта жизнь.
Подавляющее большинство жили в то время очень бедно. Почти все
обитали в коммунальных квартирах, куда, по большей части, были
насильственно впихнуты совершенно чуждые люди, несовместимые друг с
другом.
Сейчас говорят, что в то время были частые снижения цен. Возможно,
этого я не помню; зато хорошо помню, как мы покупали масло в количестве
100 грамм или кусочек колбасы - она действительно была очень вкусна и
сортов было много, только все на цену смотрели... А в провинциальные
города посылали посылки с макаронами.
Но это было лишь фоном, на котором разворачивалась настоящая жизнь.
А ею, настоящей жизнью, были прекрасные концерты в Большом зале
Консерватории; были встречи с друзьями - по три-четыре человека, с
приглушенными (от соседей) беседами на самые, казалось бы, отвлеченные
темы - для нас самые главные.
Даниил Андреев, пишущий поэму о Монсальвате, был не только понятен в
захваченности этими образами, он был бесконечно дорог и необходим нам.
Потому что для нас, русских - т.е. причастных российской культуре, - тема
сокрытой святыни, несущей духовную помощь жаждущим этой помощи в
окружающем страшном мире, была, вероятно, самой драгоценной.
Возможно, поэтому и не шла в те годы в Большом театре опера
Римского-Корсакова "Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии":
не только мы понимали насущность сокрытой святыни, но и те, кто разрушал
храмы - явные святыни; кто преподавание истории в школах свел к
тенденциозному рассказу о бунтах и революционных движениях, где за
Спартаком непосредственно следовали крестьянские войны в Германии; кто
выламывал кресты на могилах Владимира Соловьева, Языкова и Хомякова.
Православная Церковь, с вырванными, как языки, колоколами, совершала
Литургию. Нет слов, чтобы выразить преклонение перед этим немеркнущим
подвигом, он не замутится никогда никакой внешней наносной неправдой.
Церковь пронесла тихий огонь свечей в руках, скованных кандалами.
А на концертах в Консерватории звучала музыка Вагнера, и там мы
слышали звон колоколов Монсальвата, а в Большом театре даже шел
"Лоэнгрин" - скорее всего, по недомыслию...
Не знаю, как описать ту атмосферу обессиливающего, тошнотворного
страха, в которой жили мы все эти годы. Мне трудно очертить границы этого
"мы" - во всяком случае, это все те, кого я знала.
Я думаю, что такого страха, в течение столь долгого времени, не
испытывал никто во всей истории цивилизованного человечества. Во-первых,
по количеству слоев, им охватываемых; во-вторых, потому, что для этого
страха не надо было никакой причины. И конечно, по многолетней
протяженности этого, калечащего души ужаса. Неправда, что 1937 год
("тридцать проклятый..." и т.д.) был самым страшным. Просто в этом году
огромная змея подползла вплотную к коммунистам, вот и причина крика. А
началось все с начала, с 1917 - 1918 годов.
Лично для меня ощущение этой удавки страха на горле, то
ослабевающей, то затягивающейся, возникло в 1931 году - мне было 16 лет,
когда арестовали моего дядю по процессу Промпартии. Полное ужаса ожидание
- вот этой ночью придут за близкими! - знали все женщины. Многих, которые
целыми ночами сидели, замерев в этом ожидании, или, рыдая, метались из-за
получасового опоздания мужа с работы - взяли на улице! - просто уже нет в
живых. А некоторые и сейчас боятся об этом рассказать.
Эта жизнь, очень реально описанная, была фоном сложного действия,
развертывающегося в романе "Странники ночи".
В застывшей от ужаса Москве, под неусыпным взором всех окон Лубянки,
ярко освещенных всю ночь, небольшая группа друзей готовится к тому
времени, когда рухнет давящая всех тирания и народу, изголодавшемуся в
бескрылой и страшной эпохе, нужнее всего будет пища духовная. Каждый из
этих мечтателей готовится к предстоящему по-своему. Молодой архитектор,
Женя Моргенштерн, приносит чертежи храма Солнца Мира, который должен быть
выстроен на Воробьевых горах. (Кстати, на том самом месте, где выстроен
новый Университет.) Этот храм становится как бы символом всей группы.
Венчает его крест и присуща ему еще одна эмблема: крылатое сердце в
крылатом солнце.
Руководитель, индолог Леонид Федорович Глинский (дань страстной
любви Даниила к Индии), был автором интересной теории чередования красных
и синих эпох в истории России. Цвета - красный и синий - условны, но
условность эта понятна: синий как первенствование духовного, мистического
начала, красный - преобладание материального.
Может быть, самая большая потеря, связанная с гибелью романа, -
Москва, жившая в нем. Это не были "описания" Москвы того времени, а
именно сам живой, многоплановый, трагический город!
На первом исполнении Пятой симфонии Шостаковича в Большом зале
Консерватории встретились герои романа. Мы и правда были на этом
концерте. В романе как бы "описывалась" Симфония, часть за частью
раскрывалось ее содержание, данное гениальным композитором через музыку.
Какое счастье, что мы не были знакомы с Дмитрием Дмитриевичем! Не удалось
бы ему отказаться от такой "расшифровки", потому что она была правильной
и написана Пятая симфония о том, как человеческую душу давит
разнуздавшаяся стихия Зла и остается душе только молитва, которой
Симфония и заканчивается.
Ряд героев был развитием какой-либо стороны личности автора: индолог
Глинский; поэт Олег Горбов; археолог Саша Горбов, совершенно
по-андреевски влюбленный в природу. Он в начале романа возвращается из
Трубчевска в Москву.
Роман, конечно, шел от традиции Достоевского, страстно любимого
Даниилом Андреевым. Это не было подражанием Достоевскому, но проблемы
романа были сродни проблемам романов великого писателя и по своей
русскости и по причастности этих проблем к общечеловеческим - о Добре и
Зле и их проявлении в мире.
Даниил всегда приходил в гости с тетрадкой стихов или с новой главой
романа. Однажды он сказал мне: "Лучшее, что во мне есть, это мое
творчество. Вот я и иду к друзьям со своим лучшим".
Он был очень застенчив и совершенно неспособен "блистать в
обществе". Поэтому свою незаурядность мог проявить не непосредственно, а
как бы отделив от себя, как это делает художник.
Война застала его за работой над "Странниками ночи". Он зарыл
рукопись в землю и вернулся к стихам. Написал цикл стихотворений
"Янтари", посвященный реальной женщине - ее образ косвенно отражен в
романе. Работал над поэмой "Германцы", но не закончил ее - в конце 1942
года его мобилизовали.
Филипп Александрович Добров скончался за два месяца до начала войны.
Елизавета Михайловна - осенью 1942 года; Екатерина Михайловна - в
середине войны. Даниил, вернувшись, ее уже не застал.
По состоянию здоровья он был нестроевым рядовым. Сначала состоял при
штабе формирующихся в Кубинке под Москвой воинских частей; позже, зимой
1943-го, в составе 196-й стрелковой дивизии шел ледовой трассой Ладоги в
осажденный, страшный Ленинград. Но об этом написана его поэма
"Ленинградский Апокалипсис", одна из глав "Русских богов", и незачем мне
ее пересказывать.
После Ленинграда были Шлиссельбург и Синявино - названия, которые
незабываемы для людей, переживших войну, так же как Ельня, Ярцево и много
других...
* * *
Служа в похоронной команде, Даниил Леонидович хоронил убитых в
братских могилах, читал над ними православные заупокойные молитвы.
Подтаскивая снаряды, надорвался и попал в медсанбат. Там его и
оставили санитаром; два человека постарались сохранить ему жизнь:
начальник госпиталя Александр Петрович Цаплин и врач Николай Павлович
Амуров.
В последние месяцы войны из действующей армии отзывали специалистов
для работы в тылу. Горком графиков, членом которого он был как
художник-шрифтовик, вызвал его с фронта, и последнюю военную зиму Даниил
Леонидович служил в Москве, в Музее связи, художником-оформителем.
Конечно, имея возможность бывать дома, он вернулся к работе над
романом. Когда рукопись романа была извлечена из земли, оказалось, что
неопытный конспиратор зарыл ее очень плохо: написана она была от руки,
чернилами, и чернила расплылись.
Он начал все сначала, теперь на машинке, кстати, когда-то
принадлежавшей Леониду Андрееву и случайно оставшейся в Москве.
Переработанное произведение на глазах, от главы к главе, становилось
значительнее.
По окончании войны близкие друзья Даниила, географы Сергей
Николаевич Матвеев и его жена Мария Самойловна Калецкая, обеспокоенные
нашей действительно вопиющей материальной неустроенностью, нашли для него
неожиданную форму заработка. (Я, член Союза художников, не могла найти
никакой работы, кроме изготовления копий.) Вместе с Сергеем Николаевичем
Даниил написал небольшую книгу о русских исследователях Горной Средней
Азии. Со стороны Матвеева было имя уважаемого ученого и конкретный
материал; со стороны Андреева - литературная обработка этого материала.
Работа не была творчеством, это было честной, искренней, научно и
литературно квалифицированной популяризацией.
Тоненькая книжка вышла в Географгизе, в 1946 году последовал
следующий заказ: книга о русских путешественниках в Африке. Даниил
работал над этой, тоже небольшой, книжкой с горячим увлечением, хотя и
разрывался между ней и романом.
Материал он разыскивал в Ленинской библиотеке. Однажды пришел
сияющий и сообщил мне, что нашел сведения об африканской реке, названной
именем Николая Степановича Гумилева. Что Гумилев был любимейшим поэтом
Даниила Андреева, рядом с Лермонтовым, Алексеем Константиновичем Толстым
и Блоком, можно не писать - это ясно из стихов, да и не могло быть иначе.
Книжка о русских путешественниках в Африке была написана, набрана и
набор рассыпан. Больше я о ней ничего не знаю.
* * *
В апреле 1947 года Даниилу Леонидовичу было сделано странное
предложение: лететь в Харьков вместе с двумя-тремя спутниками и прочесть
там лекцию на материале своей, еще не напечатанной книги о русских
путешественниках. Что это было, мы так никогда и не узнали. Скорее всего,
чекистская инсценировка с самого начала.
Рано утром 21 апреля за Даниилом приехала легковая машина, в которой
сидел кто-то в штатском, безличного вида, и, тоже в штатском, любезно
суетившийся "устроитель". Я, стоя у дверей, проводила его. По дороге на
аэродром его арестовали, а я получила из Харькова телеграмму, якобы за
его подписью, о благополучном прибытии.
За мной пришли вечером 23 апреля. Обыск длился 14 часов. Конечно,
взяли роман - его и искали - и все, что только было в доме рукописного
или машинописного. Утром увезли и меня - тоже на легковой машине.
Для характеристики атмосферы того времени: из всех жильцов квартиры
в переднюю, когда меня уводили, вышла одна, Анна Сергеевна Ломакина,
сама, как и ее муж, отсидевшая, мать маленьких детей. Она подошла ко мне,
поцеловала и дала немного черного хлеба и несколько кусочков сахара. Я
благодарно запомнила это - так не поступали от страха.
Даниила много раз забирали на Лубянку на два-три дня в предвоенные
годы: была такая система превентивных арестов на дни советских
праздников. На фронте тоже был какой-то вызов, о котором он вскользь
рассказал.
Позже по "делу Андреева" взяли многих родных, друзей, знакомых.
Потом к нашей "преступной группе" прибавляли уже и незнакомых, просто
"таких же".
Героев на следствии среди нас не было. Думаю, что хуже всех была я;
правда, подписывая "статью 206", т.е. знакомясь со всеми документами в
конце следствия, я не видела разницы в показаниях. Почему на фоне
героических партизан, антифашистов, членов Сопротивления так слабы были
многие из русских интеллигентов? Об этом не любят рассказывать.
Понятие порядочности и предательства в таких масштабах отпадают.
Многие из тех, кто оговаривал на следствии себя и других (а это подчас
было одно и то же), заслуживают величайшего уважения в своей остальной
жизни.
Основных причин я вижу две. Страх, продолжавшийся не одно
десятилетие, который заранее подтачивал волю к сопротивлению, причем
именно к сопротивлению "органам". Большая часть людей, безусловно
достойных имени героев, держалась героически короткое время и в
экстремальных условиях, по сравнению с их обычной жизнью. У нас же нормой
был именно этот выматывающий душу страх, именно он был нашей повседневной
жизнью.
А вторая причина та, что мы никогда не были политическими деятелями.
Есть целый комплекс черт характера, который должен быть присущ
политическому деятелю - революционеру или контрреволюционеру, это все
равно, - у нас его не было.
Мы были духовным противостоянием эпохе, при всей нашей слабости и
беззащитности. Этим-то противостоянием и были страшны для всевластной тирании. Я думаю, что те, кто пронес слабые огоньки зажженных свечей
сквозь бурю и непогоду, не всегда даже осознавая это, свое дело сделали.
А у меня было еще одно. Я не могла забыть, что напротив меня сидит и
допрашивает меня такой же русский, как я. Это использовали, меня много
раз обманули и поймали на все провокации, какие только придумали. И все
же даже теперь, поняв, как недопустимо я была не права тогда, я не могу
полностью отрезать "нас" от "них". Это - разные стороны одной огромной
национальной трагедии, и да поможет Господь всем нам, кому дорога Россия,
понять и преодолеть этот страшный узел.
И еще надо сказать: все, кого брали в более поздние времена, знали,
что о них заговорит какой-нибудь голос, что существуют какие-то "права
человека", что родные и друзья сделают все, что будет в их силах.
В те годы брали навек. Арест значил мрак, безмолвие и муку, а мысль
о близких только удесятеряла отчаяние.
Наше следствие продолжалось 19 месяцев: 13 месяцев на Лубянке, во
внутренней тюрьме, и 6 - в Лефортове. Основой обвинения был антисоветский
роман и стихи, которые читали или слушали несколько человек. Но этого
прокурору было мало, и к обвинению была добавлена статья УК 58-8, Даниилу
Леонидовичу "через 19" - подготовка террористического акта, мне и еще
нескольким "через 17" - помощь в подготовке покушения. Эта галиматья -
дело шло о покушении на Сталина - была основана на вполне осознанном и
крайне отрицательном отношении к Сталину, которое сейчас стало почти
обязательным, но было у многих всегда. Неправда, что русский народ,
готовый преклоняться перед кем угодно, весь поклонился Сталину,
преклонялись в основном те, кому это так или иначе было нужно.
Реалистичность романа сыграла утяжеляющую роль. О героях его
допрашивали, как о живых людях, особенно об Алексее Юрьевиче
Серпуховском, отличавшемся от остальной группы готовностью к действиям, а
не мечтам. Именно Серпуховской не имел прообраза в окружении Андреева. Он
был им почувствован, уловлен во всем трагическом мареве той жизни - его
не могло не быть. Естественно, что понять процесс творчества писателя
следственные органы не могли и упорно добивались - с кого списано. Тем
более что, подчеркивая одновременно верную интуицию Андреева и
бдительность "органов", чуть позже нас была арестована группа людей,
которые могли бы быть и героями романа и нашими знакомыми. Но не были.
Долго у нас искали оружие. Его тоже не было. Судило нас
ОСО-"тройка". Это значит, что никакого суда не было и однодельцы друг
друга не видали. Нас по одиночке вызывали в кабинеты и "зачитывали"
приговоры. Даниил Андреев, как основной, проходящий по делу (теперь это
называется "паровоз"), получил 25 лет тюремного заключения. Я и еще
несколько родных и друзей - по 25 лет лагерей строгого режима. Остальные
- по 10 лет лагерей строгого режима.
Надо сказать, что 25-летний приговор в то время был высшей мерой. На
короткое время в Союзе смертная казнь была заменена 25-летним
заключением. Только поэтому мы и остались в живых. Немного раньше или
немного позже мы были бы расстреляны.
После следствия Даниил Леонидович и я видели акт о сожжении романа,
стихов, писем, дневников и писем Леонида Андреева маленькому сыну и
Добровым, которых он очень любил. На этом "Акте" Даниил Леонидович
написал - помню приблизительно: "Протестую против уничтожения романа и
стихов. Прошу сохранить до моего освобождения. Письма отца прошу передать
в Литературный музей". Думаю, что все погибло.
Даниил Андреев отправился во Владимирскую тюрьму. Несколько человек
(в том числе и я) - в Мордовские лагеря.
Сергей Николаевич Матвеев умер в лагере от прободения язвы.
Александра Филипповна Доброва умерла в лагере от рака. Александр
Филиппович Добров умер от туберкулеза в Зубово-Полянском инвалидном доме,
уже освободившись и не имея, куда приехать в Москве.
* * *
Может показаться странным то, что я сейчас скажу. Когда мы
встретились с Даниилом и были неразлучны уже до его смерти, мы почти
ничего не рассказывали друг другу о следствии и заключении. Пути мы
прошли параллельные и понимали друг друга с полуслова, а рассказывать
было не нужно.
Я знаю, что условия Владимирской тюрьмы были очень тяжелы. Также
знаю, что там сложились крепкие дружеские отношения у многих заключенных,
очень поддерживавшие их.
В разное время с Даниилом Леонидовичем были: Василий Витальевич
Шульгин; академик Василий Васильевич Парин; историк Лев Львович Раков;
сын генерала Кутепова; грузинский меньшевик Симон Гогиберидзе, отсидевший
во Владимире 25 лет; японский "военный преступник" Танака-сан.
Искусствовед Владимир Александрович Александров, освободившийся раньше
всех, помог, по просьбе Даниила, разыскать и привести в порядок могилу
Александры Михайловны и ее матери на Новодевичьем кладбище.
Конечно, сокамерников было за годы, проведенные в тюрьме, гораздо
больше, но я не помню их имен.
Одно время камера Владимирской тюрьмы, в которой оказались вместе
некоторые из перечисленных мною, получила шуточное название
"академической". К ним подселили уголовников. Количества я не знаю, а
"качество" легко себе представить: по уголовной статье тюремный приговор
получают только настоящие преступники.
"Академическая" камера спокойно встретила пришельцев. В.В.Парин стал
читать им лекции по физиологии; Л.Л.Раков - по военной истории, а
Д.Л.Андреев написал краткое пособие по стихосложению и учил их писать
стихи.
А еще эти трое заключенных - Парин, Раков и Андреев - написали
двухтомный труд "Новейший Плутарх" - гротескные вымышленные биографии
самых разнообразных деятелей. Л.Л.Раков снабдил это уникальное
произведение чудесными рисунками.
А о плохом Даниил рассказывал, например, так: "Знаешь, носовые
платки - великая вещь! Если один подстелить под себя, а другой - сверху,
кажется, что не так холодно".
* * *
Теперь я должна попытаться написать о самом главном, о том, что
является основой творчества Даниила Андреева, в том числе и истоком книги
"Русские боги".
Сделать это трудно, потому что придется говорить о вещах
недоказуемых. Те, для кого мир не исчерпывается видимым и осязаемым (в
крайнем случае, логически доказуемым), для кого иная реальность - не
меньшая реальность, чем окружающая материальная, поверят без
доказательств. Если наш мир не единственный, а есть и другие, значит,
между ними возможно взаимопроникновение - что же тут доказывать?
Те, для кого Вселенная ограничивается видимым, слышимым и осязаемым
- не поверят.
Я говорила о моментах в жизни Даниила Леонидовича, когда в мир
"этот" мощно врывался мир "иной". В тюрьме эти прорывы стали частыми, и
постепенно перед ним возникла система Вселенной и категорическое
требование: посвятить свой поэтический дар вести об этой системе.
Иногда такие состояния посещали его во сне, иногда на грани сна,
иногда наяву. Во сне по мирам иным (из того, что он понял и сказал мне)
его водили Лермонтов, Достоевский и Блок - такие, каковы они сейчас.
Так родились три его основных произведения: "Роза Мира", "Русские
боги", "Железная мистерия". Они все - об одном и том же: о структуре
мироздания и о пронизывающей эту структуру борьбе Добра и Зла.
Даниил Андреев не только в стихах и поэмах, но и прозаической "Розе
Мира" - поэт, а не философ. Он поэт в древнем значении этого понятия, где
мысль, слово, чувство, музыка (в его творчестве - музыкальность и
ритмичность стихов) слиты в единое явление. Именно такому явлению древние
культуры давали имя - поэт.
Весь строй его творчества, образный, а не логический, все его
отношение к миру, как к становящемуся мифу - поэзия, а не философия.
Возможны ли искажения при передаче человеческим языком образов
иноматериальных, понятий незнакомого нам ряда? Я думаю, что не только
возможны, но неминуемы. Человеческое сознание не может не вносить
привычных понятий, логических выводов, даже просто личных пристрастий и
антипатий. Но, мне кажется, читая Андреева, убеждаешься в его стремлении
быть, насколько хватает дара, чистым передатчиком увиденного и
услышанного.
Никакой "техники", никакой "системы медитаций" у него не было.
Единственным духовным упражнением была православная молитва, да еще
молитва "собственными словами".
Я думаю, что инфаркт, перенесенный им в 1954 году и приведший к
ранней смерти (в 1959-м), был следствием этих состояний, был платой
человеческой плоти за те знания, которые ему открылись. И как ни
чудовищно прозвучат мои слова, как ни бесконечно жаль, что не отпустила
ему Судьба еще хоть несколько лет для работы, все же смерть - не слишком
большая и, может быть, самая чистая расплата за погружение в те миры,
которое выпало на его долю.
В "Розе Мира" он вводит понятие "вестник" - художник, осуществляющий
в своем творчестве связь между мирами. Таким он и был.
Василий Васильевич Парин, советский академик, физиолог, атеист,
очень подружившийся в тюрьме с Даниилом, с удивлением рассказывал мне:
"Было такое впечатление, что он не пишет, в смысле "сочиняет", а едва
успевает записывать то, что потоком на него льется".
Не писать Даниил не мог. Он говорил мне, что два года фронта были
для него тяжелее десяти лет тюрьмы. Не из страха смерти - смерть в тюрьме
была вполне реальна и могла оказаться более мучительной, чем на войне, -
а из-за невозможности творчества.
Сначала он писал в камере на случайных клочках бумаги. При "шмонах"
эти листки отбирали. Он писал снова. Вся камера участвовала в сохранении
написанного, включая "военных преступников", немцев и японцев, которые,
не зная языка, не знали, что помогают прятать - это была солидарность
узников.
После смерти Сталина и Берии было заменено тюремное начальство.
Начальником режима стал Давид Иванович Крот, облегчивший режим,
разрешивший переписку, разрешивший свидание с родными. Во Владимирскую
тюрьму на свидания, продолжавшиеся час или два, стала ездить моя мать, а
я в Мордовском лагере стала получать открытки и письма, исписанные
стихами, мельчайшим почерком, который, вероятно, вконец измучил лагерного
цензора. Но письма он отдавал.
Вот тогда и были написаны черновики "Розы Мира", "Русских богов" и
"Железной мистерии"; восстановлены написанные до ареста "Янтари",
"Древняя память", "Лесная кровь", "Предгорья", "Лунные камни"; написан
цикл стихотворений "Устье жизни". Отрывки из поэмы "Германцы", которые он
вспомнил, вошли в главу "Из маленькой комнаты" книги "Русские боги".
* * *
Время шло. В 1956 году начала работу хрущевская Комиссия по
пересмотру дел политзаключенных. Эти комиссии работали по всем лагерям и
тюрьмам. На волю вышли, я думаю, миллионы заключенных. На том лагпункте,
где была я, из двух тысяч женщин к концу работы Комиссии осталось всего
одиннадцать. Один из "Великих арестантских путей", железная дорога Москва
- Караганда через Потьму летом 1956 года всеми поездами везла
освобожденных, а вдоль путей стояли люди и приветственно махали руками
этим поездам.
Меня освободили в самом конце работы и очень буднично: надзиратель
вошел в барак и сказал: "Андреева, собирайся с вещами, завтра выходишь на
волю".
Я и вышла, в золотеющий мордовский лес. 15 августа была в Москве, 25
августа 1956 года - на первом свидании с мужем во Владимире.
Мы увиделись в малюсенькой комнате. Он уже ждал меня, его привели
раньше. Очень худой, седой, голова не была обрита, как полагалось
заключенным. О радости нечего и говорить - поднял меня на руки.
Надзирательница смотрела на нас, полная искренних сентиментальных
чувств, и не видела, как Даниил под столиком, нас разделявшим, передал
мне четвертушку тетради со стихами, а я ее спрятала в платье.
Комиссия снизила ему срок с 25 до 10 лет. Оставалось еще восемь
месяцев, но не это было страшно, а то, что при освобождении по концу
срока не снималась судимость, а это значило - отказ в прописке в Москве.
А он умирал, и это знали все. И он знал.
Такое решение Комиссии было вызвано его собственным заявлением, на
эту Комиссию поданным. По смыслу оно было таким: "Я никого не собирался
убивать, в этой части прошу мое дело пересмотреть. Но, пока в Советском
Союзе не будет свободы совести, свободы слова и свободы печати, прошу не
считать меня полностью советским человеком". Было ясно, что надо
хлопотать об еще одном пересмотре дела, но прежде всего надо было спасти
черновые рукописи, созданные в тюрьме. Поняв, что для пересмотра его
привезут в Москву, мы договорились, что все рукописи он оставит в тюрьме.
Узнав, что его привезли на Лубянку, я поехала во Владимир как бы на
свидание. Меня привели к начальнику режима, Давиду Ивановичу, о котором я
упоминала. Он сказал мне, что Даниила Леонидовича увезли в Москву, а
потом отдал мне мешок с вещами, оставленный Даниилом. В автобусе, по
дороге в Москву, я уже выхватывала из мешка тетради с черновиками стихов
и "Розы Мира". Там была нарочитая путаница: тапочки, книжки, тетрадки,
рубашка и т.д.
Но Давид Иванович знал, что отдает мне, и сделал это сознательно.
А начавшееся в Москве переследствие совсем не обещало благополучного
конца.
Даниил Леонидович рассказывал, что допросы были только днем и запись
вела стенографистка. Очень скоро, по характеру задаваемых вопросов, он
понял, что следователь собирает материал для нового срока, "шьет дело".
Я пробилась на прием к этому следователю - передо мной был персонаж
сталинского времени: крупный, тяжелый, большелицый, с ледяными выпуклыми
глазами.
Я не помню короткого и ничего не значащего разговора с ним. Было
ясно: безнадежно. Новый срок.
В лагере на очень короткое время скрестилась моя дорога с 14-летней
дорогой по лагерям одной женщины - надеюсь, что она жива; ее имя -
Валентина Пикина. В 1956 и 1957 годах она, реабилитированная, работала в
ЦК, занимаясь восстановлением в партии реабилитированных коммунистов. С
ней меня и свели реабилитированные старые коммунистки, отбывавшие срок в
Мордовии. По ее совету я написала отчаянное заявление о том, что моего
мужа, смертельно больного, допрашивают, и я прошу - как странно это
сейчас прозвучит! - психиатрической экспертизы. Как В.П. все сделала, я
не знаю, но Даниила перевели в Институт им. Сербского, который не был
тогда тем черным местом, каким стал позже. Через три-четыре месяца
последовало заключение: "лабильная психика". Это значило, что роковое
заявление, из-за которого ему оставили срок, хотя и уменьшенный, он мог
написать в состоянии депрессии. А она может наступать и проходить.
Вот как это выглядело для него по его рассказу; он не знал о моих
хлопотах, связи между нами не было никакой, кроме передач.
На одном из допросов его спросили об отношении к Сталину.
"Ты знаешь, как плохо я говорю".
Это была правда, он был из тех, кто пишет, но не любит и не умеет
говорить - из застенчивости.
"Так вот, я не знаю, что со мной произошло, но это было настоящее
вдохновение. Я говорил прекрасно, умно, логично и совершенно убийственно
- как для "отца народов", так и для себя самого. Вдруг я почувствовал,
что происходит что-то необычное. Следователь сидел неподвижно, стиснув
зубы, а стенографистка не записывала - конечно, по его знаку".
После этого, не зафиксированного, допроса его увезли к Сербскому.
Утром 21 апреля 1957 года он вышел на свободу из двери огромной
крепости на Лубянке в залитую солнцем Москву и пришел на Кузнецкий мост
24, в приемную, где я его ждала, застыв от волнения. Мы взялись за руки и
пошли в Подсосенский переулок к моим родителям, потому что ничего своего
у нас не было.
* * *
Началась последняя глава жизни Даниила Андреева.
Жили мы с ним где попало: у моих родителей, у друзей на даче, в Доме
творчества в Малеевке (это сделал Союз писателей), в деревне за
Переславлем-Залесским, в деревне на Оке, в Доме творчества художников на
Северном Кавказе. Даже снимали крошечную квартирку в Ащеуловом переулке в
Москве.
Первый год мы просто нищенствовали: друзья собирали и приносили нам
деньги, стараясь, чтобы мы не знали, от кого. Через год Даниилу
Леонидовичу заплатили по специальному ходатайству Союза писателей за
самую маленькую из книг Леонида Андреева, к тому времени изданных, и дали
персональную пенсию - 1200 рублей старыми деньгами, т.е. 120 новыми.
Можно было платить за квартиру, снятую сначала за деньги моих родителей и
друзей, и окружить умирающего всем, что только могло облегчить его
болезнь. Я искать работу не могла, от него нельзя было отойти, да и сама
я, как оказалось, была очень серьезно больна.
В.В.Парин сделал все, что мог, для спасения жизни друга: его лечили
в кардиологическом отделении Института им. Вишневского, где он, за
последние два года жизни, несколько раз лежал. А меня медсестры научили
оказывать первую помощь вместо "неотложки".
Едва кончался очередной сердечный приступ, он брался за работу.
Удивительные были эти два года! Когда я сейчас смотрю на то, что
называется "Литературным наследием Даниила Андреева", я не понимаю, как
мог смертельно больной, только что вышедший из десятилетнего заключения,
бездомный, ничего не имеющий человек столько сделать! (Да еще и перевести
по подстрочнику несколько японских рассказов Фумико Хаяси, изданных уже
после его смерти.)
Мы жили как бы внутри его мироздания, только по необходимости
соприкасаясь с реальным миром. Настоящей реальностью было то, что он
писал, а он читал мне каждую страницу, каждое стихотворение.
Одним из праздников, отметивших возвращение, было посещение Большого
зала Консерватории. Исполнялась одна из симфоний Шостаковича - я не помню
какая, и не помню, кто дирижировал, хотя, мне кажется, это был Мравинский
- для нас перекличка с тем, таким памятным, исполнением Пятой симфонии.
Даниил отказался от предложения подняться на лифте, даже
рассердился: "Как ты не понимаешь, что для меня важно именно подняться по
этой лестнице! Эта лестница - один из самых драгоценных символов
возвращения в Москву!" И поднялся. Медленно, с остановками, но по той
широкой белой лестнице, которая так дорога настоящим москвичам.
* * *
Даниил Леонидович требовал, чтобы никто, кроме меня, не знал о его
работе над "Розой Мира". Требовал, чтобы я уничтожала все письма,
приходящие на его имя, - для того, чтобы, если арестуют еще раз, ни один
человек не был крепко связан с нами. У него совершенно не было чувства
безопасности. Наоборот, он считал, что слежка за нами идет по-прежнему. А
"мы" - это было его творчество.
Я же, подчиняясь его требованиям, считала такое состояние
результатом тюремного шока, зная, что никто не возвращается из заключения
с неповрежденной психикой. Оказалось, что поврежденная психика была у
меня, неизлечимо доверчивой и легкомысленной. А он был прав.
Освободившись, мы были встречены любящими друзьями Даниила. Были и
новые друзья. Одной из таких была молоденькая племянница сокамерника
Даниила, очень о нас заботившаяся. Она была на заметке в ГБ, потому что
ездила на свидание с дядей. Когда она стала часто бывать у нас, ее
вызвали и предложили сообщать о том, кто у нас бывает, а главное - что
Андреев пишет. На ее слова о ставших известными ужасах и
несправедливостях, которым подвергались такие люди, как мы, ответ был
прост и выразителен: "Что-то было напрасно, а что-то нет. Некоторым людям
самое место там, откуда их выпустили".
Абсолютно порядочная и умная девушка поступила просто: мягко
отдалилась от нас, чтобы иметь возможность не отвечать ни на какие
вопросы. Рассказала она мне все уже через несколько лет после смерти
Даниила. Это был 1958 год.
* * *
Стенокардия Даниила Леонидовича имела ярко выраженный эмоциональный
характер. Естественно, что никаких физических нагрузок нельзя было
допускать; их и не было. Но любое волнение, любое сильное впечатление,
даже радостное, вызывало сердечный приступ.
Работа подвигалась. Болезнь тоже. Наперегонки.
Осенью 1958 года мы поехали в Дом творчества художников, в Горячий
Ключ на Северном Кавказе. В самом Доме творчества, в долине, жить, как
оказалось, Даниилу было нельзя из-за испарений самого Горячего Ключа. Мы
сняли маленький белый домик на горе, и наступила последняя - слава Богу,
прекрасная осень его жизни.
Золотели огромные чинары, уходившие в совершенно синее небо, внизу
огнем горел подлесок азалий; в крохотной кухне я по вечерам топила печку,
и был наш любимый живой огонь. За печкой свиристели сверчки, а ночью
перед порогом ложился хозяйский пес, дворняга, трогательно подружившийся
с нами.
Я даже уходила писать пейзажи, чему радовались мы оба: это было
похоже на нормальную жизнь.
К сильным приступам загрудинных болей добавились приступы удушья.
12 октября 1958 года он закончил "Розу Мира". Я вернулась домой с
этюдником и подошла к нему - он работал в саду. Дописав последнюю
строчку, он сказал мне очень серьезно и печально: "Я кончил книгу. Но
знаешь, не рад. Как у Пушкина: "Миг вожделенный настал: окончен мой труд
многолетний. Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня?" А это был
конец. С этого момента болезнь пошла все быстрее и быстрее. Было такое
чувство, будто ангел, поддерживавший его все время, с последней строчкой
этой книги тихо разжал руки - и все понеслось навстречу смерти.
В начале ноября 1958 года я с трудом довезла его до Москвы.
Не перечислить, даже не вспомнить всех чужих людей, которые помогали
нам в эти два года. Я была одна непосредственно около него и постоянно
обращалась к первым встречным за помощью, никогда не встречая отказа.
В конце февраля 1959 года мы, наконец, получили 15-метровую комнату
в двухкомнатной коммуналке, и друзья, взяв его из больницы, на руках
внесли на второй этаж дома N 82 по Ленинскому проспекту - тогда это был
последний дом города, дальше начинались пустыри.
Наступили последние сорок дней жизни. Они были совсем нереальны.
Умирал он тяжело. Мистически эта душа, видно, должна была что-то еще
искупить на Земле. А реально - я не давала умереть: не отходила от него,
вцеплялась во врачей, требуя еще что-то сделать, по существу, продлевала
агонию. А в промежутках был его мир, потому что рукописи он не выпускал
из рук и погружался в них, едва становилось чуть легче.
Друзья, сменяя друг друга, приезжали каждый день, привозили все
необходимое и сидели на кухне, ненадолго заходя в комнату - больше он не
выдерживал. Соседка, совсем чужая и совсем простая женщина, с утра
забирала двоих детей и уезжала к родственникам до вечера.
Ни с кем не хотел он говорить о своей болезни, удивлял тем, что
помнил и расспрашивал о том, что было важно для вошедшего.
Однажды продиктовал мне список тех, кого хотел бы видеть на своих
похоронах - это он так выразился... Список я передала Борису Чукову,
верному молодому другу, и тот постарался выполнить волю Даниила. Он же
сделал прекрасные фотографии за месяц до смерти.
Совсем незадолго до конца попросил меня прочесть ему сборник
"Зеленою поймой". Я прочла и посмотрела на него. На глазах у него были
слезы. Он сказал, как о чужом: "Хорошие стихи".
Он умер 30 марта 1959 года, в день Алексея Божьего человека.
Похоронен на Новодевичьем, рядом с матерью и бабушкой, на месте,
купленном в 1906 году Леонидом Андреевым для себя.
* * *
В 1958 году нас познакомили с замечательным московским священником,
протоиереем Николаем Голубцовым. Отец Николай исповедовал и причащал нас,
а 4 июня 1958 года он обвенчал нас в Ризположенском храме на Шаболовке. В
пустом храме, без хора, с двумя друзьями-свидетелями и двумя храмовыми
прислужницами.
Через четыре дня мы отправились на пароходе Москва - Уфа в наше
свадебное путешествие. Было прекрасно, и чувствовал он себя тогда еще
сносно. А рукописи были с нами. Однажды он, сидевший на палубе, позвал
меня. Я выбежала из каюты: мы подходили к Ярославлю, было раннее утро, и
сквозь редеющий туман сияли ярославские храмы. Это - образ той поэмы,
"Плаванье к Небесному Кремлю", которую он "не успел написать".
* * *
С черного хода, с помощью нянечек отец Николай прошел в палату, где
последний раз лежал Даниил, чтобы исповедовать и причастить его. И дома,
совсем перед смертью, тоже исповедовал и причащал. А потом отпевал,
сначала дома, потом - в Ризположенском храме. Гроб стоял на том же месте,
в приделе св. Екатерины, где за восемь месяцев до этого нас венчали.
|
|
|
Аннета Кутейникова
Архив Д.Л. Андреева
Личный архивный фонд Даниила Андреева составляют рукописи
произведений писателя, написанные во Владимирской тюрьме и доработанные
им после возвращения из мест заключения, эпистолярное наследие,
биографические материалы, воспоминания о Д.Андрееве, изобразительные
материалы, а также ксерокопии тюремных тетрадей писателя, переданных в
свое время Аллой Александровной Андреевой в Русский архив при
Бротертонской библиотеке Лидского университета. Всего около 500 ед. хр.
Научно-техническая обработка и систематизация художественных
произведений писателя, документов и писем была начата в 1998 году по
инициативе председателя правления Благотворительного фонда "Урания" им.
Даниила Андреева Татьяны Борисовны Антонян и продолжается в настоящее
время, благодаря финансовой поддержке Фонда.
В результате отбора и систематизации материалов сформировалось 6
разделов:
1. Творческие материалы
Рукописи художественных произведений Андреева: поэтический ансамбль
"Русские боги" (1931-1955), философско-поэтический трактат "Роза Мира"
(1950-1958), поэма "Немереча" (1937-1950), драматические поэмы: "Утренняя
оратория" (1951), "Железная мистерия" (1950-1956), циклы стихотворений:
"Лирика" ("Восход души", "Лунные камни", "Предгория") (1923-1950),
"Древняя память" (1923-1937), "Афродита всенародная" (1931-1955),
"Зеленою поймой" (1932-1950), "Устье жизни" (1933-1950), "Лесная кровь"
(1933-1950) и др.; переводы рассказов японской писательницы Хаяси Фумико
(1958), рецензия на роман Я.Кавабата "Звучание горы" (1958). Всего 20
единиц хранения объемом 1434 листа.
Рукописи располагаются в общем хронологическом ряду в соответствии с
датировкой самого Даниила Леонидовича.
В этот же раздел включены детские тетради Даниила Андреева,
составленный им в 1941 году альбом со стихами из цикла "Древняя память" c
дарственной надписью Глебу Борисовичу и Любови Федоровне Смирновым -
друзьям Даниила Леонидовича, и автографическое издание сборника
стихотворений "Босиком".
Самые ранние из сохранившихся автографов Андреева относятся к 1914-
1916 гг. Они вошли в его детские тетради. Это первые творческие опыты
будущего писателя, тем не менее уже определяющие пути развития его
таланта, настойчиво ищущего выхода за пределы привычной среды обитания,
за границы освоенного. В написанных Даниилом в период от 8 до 11 лет
романах и стихах вполне определенно проявилось природное дарование
художника - умение владеть словом, творчески воссоздавать уникальный мир,
в котором фантазия обретает черты реальной жизни, а полету воображения
сопутствует редко встречающаяся в этом возрасте дотошность аналитика.
Созданные до ареста многочисленные поэтические произведения
Д.Андреева были, как известно, уничтожены органами Государственной
безопасности после вынесения приговора. Тогда же, как указано в
материалах следствия, были сожжены и все найденные во время обыска
экземпляры романа "Странники ночи", работа над которым была начата
Даниилом Леонидовичем в 1937 году и велась с перерывами вплоть до 1947
года. Вызывает, однако, недоверие сам факт уничтожения произведения,
ставшего подлинной причиной ареста Д.Андреева в 1947 году и послужившего
основным вещественным доказательством обвинения писателя в антисоветской
деятельности. Обнаружить роман до сих пор не удалось, хотя
Благотворительный фонд "Урания" им. Даниила Андреева и посылал
соответствующие запросы в те учреждения и организации, где мог бы
сохраниться хотя бы один из трех изъятых у Д.Андреева экземпляров, в том
числе в Президентский архив РФ, в Главархив РФ и РГАЛИ. Отовсюду получены
отрицательные ответы. Тем не менее надежда найти рукопись пока еще
сохраняется.
Фрагменты романа, обнаруженные в тюремных тетрадях Д.Андреева, были
опубликованы в собрании сочинений писателя, завершенном издательством
"Урания" в 1997 году [1]. Восстановить роман полностью писатель не смог.
На это у него не оставалось ни сил, ни времени. Но уже эти небольшие
фрагменты свидетельствуют, что насильственное изъятие из культурного
оборота "Странников ночи" - невосполнимая утрата для русской литературы.
Известно, что последние месяцы своей жизни Д.Андреев посвятил работе
над книгой "Роза Мира". Он закончил ее осенью 1958 года, незадолго до
кончины. В архиве хранится как последний вариант "Розы Мира", так и
ксерокопия первого варианта этого знаменитого произведения, написанного
во Владимирской тюрьме.
О ксерокопиях тюремных тетрадей Д.Андреева, оригиналы которых
хранятся в Русском архиве при Бротертонской библиотеке Лидского
университета под шифром MS.1361, следует сказать особо. Этот поистине
бесценный материал (общим объемом более 2000 листов), любезно переданный
в личный фонд Д.Андреева заведующим Русским архивом Ричардом Дэвисом, -
плод творческой деятельности писателя за годы заключения.
Для исследователей творчества Д.Андреева знакомство с источниками
открывает широкие возможности для проникновения в творческую мастерскую
писателя, в тайны его художественного дара.
Черновики глав "Русских богов": "Святые камни", "Гибель Грозного",
"Рух"; части "Материалов к поэме "Дуггур"; наброски к "Железной
мистерии", поэма "Встреча с Блоком", которая была задумана Д.Андреевым
как продолжение "Ленинградского апокалипсиса"; поэмы: "Немереча",
"Гулянка" (Андреев просил уничтожить ее после его смерти, и поэтому она
не была включена в собрание сочинений); отрывок из незаконченной поэмы
"Трансмифы"; ранние варианты циклов стихов: "Босиком", "Голоса веков",
"Зеленою поймой", "Королева "Кримгильда", "Лесная кровь", "Устье жизни",
наброски стихотворений и поэм - вот тот далеко не полный перечень
художественных произведений Д.Андреева, содержащихся в этих тетрадях.
Для ученых-стиховедов и любителей поэзии несомненный интерес
представят вошедшие в тюремные тетради работы Д.Андреева по теории стиха:
"Новые метро-строфы (из книг "Бродяга" и "Русские боги"), впервые
вводимые в русскую поэзию; перечень, классификация, образцы", "Некоторые
заметки по стиховедению", "Заметки о просодии", работа по стихосложению,
написанная Д.Андреевым для уголовников, "Словарь спондеических рифм". Об
упорной работе самого писателя над формой стиха свидетельствуют его
многочисленные опыты по совершенствованию стихотворной техники, в
частности, многократно варьируемые им на страницах тетрадей схемы рифм и
перечни рифм.
Широту духовных интересов Д.Андреева, обилие его творческих замыслов
раскрывают материалы, составляющие единицу хранения MS.1361\26-27.
Характер их весьма разнообразен. Это и выписки из исторических и
философских трудов, и заметки о школе для этически одаренных детей, и
планы поэтических циклов, в том числе ненаписанных, и наброски к "Розе
Мира", и дневниковые записи, и карта лингвистического деления Индии и
Пакистана, и черновики писем к А.А. Андреевой и Ю.Г. Бружес (теще) и
многое другое. К сожалению, некоторые записи с трудом поддаются
расшифровке, и для работы над ними, несомненно, потребуется еще немало
времени и усилий.
Важным документом из творческого наследия Д.Андреева является
автобиография, написанная им в 1942 году во время службы в действующей
армии. Это не обычная в таких случаях формальная отписка, а серьезное
исследование, в котором подробно изложены сведения о происхождении
писателя, судьбах близких ему людей, учебе, работе, религиозных
убеждениях, отношении к советской власти и войне.
Автобиография Д.Андреева не только дает богатый дополнительный
материал для изучения его жизни и творчества, но и является своего рода
самодостаточным художественным произведением.
2. Переписка Д. Л. Андреева
Переписка писателя насчитывает 349 единиц хранения; большей частью
это письма к нему. Хронологически эпистолярное наследие писателя
охватывает период с 1933 по 1959 г. Это важный источник для изучения его
личности и творчества, времени, в котором он жил, людей, окружавших его и
входивших с ним в непосредственное общение. До настоящего времени
сохранилось 114 писем самого Д.Андреева. Из них 56 написаны писателем
жене - А.А. Андреевой (1953-1959 ) и 12 - брату Вадиму Леонидовичу
Андрееву за границу (1957- 1958). Эти письма, как и два письма Юлии
Гавриловне и Александру Петровичу Бружесам - родителям А.А. Андреевой,
сгруппированы в отдельные блоки, в каждом из которых соблюдается
хронологическая последовательность. Письма другим лицам располагаются в
порядке алфавита адресатов. Наряду с отдельной для каждого блока
повторяющейся нумерацией применяется и сквозная общая нумерация.
Большая часть писем - автографы.
Наибольший интерес представляют письма Даниила Леонидовича жене из
Владимирской тюрьмы (1953- 1956 ). Они далеко выходят за пределы бытового
средства связи. Следуя установившимся традициям отечественной
эпистолярной литературы, сложившимся в силу особых условий русской
исторической жизни, Д.Андреев использует переписку как способ выражения
своих надежд и прогнозов, заветных мыслей и чувств, разумеется, с учетом
ограниченных цензурой возможностей. "У меня нет ни малейших сомнений, -
пишет он в письме от 14 января 1955 года, - что мы любим друг друга так,
как это редко встречается на свете" [2]. Переписка с женой - это своего
рода беседа в письмах особого напряженно-лирического стиля, незаменимый
документальный биографический источник, открывающий особенности
интеллектуальной жизни писателя, его литературные склонности, незаурядную
начитанность, постоянное стремление к самосовершенствованию.
С определенного момента письма жене служат Д.Андрееву средством
передачи написанных и восстановленных им в тюрьме художественных
произведений. В 1955 году, когда цензурный гнет в связи с изменившейся
политической ситуацией в стране несколько ослабевает, писатель
предпринимает первую попытку использовать переписку и в этом качестве. В
письмо от 2 июня он включает стихотворение "...И, расторгнув наши
руки,.." [3] и получает в ответ в письме Аллы Александровны от 20 июня
отзыв на него. Удача окрыляет Даниила Леонидовича, и отныне почти каждое
его письмо, в немалой своей части, состоит из стихотворных строк. Именно
таким путем передавались из тюрьмы главы "Русских богов": поэмы "Навна",
"Ленинградский апокалипсис", "Гибель Грозного", "Немереча",
стихотворения: "Шаданакар", "На перевозе" и др. Писатель знал, что как бы
ни сложилась его собственная судьба, рано или поздно (Д.Андреев был
уверен в недолговечности существующего режима) его произведения дойдут до
читателя.
Необходимо отметить, что количество выявленных писем Д.Андреева
продолжает расти. Так, недавно архив писателя пополнился тремя письмами и
открыткой Даниила Леонидовича Евгении Николаевне Рейнфельдт . Два письма
были написаны Андреевым в 1933 году, еще одно - в 1936 году, а открытка -
в 1937 году. Все они, несомненно, представляют интерес для
исследователей, освещая еще неизвестные нам бытовые подробности этого
нелегкого периода жизни писателя, его мысли и настроения. Весьма
примечательны и приведенные в письмах факты общественной жизни. Письма
предполагается опубликовать в журнале "Урания" (письмо от 4 декабря 1933
года опубликовано в № 1 за 1999 год).
Ценные автобиографические данные о последних месяцах жизни писателя
содержат также недавно поступившие в архив два письма Даниила Леонидовича
старой знакомой Екатерине Ивановне Муравьевой, написанные осенью 1958
года: первое - 2 октября из Горячего Ключа, второе - 29 ноября 1958 года
из Института терапии АМН.
Сохранилось 178 писем Аллы Александровны Д.Андрееву. Из них 134 были
написаны ею в то время, когда она отбывала заключение в Дубровлаге
(Мордовская АССР). Письма Аллы Александровны содержательны, живописны,
значительны по своему культурно-историческому содержанию. Неудивительно,
что они поддерживали писателя в самые трудные моменты его заключения во
Владимирской тюрьме. "Незыблемая вера в тебя, - писал Даниил Леонидович
жене в начале июня 1954 года, - была и моей точкой опоры" [4].
Переписка Д.Андреева с братом после возвращения из заключения
(1957-1959 ) - это доверительный разговор близких людей, щедро наделенных
литературным талантом. Несмотря на то что с раннего детства Вадим и
Даниил были разлучены обстоятельствами, они хорошо понимали друг друга.
Их письма - важнейший биографический документ. Одновременно они дают
отчетливое представление о литературных пристрастиях братьев, об их
отношении к творческим замыслам друг друга и оценке по их осуществлению.
9 писем Даниила к брату опубликованы в собрании сочинений Д.Андреева [5].
Среди других адресатов Д.Андреева - его друзья детства, писатели,
ученые, сотрудники издательств. Обращенные к ним письма большей частью
изданы [6].
В корреспонденции писателя наибольший интерес представляют письма
сокамерников Даниила Леонидовича: Владимира Александровича Александрова -
искусствоведа, Льва Львовича Ракова - историка и искусствоведа,
осужденного на 25 лет по Ленинградскому делу, Василия Витальевича
Шульгина - писателя, политического деятеля, волею случая два года
просидевшего с Даниилом Леонидовичем в одной камере, подруги Даниила с
детских лет Татьяны Ивановны Морозовой, урожденной Оловянишниковой, и
других знакомых, близких и дорогих ему людей.
3. Биографические материалы
Биография писателя представлена личными документами Д.Андреева
(пенсионное удостоверение, свидетельство о браке с А.А.
Ивашевой-Мусатовой (фамилия А.А. Андреевой по первому мужу), а также
материалами по истории его болезни и бумагами на получение жилплощади.
Самостоятельную группу в разделе составляют документы, связанные с
арестом писателя в 1947 году. Особую ценность в этом ряду имеют материалы
следственного дела Даниила Леонидовича, сфабрикованного "органами".
Ксерокопии этих материалов из архивов ФСБ, насчитывают около восьмисот
страниц.
Не оставят исследователя равнодушным и другие свидетельства
трагической судьбы Д.Андреева: фотокопия карточки тюрьмы №2 УМВД
Владимирской области, заполненная на имя Д.Л. Андреева 27 ноября 1948
года, заявление писателя на имя Главного военного прокурора СССР (осень
1956 года), в котором Д.Андреев выражает несогласие с решением Комиссии
Верховного Совета СССР, оставившей ему 10-летний срок тюремного
заключения по п.58.10 (текст письма был составлен юристом Косачевским по
просьбе А.А. Андреевой), и письмо на имя Генерального прокурора СССР с
просьбой о пересмотре дела Д.Л. Андреева, подписанное П.Г. Антокольским,
И.А. Новиковым, К.М. Симоновым, Т.Н. Хренниковым, К.И. Чуковским, А.А.
Яблочкиной (осень 1956 года), справка от 23 апреля 1957 года об
освобождении Д.Л. Андреева из-под стражи и, наконец, справка от 11 июля
1957 года о прекращении его дела.
4. Материалы о Д.Л. Андрееве
В этот раздел включены воспоминания о Д.Л. Андрееве, а также
материалы об увековечении памяти писателя. Внимание исследователей,
несомненно, привлекут воспоминания Вадима Леонидовича Андреева,
написанные в 60-е годы (см. журнал "Звезда", 1965, №10). Сохранилась
тетрадь с воспоминаниями о Д.Андрееве и семье Добровых Сергея Николаевича
Ивашева-Мусатова - художника, друга Даниила Леонидовича, отбывавшего
заключение в одной "шарашке" с А.И. Солженицыным. Несколько писем с
воспоминаниями о совместном пребывании с писателем на фронте прислал в
разные годы (1964, 1965, 1999) Федор Михайлович Хорьков, однополчанин
Д.Андреева. Частично они были опубликованы в собрании сочинений [7].
Следует упомянуть и воспоминания Веры Васильевны Палицыной, дочери
Татьяны Ивановны Морозовой, небольшие по объему, но тем не менее живо
передающие непосредственное детское впечатление, сохранившееся от встречи
с Даниилом Леонидовичем.
5. Изобразительные материалы
К сожалению, иконографических материалов, имеющих отношение к самому
Д.Андрееву, сохранилось немного, поскольку все, изъятое во время обыска,
было уничтожено.
Уцелело несколько детских фотографий писателя (1906, 1909, 1912),
причем фотография 1912 года интересна тем, что снимок сделан самим
Леонидом Андреевым. Сохранилась еще одна фотография, сделанная Леонидом
Андреевым, на которой он сам, Филипп Александрович Добров и Даниил
запечатлены на Черной речке в 1912 году.
Большая часть сохранившихся фотоматериалов была опубликована в
3-томном собрании сочинений писателя. Среди них индивидуальные фото Д.Л.
Андреева: на Нерусе (1931), на Ленинградском фронте (1942), в Горячем
Ключе (1958) и групповые: среди выпускников гимназии Репман (1922), с
А.В. Кемниц, А.А. Тришатовым и А.Л. Зиловым \1930-е\, с А.А. Андреевой
(1959) и др.
Там же опубликованы: портрет Д.Андреева, написанный Глебом
Борисовичем Смирновым в 1957 году и рисунок А.А. Андреевой, на котором
Даниил Леонидович изображен на смертном одре (1959).
6. Материалы членов семьи Д. Л. Андреева
В этом разделе для исследователей творчества Д.Андреева интерес
представляют письма к А.А. Андреевой ее родителей - Ю.Г. и А.П. Бружес.
Таких писем 71. В соответствии с хронологической принадлежностью они
сгруппированы в 10 ед.хр. (1951-1965). Из писем 1951-1956 годов,
отправленных родителями Алле Александровне в Дубровлаг, можно почерпнуть
немало ценной информации о ее жизни в мордовских лагерях и о том, как
отразился арест дочери и зятя на судьбе самих Бружесов. В 1951-1953 годах
Александру Петровичу, поскольку он находился на государственной службе,
приходилось прибегать к своего рода конспирации: написанные им письма
подписывала Юлия Гавриловна. Тем не менее, несмотря на всю рискованность
переписки с "врагами народа", письма и помощь от Бружесов и дочери, и
Даниилу Леонидовичу шли регулярно, с первых месяцев заключения.
Рамки обзора не позволяют подробно охарактеризовать все документы
архивного фонда Д.Л. Андреева. Но мы надеемся, что по приведенным данным
читатель сможет составить впечатление о характере, назначении и
историко-литературной ценности обозреваемых материалов. В результате
осуществляемой ныне обработки архивный фонд Даниила Андреева составит
научную базу для дальнейшего изучения творчества выдающегося русского
писателя и издания его литературного наследия.
Аннета Кутейникова (г.Москва),
старший научный сотрудник ИМЛИ РАН, кандидат филологических наук.
Письма из прошлого
Вадим и Даниил Андреевы: продолжение знакомства
"Звезда", №3, 2000
http://www.infoart.kis.ru/magazine/zvezda/n3-20/pisma.htm
Письма 1927-1946 годов
Представляемая здесь подборка писем Даниила Леонидовича Андреева его старшему брату Вадиму Леонидовичу Андрееву была обнаружена только весной 1997 года, среди самых разных семейных бумаг, сохраненных моей матерью, Ольгой Викторовной Черновой-Андреевой. Случайность ли это, результат ли неизвестного мне подбора, когда-то проделанного моей матерью, - но эта коллекция неожиданно дополняет предыдущую публикацию ("Звезда", 1997, №4) давая удивительно яркую картину молодости Даниила Андреева, до сих пор известной лишь в самых общих чертах.
Ответные письма моего отца не сохранились, так как бумаги Д. Л. Андреева были уничтожены при его аресте в 1947 году. Поэтому хотелось бы вкратце представить его корреспондента, В. Л. Андреева. Сам Вадим Андреев описал свою судьбу в трех книгах. Первая, "Детство", еще до войны вышла в "Современных записках" в Париже (эту книгу похвалил когда-то Владимир Набоков). В хрущевскую оттепель повесть "Детство" была опубликована в СССР, где имела большой читательский успех. Эта публикация совпала с возрождением интереса к творчеству Л. Н. Андреева, который является центральной фигурой "Детства".
"Детство" вышло в свет благодаря К. И. Чуковскому, который долго "за него боролся". С его легкой руки затем были напечатаны и две другие книги В. Л. Андреева: "Дикое поле", роман из жизни русских во Франции во время немецкой оккупации, и "История одного путешествия", удивительный рассказ о пути Вадима "из варягов в греки" в разгар гражданской войны. Леонид Андреев умер в 1919 году в Финляндии. Шестнадцатилетний Вадим, находившийся там же, решил во что бы то ни стало принять участие в гражданской войне. Соединиться с Даниилом, жившим в Москве, возможности у него не было. Как и его отец, Вадим Андреев был и против белых и против красных. После долгих приключений он оказался в Грузии, где воевал за ее независимость. Вадим с раннего детства писал стихи, и война на Кавказе, где когда-то сражался его любимый Лермонтов, утвердила его поэтическое призвание.
Через Константинополь Вадим Андреев попал в Берлин. Там он примкнул к поэтической группе "4+1", в которую входили поэты А. Гингер и А. Присманова, впоследствии ставшие его близкими друзьями; здесь же он встречался с Белым и Пастернаком. Во Францию Вадим переехал в 1923 году. Поначалу он работал на заводе "Рено", потом стал линотипистом, а позднее - кинотехником. Материальные условия русской эмиграции были тяжелыми как до войны, так и после нее.
В Париже Вадим Андреев активно участвовал в русской литературной жизни. В 1927 году он женился на моей матери, Ольге Викторовне Черновой, и таким образом вступил в живой литературный клан Ольги Елисеевны Колбасиной-Черновой и ее трех дочерей. Ольга Елисеевна, журналистка, дочь Елисея Колбасина (друга Тургенева), была необыкновенно талантливым, многосторонним и очень добрым человеком. В молодости она была членом российской партии СР, а потом - французской социалистической партии SFIO. Она написала книгу о взвихренной России 1917-1923 годов, вышедшую на английском языке, под названием "New Ноrizоns". Моя мать, Ольга Викторовна, в 1978 году опубликовала книгу "Соld Spring in Russia", вышедшую в США в издательстве "Аrdis". Эта книга (первоначально написанная по-русски) - о ее детстве в Италии, о пребывании Черновых в России в годы революции, об их жизни в подполье. Спасла их Е. П. Пешкова, первая жена Горького, с которым так дружил - и так драматически разошелся - Л. Н. Андреев. Ольге Елисеевне и ее дочерям удалось уехать из России в 1923 году.
Судьба моего отца - то есть его вынужденное изгнание - главная тема писем Даниила Андреева к брату. Все они пронизаны любовью к родине - в самом высоком, поэтическом смысле этого понятия. Верность России озаряла жизнь моего отца и в молодости, и в период борьбы с немцами во французском Сопротивлении. В 1957 году, когда Вадиму Андрееву было пятьдесят четыре года, советские власти наконец позволили ему посетить Россию и встретиться с уже умирающим братом. Мой отец рассказывал, что, когда он в первый раз вошел в комнату, где лежал Даниил, ему показалось, что это лежит он сам : настолько братья были похожи.
Лишь один только раз до этого мечта отца о возвращении чуть не сбылась: в 1945 году, за два года до ареста Даниила Андреева, его жены и целого круга его друзей. Мне тогда было 15 лет; мы вернулись в Рlеssis-Robinson под Парижем после пяти лет, проведенных на острове Олерон у атлантического побережья Франции. Вадим Андреев, арестованный немцами в 1944 году, был выпущен из заключения. Война кончилась; во Франции царила эйфория, несмотря на трудности послевоенной жизни.
Победа союзников пробудила у отца надежду вернуться в Россию, тем более, что в течение года или двух советские власти предлагали всем эмигрантам советское гражданство и право вернуться в СССР. И тут, в конце 1945 года, пришло письмо от Даниила (последнее в этой публикации) о том, что он ждет нас к себе и мечтает о нашей общей жизни в Москве. У этого письма была приписка: "Привет от Ив. Макс.".
Ив. Макс. был Иваном Максимовичем Фитюковым, советским солдатом, взятым немцами в плен. Таких русских было человек двадцать, разбросанных по Олерону, где немецкие оккупанты ожидали англо-американского нападения. Остров был крепостью, частью "атлантического вала", который защищали не только немцы, но - за недостатком немцев, искалеченных или убитых на войне, - и их военнопленные, в том числе русские и украинцы, носившие немецкую форму. Кроме смерти, выбора у этих людей не было: русских в плену немцы не держали.
Наша семья познакомилась с некоторыми из русских военнопленных. Они ненавидели немцев, верно служили французскому Сопротивлению и мечтали вернуться на родину. После войны они уехали в СССР и вскоре были арестованы. Иван Максимович - чистейший человек, немного напоминавший Платона Каратаева, - успел зайти к Даниилу Андрееву по дороге домой и передать ему записку о том, что наша семья жива и что мы собираемся в СССР. В ответ Даниил прислал представленное здесь письмо...
Однако вскоре советские власти прекратили беспрепятственное возвращение эмигрантов. Только через много лет мы узнали и о трагической судьбе русских с Олерона, и о том, что Даниил Андреев с женой были арестованы, и о том, что почти все те несчастные эмигранты, которые успели вернуться в СССР сразу после войны, были репрессированы. Нашу семью спасла открытка от Даниила Андреева, которую я, к сожалению, не нашла среди его писем. Она была получена в 1946 году, и в ней говорилось о том, чтобы мы приехали в Москву "как только Олечка кончит Сорбонну", - хотя я тогда была лицеисткой, которой предстояло учиться еще 4 года до начала учебы в Сорбонне. Мой отец пришел в отчаяние, но мы остались в живых - в Париже, где возрождалась русская литературная жизнь: в эти годы еще были активны Ремизов, Бердяев, Зайцев, Бунин, Газданов и Георгий Иванов. Сам Вадим Андреев часто печатался, несмотря на враждебность парижской эмиграции в отношении "просоветских русских".
Из писем Даниила Андреева, как и из писем о нем, мы узнаем о его каждодневной жизни в Москве в доме Добровых, о недолгой, но полной драматизма его первой женитьбе, а также о его желании выехать за границу. В великолепных, трогательных письмах "мамы" (приемной матери Даниила, для Вадима Андреева - "тети Лили") воссоздается дух дореволюционной русской интеллигенции. Большое письмо Даниила с анализом ранних стихов моего отца и с его собственными стихами этих лет представляет уникальное аrt po\tique молодого Даниила Андреева. Для читателей его последующих работ оно воссоздает начальную стадию огромного литературного пути Д. Л. Андреева, проделанного за короткую жизнь.
Даниил был заключен во Владимирскую тюрьму с 1947 по 1957 год и умер в 1959 году от последствий сердечного приступа, перенесенного в заключении. Вадим умер в 1976 году в Женеве.
В постсоветские годы Алла Александровна Андреева, вдова Даниила Андреева, опубликовала собрание его сочинений в четырех томах. В то же самое время в США вышло двухтомное собрание стихов Вадима Андреева на русском языке ("Веrkеlеу Slаvic Sресialists", 1995). Литературные встречи двух братьев продолжаются.
За помощь в подготовке настоящей публикации ее авторы выражают благодарность Анне Сосинской, Ирине Антонян, Борису Романову, Ричарду Дэвису и Лазарю Флейшману.
Ольга Андреева-Карлайл
Ноябрь 1997 г.
Сан-Франциско
1. Е. М. Доброва - В. Л. Андрееву
5 марта 1927 года. Москва
Милый, дорогой мой мальчик! У меня нет слов, чтобы выразить тебе те чувства, которые я пережила, получив твое письмо. Скажу тебе, что уже давно не было у меня такого светлого, такого теплого переживания. За этим письмом, так просто тепло написанным, я ясно почувствовала близкого, родного Диму. Передо мной встал образ Димы, который живет в моей душе и который не меркнет: ни от времени, ни от расстояния, ни от длинных промежутков между редкими письмами. Да, дорогой мой Димочка, получив это письмо, я с особенной силой это почувствовала. Пишу тебе об этом, чтобы ты знал; тогда, м<ожет> б<ыть>, тебе будет легче писать мне. Я с своей стороны обещаю тебе, что ни одно твое письмо не останется без ответа.
Сейчас мне так много хочется и так много надо сказать тебе, что я не знаю, с чего начать. Начну с самого главного: Соня, сестра Филиппа,1 очень хорошо знакома с Ольгой Николаевной Мечниковой;2 узнав о том, что у тебя нет работы, Соня по собственному почину предложила написать Мечниковой и просить ее помочь тебе найти работу. Так что если ты получишь от Мечниковой письмо или вообще какой-нибудь вызов - то не удивляйся и поспеши на него. Почему я считаю это главным, я тебе объясню: ты знаешь, что издания твоего отца национализированы, и пока из изданий Даня не получает ничего, т.е. до сих пор он даже не ввелся в права наследства. Только в самое последнее время я просила передать тебе, что как только будет издан "Дневник сатаны",3 то Даня вышлет тебе твою долю. Но к моему большому огорчению, это дело не осуществилось, т<ак> к<ак> издательство, которое хотело издать его,4 неожиданно для нас, а м<ожет> б<ыть> и для себя, прекратило свое существование. Теперь "Дневник сатаны" передан в другое издательство,5 и предприняты хлопоты о разрешении на его издание. Во всяком случае, я постараюсь держать тебя в курсе дел. Даня получил письмо от Люси,6 в котором Люся пишет, что Римма7 просила Даню прислать ей доверенность на ведение дел с Ленинградским госиздатом, так как Лен<инградский> гос<издат> собирается издать некоторые вещи вашего отца, но т<ак> к<ак> Даня еще не введен в права наследства, то присяж<ный> пов<еренный> говорит, что никакой доверенности он не может выдать. Я тебе скажу, все это меня очень удручает, но Даню очень трудно заставить что-нибудь сделать.
Теперь о Дане и его женитьбе. Должна тебе сказать, что с Даней ладить нелегко: человек он замкнутый, характер у него упорный, чтобы не сказать упрямый; если что заберет в голову, то переубедить его мало сказать трудно, почти невозможно. Он решил, что его учение в институте слова,8 где он учился последние два года и был отмечен профессорами, ему лично для его будущей деятельности ничего не дает, и решил бросить учение. Как мы ни старались общими силами уговорить его этого не делать, все оказалось бесполезно. М<ожет> б<ыть>, одно обстоятельство, о котором ты узнаешь дальше, поддержало в нем это решение. В институте он познакомился с одной девушкой,9 виделся с ней на лекциях, бывал у них в доме. Она у нас не бывала; иногда она заходила на минутку за ним, и они уходили вместе. Я видела ее мельком, когда выйдешь на звонок открыть дверь. За второй год ученья вызовы участились, причем она совершенно не считалась со временем, она могла прийти и в два и в три часа ночи, поднять его с постели и увести его с собой, ссылаясь на какие-то важные дела. Также постоянно вызывала по телефону, причем из этих разговоров я заключала, что он не очень ею заинтересован, мне даже казалось, что все это неприятно Дане. В конце августа, когда отдых у всех кончился, наступила и моя очередь. Одни знакомые уезжали на Кавказ на две недели, и я предложила побыть с их девочкой, которая оставалась на даче до их возвращения. Звала Даню с собой. Со мной он не поехал, а обещал приехать после. И действительно, дня через четыре приехал; гляжу, что-то невесел, неразговорчив; недолго побыл и уехал. Прошло дня два, приезжает опять. Вечером сидели мы, читал он мне свою вещь, потом встал так порывисто и вышел, потом входит да прямо ко мне: "Мамочка, я перед тобой очень, очень виноват, простишь ли ты меня когда-нибудь?" - "Дуся, дитя мое, в чем дело?" - "Мамочка, я женился". - "Милый ты мой, зачем же ты это сделал?" - "Мамочка, так надо было, да мы и любим друг друга". - "Почему же ты сделал это так, тайком от нас?" - "В церкви во время венчания я почувствовал, что сделал не так, как надо, мне было так тяжело, что тебя не было в церкви, и мне все казалось, что ты войдешь". Видя его в таком тяжелом состоянии, конечно, я ничего не могла сказать, т.е. что я действительно поверила, что они любят друг друга, но в этом-то и была главная ошибка; конечно, он ее не любил; любила ли она его, не могу сказать. <193> Словом, после всяких перипетий, к концу второго месяца они разошлись. Теперь уже получили гражданский развод, еще остался церковный. Должна сказать, что все это стоило Дане немало сил и нервов, но послужило ли это ему уроком, для меня большой вопрос. Ты понимаешь, что после этого мы не могли настаивать, чтобы он продолжал учиться в институте, где она учится. Но я все-таки считаю, что вообще учиться Дане необходимо, а также необходимо привыкать к постоянным правильным занятиям, нельзя же считать правильной работой его писание, за которым, правда, он может просидеть целые сутки, а то другой раз сколько времени пройдет, прежде чем он сядет за работу. Ты сам пишешь и понимаешь, что по заказу эту работу делать невозможно.
Относительно нашей жизни могу сказать, что работаю столько, что больше невозможно. Семья у нас, как всегда, большая: нас двое, Шура с мужем,10 Саша с женой,11 Катя12 живет с нами вот уже пятый год, конечно, она помогает в работе; а также живет у нас одна сирота: отец ее четыре года тому назад случайно попал к нам да у нас и умер; осталось 9 детей, 8 из них благодаря одной энергичной женщине удалось устроить, а она так и осталась у нас; еще живет у нас Феклуша, которая ходила за маминой13 и бусинькиной14 могилами, а теперь живет у нас, т<ак> к<ак> ей некуда деваться. Вот так и живем, такой большой семьей. Сиротку зовут Фимочка. Фимочка с Феклушей тоже помогают в работе, т<ак> к<ак> прислуги мы не имеем, это очень для нас трудно. Катя у нас за повариху, а я за прачку, не говоря уже о том, что все заботы и хлопоты о жизни и по хозяйству всецело падают на мои плечи, так что должна тебе сказать, подчас бывает очень трудно.
Ну, мой милый, мой дорогой Димочка, на этом пока закончу это письмо; думаю, что за этим скоро начну следующее, а пока крепко, крепко целую тебя и твою милую Олю,15 ее особенно нежно. Будьте здоровы, мои родные.
Крепко любящая вас Лиля.
29/III 27 года. Москва
1 Добров Филипп Александрович (1869-1941) - муж Добровой (урожд. Велигорской) Елизаветы Михайловны (1871-1942), автора данного письма.
2 Годы жизни установить не удалось.
3 "Дневник сатаны" - последнее, незаконченное произведение Л. Н. Андреева. В Советской России не полностью, с подзаголовком "Посмертный роман" оно было впервые напечатано в альманахе "Костры", кн. 1 (М., 1922). См.: Леонид Андреев. Собрание сочинений в 6 тт., т. 6. М., 1996.
4 Название издательства не установлено.
5 Название издательства не установлено. Очевидно, все попытки издать "Дневник сатаны" в это время были уже обречены на неудачу.
6 Алексеевский Леонид Аркадьевич (1903-1974) - двоюродный брат Д. Л. и В. Л. Андреевых, младший сын Р. Н. Андреевой (см. ниже) и А. П. Алексеевского. Люся - его домашнее имя.
7 Андреева (в 1-м браке Алексеевская, во 2-м Оль, в 3-м Верещагина) Римма Николаевна (1881-1941) - сестра Л. Н. Андреева.
8 Высшие литературные курсы, первоначально располагавшиеся в доме Герцена на Тверском бульваре.
9 Гублер (Горобова) Александра Львовна (1907-1985) - первая жена Даниила Андреева; писательница и журналистка.
10 Доброва (в браке Коваленская) Александра Филипповна (1892-1956) - старшая дочь Филиппа Александровича и Елизаветы Михайловны Добровых; Коваленский Александр Викторович (1897-1965) - ее муж, поэт и переводчик, оказал значительное влияние на Д. Л. Андреева.
11 Добров Александр Филиппович (1900?-1957) - сын Филиппа Александровича и Елизаветы Михайловны Добровых; его супруга Маргарита Доброва.
12 Велигорская (в браке Митрофанова) Екатерина Михайловна (?-1942) - сестра Елизаветы Михайловны и Александры Михайловны (матери Д. Л. Андреева).
13 Имеется в виду А. М. Андреева (Велигорская), мать В. Л. и Д. Л. Андреевых.
14 Шевченко (Велигорская) Ефросинья Варфоломеевна (?-1912) - бабушка В. Л. и Д. Л. Андреевых, мать Елизаветы Михайловны, Екатерины Михайловны и Александры Михайловны (матери Д. Л. Андреева) Велигорских.
15 Ольга Викторовна Чернова-Андреева (1903-1978) - приемная дочь лидера российской партии социалистов-революционеров В. М. Чернова; жена В. Л. Андреева.
2. Д. Л. Андреев - В. Л. Андрееву
9 мая 1927 <года>
Дима, милый мой брат!
Долго лежало у меня большое письмо к тебе, во много страниц, долго не мог решить - посылать его или нет. И наконец понял, что это невозможно. Понимаешь: так все выходит в нем плоско, деревянно, грубо - просто неправильное впечатление может получиться. Да и трудно вообще посылать подобное.
А многое нужно было бы рассказать тебе. В моей жизни произошло очень много тяжелого за последний год. А так как ни с кем я об этом не говорю, то все это накопилось в душе и требует какого-нибудь выхода. Ты мне был бы очень нужен сейчас.
Не думай, пожалуйста, что если я молчу и не пишу - я о тебе забыл. Знай, что это не так. Писать - нечего. Я вообще писать не люблю и писать не умею. Ты уж меня прости.
Я тебя очень люблю.
О делах:
Сейчас мои дела несколько поправляются (денежные), и я думаю, что в ближайшее время смогу тебе высылать регулярно по 30-40 рублей в месяц. Если же выгорит дело с госиздатом, - то тогда будет совсем хорошо.
Был в Ленинграде и познакомился с Венусом.1 Он мне очень понравился.
Очень надеюсь на следующий год съездить в Париж.
Большая, очень большая отрада для меня в том, что я не писатель (не смейся).
Целую тебя очень-очень крепко, и Олю. Я вас очень полюбил, хоть и заочно. Милый, милый брат, может быть ты-то - можешь писать мне?
Даниил.
Предуведомляю тебя еще вот о чем: я пишу очень резкое письмо Анне Ильиничне.2 На это есть две причины, одна из которых ее поступок с папиной обстановкой (финляндской)3 - что тебе, наверно, известно.
Д.
1 Георгий Давыдович Венус (1898-1939) - поэт, прозаик, берлинский друг Вадима Андреева. В 1926 г. вернулся в Россию; репрессирован в 1938 г.
2 Денисевич (в 1-м браке Карницкая) Анна Ильинична (1883-1948) - вторая жена Л. Н. Андреева, мать Саввы Леонидовича (1909-1970), Веры Леонидовны (1910-1986) и Валентина Леонидовича (1912-1988) Андреевых.
3 Дом Леонида Андреева в Ваммельсуу был выстроен в 1908 г. по его собственному замыслу архитектором А. А. Олем (1883-1958), мужем Риммы Николаевны Андреевой, сестры Л. Н. Андреева. Интерьер украшали многочисленные произведения искусства, в том числе картины самого Леонида Андреева. О значимости этого дома и его обстановки в жизни Л. Н. Андреева свидетельствуют, например, воспоминания его соседа, драматурга Ф. Н. Фальковского: "Клочок земли на финской скале стал миром Леонида Андреева, его родиной, его очагом: сюда он собрал свою многочисленную семью, свои любимые вещи, свою библиотеку, и из этой добровольной тюрьмы он очень неохотно, только по необходимости, выбирался на несколько дней по делам своих пьес в Петербург или Москву... Где бы он ни находился, он рвался обратно в свой дом, роскошно, уютно обставленный, с сотнями любимых мелочей, из которых каждая невидимой нитью тянулась к его мозгу и сердцу..." (Литературное наследство, т. 72. М., 1965, с. 594). См. также: Вадим Андреев. Детство. М., 1963, с. 33-38; Вера Андреева. Эхо прошедшего. М., 1986, с. 23-25.
3. Д. Л. Андреев - А. И. Андреевой
1 окт<ября> 1927 <года>
Дорогая Анна Ильинична!1
Мама2 получила Ваше письмо, но к несчастью оказалось, что ни она, ни Филипп Александрович3 не состоят формально моими опекунами. Для получения бумаги о том, что они мои опекуны, придется употребить много времени и усилий - эта бумага раньше 15-х чисел октября готова не будет. Поэтому доверенность может быть Вами получена лишь числа около 20 октября. Если возможно, то задержите как-нибудь дело.
Теперь о другом. До меня дошли сведения, что значительная часть папиных картин и пр<очих> вещей передана Вами из Ваммельсуу кому-то в Выборг, где сейчас и находится. В Ленинграде сейчас открылся музей Леонида Андреева, который находится под ведением Пушкинского Дома.4 Там представлены всевозможные фотографии, снимки, иллюстрации к пьесам, книги, рукописи и т.д. Там находится также несколько папиных картин, спасенных дядей Павлом.5 Я обращаюсь к Вам от имени Пушкинского Дома с просьбой передать в музей вещи, находящиеся в Выборге. В Музее они во всяком случае будут в надежном месте и будут способствовать распространению имени Леонида Андреева среди самой широкой публики.
С уважением, Даниил Андреев
1 См. прим. 2 к письму 2.
2 Доброва (урожд. Велигорская) Елизавета Михайловна (1871-1942) - сестра А. М. Андреевой (Велигорской), умершей после рождения Д. Л. Андреева от послеродовой горячки. См. выше письмо Е. М. Добровой к В. Л. Андрееву.
3 См. прим. 1 к письму 1.
4 B эту первую экспозицию вошли материалы Л. Н. Андреева, оставшиеся в его петербургской квартире после того, как он вместе с семьей оказался в вынужденной эмиграции в Финляндии.
5 Андреев Павел Николаевич (1878-1923) - младший брат Л. Н. Андреева.
4. Д. Л. Андреев - В. Л. Андрееву
4 июля 1930 <года>
Димка, родной мой,
если б ты знал, как мы были счастливы! Мы слышали уже со стороны, что у вас родилось дитя,1 но не знали более ничего, даже того, мальчик это или девочка. Я писал тебе, и даже очень большое письмо (весной) - разве ты его не получил?
Мне очень понятно твое счастье - не удивись этому - может быть, это странно слышать от человека, который даже и не женат, но я хотел бы иметь ребенка. За вас с Олей я радуюсь всей душой, и целую вас всех троих и обнимаю. Как я хотел бы видеть вас!
У нас дома некоторые перемены (по сравнению с вашими, впрочем, незначительные). Саша с Маргаритой (своей женой)2 уехали работать на Урал, в строящийся город Магнитогорск. Вероятно, пробудут там год-два. Их отъезд немного разрядил атмосферу, которая в нашем доме сгустилась за последние 2 года до того, что стала трудно переносимой. Не могу тебе в письме описать всех обстоятельств, взаимоотношений, причин и проявлений антагонизма - для этого потребовалась бы целая тетрадь. К этой зиме семья разделилась на резко очерченные лагери: Шура, ее муж3 и я - с одной стороны, Саша и Маргарита с другой, мама и дядя посередине, то ближе к одному стану, то к другому. Все это было ужасно мучительно.
Теперь - уже почти 3 месяца, как их с нами нет. Тяжелее всего их отсутствие маме, но и она овладевает собой. Общая же атмосфера, повторяю, разрядилась.
До их возвращения я занимаю их комнату. Совершенно ее переделал. Для тебя, вероятно, непонятно, что у нас "получить комнату" значит испытать величайшее счастье. Получивший комнату не в состоянии 1/2 года согнать со своего лица идиотски-блаженную улыбку. Уверяю тебя, что возможен даже роман с комнатой. После 7 лет, проведенных в нашей "ночлежке", где жило 5, одно время даже 6 человек, после семилетней варки в хозяйственно-столово-телефонно-разговорно-спально-крико-споро-сцено-дрязго-семейном котле (я преувеличиваю мало!) - после 7 лет почти полной невозможности систематически работать и заниматься - и вдруг очаровательная, тихая, солнечная комната, с двумя окнами на юго-запад, мягкой мебелью, библиотекой, легкими летними закатами за окном - пойми!!
Жаль только одного: я до сих пор мало пользовался этим великим жизненным благом для "своей, серьезной" работы. Третий месяц сижу над книжкой для детей о рыбной промышленности.4 Это скучно (и трудно), но ничего не поделаешь. Рассчитываю недели через 2 кончить, получить часть гонорара и укатить куда-нибудь. Далеко, вероятно, не придется - разве только, б<ыть> м<ожет>, на Украину. Но и то под сомнением. А осенью, возможно, будет очень интересная работа: о древне-перуанской культуре. Да и "своим" займусь.
С воинской повинностью у меня так: я попал во вневойсковую подготовку, т.е. 1 месяц на протяжении года или двух должен проходить военную премудрость здесь в Москве. Я доволен этим: к войне и военному делу не чувствую никакого тяготения. Конечно - долг и все такое, но пока войны нет, эти размышления о долге - головные и для меня же самого малоубедительные.
С ожесточением, почти с "решительностью отчаяния" какой-то, трачу все, что могу, и даже то, что не могу - на книги. По этому случаю хронически сижу без денег (карманных). Но это не беда.
Все-таки, несмотря на все минусы нашего дома, я его сильно люблю и бесконечно ему благодарен за многое. И ничего не могло бы быть лучше, если б вы трое присоединились к нам.
Целую тебя с любовью, желаю, чтоб счастье не покидало тебя и всех вас.
Пиши.
Даня.
1 Ольга Вадимовна Андреева - дочь Вадима Леонидовича и Ольги Викторовны Андреевых, родилась 22 января 1930 г. в Париже.
2 См. прим. 11 к письму 1.
3 См. прим. 10 к письму 1.
4 Заглавие и судьбу этой книги установить не удалось.
5. Д. Л. Андреев - В. Л. Андрееву
<6 сентября 1930 года>
Милый брат!
Послание это - исключительно литературное.
По порядку.
О "вольных" и "классических" размерах.
Форма диктуется заданием. Поэтому ни в каком случае нельзя осуждать ни того, ни другого принципа, ни "классического", ни вольного. Можно лишь говорить о конкретностях и частностях. Напр<имер>: тому или иному заданию не свойственна ни монументальная четкость ямба, ни мечтательная напевность дактиля; сама тема диктует: рваный стих.
Можешь ли ты представить себе "Двенадцать" написанными с первой до последней строки, скажем, анапестом? - Абсурд. - Или "Демона", вздернутого на дыбу "советских октав" Сельвинского?1 - Абсурд. У Демона затрещат суставы, порвутся сухожилия, и тем дело и кончится: вместо Демона получится мешок костей.
И утверждаю: тема Революции, как и всех вихревых движений, имеющих к тому же и движение обратное (тут А опережает Б, В отстает от Б, а Г движется назад) - ни в коем случае не может быть втиснута ни в ямб, ни вообще в какой бы то ни было "метр".
Но, с другой стороны, столь же неправильно было бы пытаться дать напряженную боль и мощь массового движения, сметающего все преграды и все рубежи, в расслабленно-лирических вольных стихах с их развинченными суставами. Вольный стих - явление декаданса, и напр<имер> в моей поэме он будет фигурировать именно в этой роли.
Что же касается основных ритмов моей поэмы - это ни классический стих, ни вольный размер. Менее всего он - вольный: он подчинен железным законам. Не может иметь места в нем ни внезапное выпадение слога, ни - ничем не мотивированное прибавление такового, ни уменьшение или увеличение количества ударов. Например, может ли быть назван вольным следующий ритм:
Схема: _/_/_/_ _
<~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~>_/
<~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~>/
<~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~>/
<~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~> и т.д. - 16 строк - строфа. Это - костяк.
Облеченный же плотью он выглядит так:
Мятеж туманит головы.
<~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~> С костром
схож
луг.
Вперед! Пылают головни.
<~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~>Разбой.
Дрожь
рук.
Крепчает темень черная
В груди.
Злой
ветр
Коряжник выкорчевывает,
<~><~><~><~><~><~><~><~><~><~> дик,
как
вепрь...
Мотив стихийного разбоя (разгром усадеб, партизанщина, зеленые), с несколько плясовым оттенком. (За ритм этот готов стоять до гробовой доски.) Согласись, что тут "вольный стих" и не ночевал. Ты можешь оспаривать другое: подбор слов, звучание, образы - одним словом, воплощение, а не идею. И тут я уже не буду так тверд в отстаивании своих стихов.
Теперь относительно того, что прислал ты.
Все остальные стихотворения совершенно затмевает "Сальери".2 Должен сказать прямо, что вещь - превосходна. Ритм прост и вместе с этим совершенно адекватен идее. Образы сильны. И в воплощении, и даже просто в том факте, что у тебя появилась эта идея - уже есть зрелость. Продумано и умно.
Я умер. Я глух. Я нем.
Я страшной мудростью стар.
<~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~> А. Коваленский
Относится это не столько к тебе, сколько к твоему "Сальери". Надеюсь, что ты сам подпишешься не подо всем, что он у тебя говорит.
Но - есть у меня и замечания. Протест против отдельных слов, иногда фраз.
Прежде всего - "музыки венценосный бред". По-моему, это - громкие слова, не рождающие решительно никакого образа.
2) "...звезда с звездой боролась..." плохо звучит. Совершенно то же неблаго-звучие допустил однажды даже Лермонтов (и звезда с звездою говорит).
3) "...железных формул плен, броня..." Великолепное четверостишие и вдруг - плен, слово, вставленное, как мне кажется, единственно затем, чтобы заткнуть дыру. Ибо слова "плен" и "броня", стоящие рядом, являются ненужным повторением, как бы комментарием от автора для непонятливого читателя.
4) Внушает сомнение и троекратное повторение слова "слепая", так же как и упорное повторение архаического "муз<190>ка". Не сомневаюсь, что это сделано с целью, но с какой?
5) "...тугоухи глыбы мрака..." Слово "тугоухи" - не знаю, может быть, только для меня - страшный прозаизм; оно напоминает, почему-то, грибоедовского князя Тугоуховского.
Вот и все. Остальное - блестяще. Особенно некоторые места.
Разъяв, как яблоко, любовь,
Я миром брезгую...
Все четверостишие "Смерть пролила святую чашу...". И многое другое, особенно же - бесподобный конец:
Я никогда не отдохну -
На что рабовладельцу отдых?
Как ты додумался до таких вещей? Это необычайно. Тут есть от "Его Высочества...":
...Да, ты прав: ты меня создал,
Но и сам в моем плену!
И:
Я убил тебя при дороге.
Стынь, сердце мое, - стынь.
Одинокие в степь дроги
Потащила звезда-полынь...
Не знаю, улавливаешь ли ты общий корень.
<~><~><~><~><~><~><~><~><~><~><~>(продолжение следует)
Что касается меня, то вот что еще скажу тебе в объяснение: до 28-го года я чрезвычайно пренебрежительно относился к форме своих вещей. Теперь же - неизбежная антитеза. Конечно, сейчас я перегибаю палку в другую сторону - всевозможные формальные изыски. Но не сомневаюсь, что это - только период, который сменится синтетическим. Когда именно это произойдет - разумеется, одному Богу известно.
Поэму сейчас не пишу: живу в глуши, в маленьком городишке Трубчевске, на реке Десне. Красота тут сказочная, и я только смотрю и слушаю. Очень далеко гуляю один. Жара, я черен как уголь. Был на лесных озерах, куда еще прилетают лебеди.
Тут безграничный простор, целая страна развертывается у ног. И когда идешь - невозможно остановиться: версту за верстой, и в конце концов уходишь так далеко, что обратно едва доползаешь, уже к ночи.
Ты просишь прислать книги. Как только вернусь в Москву (через месяц) - вышлю Сельвинского "Пушторг" или "Записки поэта", если они еще не распроданы. Слышал ли ты что-нибудь о нем? Хотя поэзия не ступала на эти страницы даже большим пальцем правой ноги, - все же этот "поэт" - самое значительное, на мой взгляд, явление нашей литературы за последние несколько лет. Он чрезвычайно остроумен, и если разъять слово - то и остр, и умен (по-настоящему).
Он считает себя учеником школы Пастернака, но надо отдать ему честь, отнюдь не Пастернак. Кстати: твоей любви к Пастернаку3 не разделяю. Мне в оба уха напели, что это гениальный поэт, - но я, как ни бился, сумел отыскать в его книгах всего лишь несколько неплохих строф. Вероятно, я его просто не понимаю. Но мне претит это косноязычие, возводимое в принцип. Он неуклюж и немилосердно режет ухо. Но талантлив - несомненно, и жаль, что заживо укладывает себя в гроб всяческих конструкций.
Кроме Сельвинского, еще рекомендую: Чапыгина, роман "Разин Степан" - первый роман о России, заслуживающий названия "исторического"; Тынянов, "Смерть Вазир-Мухтара" - блестящий роман о Грибоедове и - "Кюхля" о Кюхельбекере. Писатель очень культурный, что ставит его выше огромного большинства наших литераторов, которые, не в обиду им будет сказано, при всей своей революционности, обладают, однако, куриным кругозором. Даже Шолохов - несомненный талант (читал его "Тихий Дон"?), но ведь интеллектуально это ребенок.
В последнее время у нас наблюдается острый интерес к Хлебникову. Появилось, наконец, 1-е собрание его сочинений, и среди поэтов циркулирует слух, что это - гений, которого в свое время проглядели. Не думаю, конечно, что гений, но черты гениальности - есть. Поэт, интересный исключительно - но главным образом своими любопытнейшими экспериментами и исканиями.
К сожалению, все эти книги, вероятно, распроданы. Сам я, увлеченный составлением библиотеки классиков, не успел их приобрести и теперь боюсь оказаться в дурацком положении.
25 авг<уста>
От последних твоих стихов имею добавить вот еще что.
В "Морской звезде"4 - хорошее начало, но испорченный конец. Испорчен же он, во-первых, рифмовкой, странной для белых стихов и начатой с середины, с совершенно произвольно выбранного пункта; во-вторых - зарей; я не понимаю, что ты хотел ею выразить; нехорошо также выражение "и вдруг" - чрезвычайно прозаическое вообще, не только здесь. (Пишу бессвязно и топорно - жара, и голова плохо работает.)
Стихотв<орение> "В молчание, как в воду, погрузясь..."5 меня удовлетворило бы, если б не тормозящие ритм и заставляющие спотыкаться удлинения некоторых строк, преимущественно вторых строк четверостиший. Без этого стихотворение было бы, мне кажется, стройнее, музыкальнее и выразительнее.
Труд"6 меня оставил совершенно холодным - мысль его основную я не уловил, формально он тоже представляется мне "далеким от совершенства" и уж во всяком случае не идущим ни в какое сравнение с "Сальери".
В "Целостен мир..."7 все благополучно до "синего гранита". Дальше - меня удивила мало свойственная тебе слабость стиха (Мы погибаем, а мачты скрипят, Мы погибаем, а звезды горят..."). Между прочим, я не понял, почему "льстивого" рая?
Должен еще поставить тебе в вину слишком легкомысленное обращение с рифмой. Конечно, можно оспаривать то положение, что глагольные рифмы, а также рифмы на "ой" (т.е. только на 2 звука) сейчас уже неприемлемы; но все же мне кажется, что если одна из обязанностей поэта - изыскивать новые формы, адекватные новому наполнению, формы, впечатляющие нового читателя, - то нельзя употреблять такие рифмы, как роз-мороз, тебя-любя, окон-локон, снеговая-густая, день-тень, лазурный-бурный и т.д. с тем постоянством, возводимым в принцип, как это делаешь ты. Это относится также и к "Сальери", хотя в меньшей степени.
Есть еще у тебя одно стихотворение, родившее во мне большой отзвук, но о нем мне трудно писать.
Видишь, хоть критик я и очень скверный (во мне этого дара - увы - нет), но разбранил тебя здорово. Буду рад, если ты будешь так же беспощаден ко мне (как поэту).
Ты просил прислать стихов - но это дело отнюдь не легкое. За этот год их почти нет. Кстати, стихотв<орение>, посланное мною в прошлом письме, отнюдь не является кубиком в мозаичной картине, ведь оно не принадлежит к какому-либо циклу: это обычное лирическое стихотворение, замкнутое в себе. Для моих настроений и ощущений настоящего времени оно, действительно, характерно, но своего эмоционального продолжения в плоскости поэзии (неуклюжая фраза) оно пока что не имеет.
(окончание следует)
1. Рылееву
(из цикла "Русскому поэту")
Вечера мгла седая
По сумрачной шла Неве,
К травам острова Голодая,
К мертвой моей голове.
Несмыкающимися очами
Я смотрел - через смертный сон -
Как взвивает трехцветное знамя
Петропавловский бастион.
Долгим саваном ночи белой
Петербург укрыла заря,
И раскачивал хладное тело
Ветер Северного Царя.
март 1929
2. * * *
Близятся осени дни, по ночам холодеют туманы.
Скоро на голых лугах песни затянет пурга,
Злаки падут под серп, заклубится поток Эридана, [ На всякий случай, если тебе неизвестно: Эридан - осеннее созвездие - в форме извивающегося потока, утекающее за южный горизонт - Flusus Еridanus. По-видимому, в мифах некоторых греко-македонских племен отождествлялся со Стиксом.]
Стикса загробного лед жизни скует берега.
Кончено лето души. Из долин надвигается стужа.
Белые хлопья кружат, шагом ночей взметены...
Чье же возникнет лицо из осыпанных инеем кружев,
Шествие чье озарит луч заходящей луны?
авг. 1929
3. Вот еще стихотворение, очень дикое и не понятое пока еще никем (что и не удивительно).
* * *
* * *
Сегодня - ни мало ни много - 6 сентября. До сих пор не мог докончить и отослать письма по той причине, что у меня не было с собой твоего адреса, и только сегодня мама его прислала из Москвы.
Мои стихи, приведенные здесь, - для меня самого не имеют уже никакого значения: те переживания и настроения уже изжиты, формально же эти вирши очень невысоки. Даже поэма "Красная Москва", написанная в 28-м году8 и тоже очень несовершенная, все же интересней (не только по моему, но и по общему суждению). На поэму же, которую пишу сейчас, возлагаю - как я уже писал - большие надежды. Теперь уже несколько дней льет дождь и холод стоит собачий, и я с превеликим энтузиазмом сел за письменный стол. Думаю на протяжении сентября закончить первую часть (вероятно, строк около 600) и тогда если есть у тебя возможность, очень, очень прошу тебя: пришли мне твою трилогию,9 особенно 2-ю часть (кот ты считаешь наилучшей). Мне это не только интересно, но очень важно. Пожалуйста, пришли!
И вот еще просьба - книжная: нельзя ли достать у вас там Вячеслава Иванова что бы то ни было (если нет какого-нибудь собрания сочинений)? Здесь он стал величайшей редкостью и стоит бешеных денег. Если б тебе удалось его добыть - очень прошу, пришли: это один из моих любимейших поэтов, и я по-настоящему страдаю, не имея его постоянно под рукой.
Мандельштама я знаю скверно - его тоже очень трудно достать - как и Ин. Анненского, которого я безрезультатно ищу вот уже 1 1/2 года. Вообще же, если хочешь знать, наконец, определенно, то ставлю точку над i: учителя мои и старинная и нержавеющая любовь - символисты, в первую голову - Блок,11
1 Сельвинский Илья (Карл) Львович (1899-1968) - русский советский поэт и драматург.
2 Стихотворение В. Л. Андреева "Сальери". См.: Вадим Андреев. Стихотворения и поэмы в 2 тт. Веrkеlеу Slаviс Sреcialists, Оаkland, 1995, т. 1, с. 248. Далее ссылки на это издание даются с указанием ВА, тома и страницы.
3 B семье Черновых-Андреевых царил культ поэзии Пастернака, с которым Вадим Андреев познакомился в 1922 г. в Берлине.
4 Текст этого стихотворения найти не удалось.
5 См.: ВА, т. 2, с. 22.
6 См.: ВА, т. 1, с. 241.
7 См.: ВА, т. 1, с. 243.
8 По-видимому, эта поэма безвозвратно утеряна или уничтожена самим автором.
9 Вероятно, имеется в виду трехчастное стихотворение "После смерти". - см. ВА, т. 1, с. 106.
10 В семье Вадима Андреева Мандельштам был одним из самых любимых и почитаемых поэтов; Ольге Викторовне Андреевой принадлежат переводы его сборников "Камень" (1913) и "Tristiа" (1922) на французский язык.
11 Окончание письма не сохранилось.
6. Д. Л. Андреев - В. Л. Андрееву
<8 апреля 1932 года>
Дорогой брат,
не могу упрекать тебя за долгое молчание, ибо сам виноват в том же самом! Много раз пробовал написать тебе, но каждый раз ничего не получалось. А на последнее мое большое письмо (больше года назад) ответа от тебя не получил - и не знаю, дошло ли оно до тебя.
Сейчас решил во что бы то ни стало это письмо докончить и отослать, т к мне очень хочется получить от тебя хоть какое-нибудь известие. Беспокоюсь, не остался ли ты без работы, в связи с кризисом. Здоровы ли твои и ты сам?
Для нашей семьи эта зима была довольно-таки тяжелой. Во-первых, все по очереди болели: мама,1 Шура, ее муж2 и я. В продолжение всей зимы свирепствовал грипп, зачастую заболевали целые семьи, целые квартиры; дядя Филипп3 поэтому был загружен работой, а ему ведь уже под 70 лет и у него грудная жаба. Кроме болезней, были и другие тяжелые переживания. Тетя Катя4 получила телеграмму, что умер Арсений.5 Его жена была в это время в Москве, так что он умер в Нижнем Новгороде совершенно один. Известие это мы получили всего неделю назад, и сейчас тетя находится в Нижнем - поехала хоронить сына, - представляешь ли, как все это невесело (мягко выражаясь).
Я служил в редакции газеты "Мотор", органа комитета машиностроительного завода "Динамо". Эта работа, главное - завод и его жизнь - дали мне очень много. Теперь я оттуда ушел и собираюсь после 1 мая уехать куда-нибудь отдохнуть.
Буду ждать от тебя ответа. Не откладывай дела в долгий ящик и черкни хоть страничку, - для моего и маминого успокоения.
Крепко обнимаю тебя, Олю и дочурку твою, которая, вероятно, уже начала говорить?
Пиши!
Даниил.
1 См. прим. 2 к письму 3.
2 См. прим. 10 к письму 1.
3 См. прим. 1 к письму 1.
4 См. прим. 12 к письму 1.
5 Сын Е. М. Велигорской; умер в 1932 г. Полное имя и год рождения установить не удалось.
7. Д. Л. Андреев - В. Л. Андрееву
<Осень 1932 года>
Дорогой брат,
не буду даже пытаться подыскать себе оправдание: мое молчание (само по себе) - самое очевидное и непростительное свинство. Но папа однажды весьма остроумно заметил, что для писателя писать письма то же, что для почтальона - гулять для моциона. А я в эти месяцы носился как ладья по морю поэзии, и пристать к "берегу" обстоятельных и трезвых писем было для меня почти невозможно.
Лето я прожил опять в том самом благословенном городе Трубчевске, где так великолепно кейфовал в прошлом и позапрошлом году. На этот раз, однако, обстоятельства были не так благоприятны. Сначала мешала погода. Июнь и первая половина июля были на редкость дождливыми: ежедневно гроза с жестоким ливнем и даже градом, а иногда - так даже 2 грозы на дню. Я несколько раз пробовал уходить гулять (ухожу я всегда далеко, на целый день), но каждый раз промокал до нитки , так что наконец всякая охота бродяжничать отпала.
Едва же наступила великолепная <...> жара, как я сильно повредил <...> пятку, наступив босиком на торчащий из доски ржавый гвоздь. Начался нарыв, очень медленно назревал (очень неудачное место: грубая кожа), потом мне его разрезали - вся эта эпопея заняла 3 недели. Тут наступили несравненные лунные ночи, и, видя, что лето для меня гибнет, я, раньше, чем это было можно, пустился гулять. Надо было наверстать пропущенное, запастись на зиму впечатлениями. Хромая на одну ногу, я сделал чудесную четырехдневную прогулку по брянским лесам, вверх по совершенно очаровательной реке Неруссе, проводя лунные ночи в полном одиночестве у костров. Прохромал я таким образом верст 70, причем приходилось переходить вброд, долго идти по болотам, и все это закончилось тем, что я вторично засорил еще не успевшую зажить ранку. Начался второй нарыв на том же месте, с ним я приехал в Москву и с ним же (или вернее с его преемником) лежу по сей день в постели (это письмо пишу лежа ) . Длится эта история, таким образом, уже 3 месяца.
К сожалению, затронута надкостница, и до сих пор неизвестно, удастся ли избежать операции. Пока делаю дважды в день ножные ванны самой высокой температуры, какую только способна выдержать нога. Из всего этого следует простая, но мудрая мораль: "Когда болит нога, не ходи гулять"!!!
Как только буду выходить, поступлю на службу: меня ждет довольно уютное место в одной библиотеке.
Теперь о наших. Дядя с мамой по-прежнему. Тетя Катя1 после перенесенного горя очень переменилась и, если в данном случае позволительно так выразиться, в хорошую сторону. От человека в ее возрасте и положении легко было бы ожидать сердечного очерствения, старческого эгоизма, вечного недовольства всеми и всем. Но, как ни странно, если кое-какие задатки этого и были до смерти Арсения, то теперь от них не осталось и следа. Такой мягкой, светлой, отзывчивой ко всем я ее никогда еще не видал.
Шура с мужем2 просидели лето в Москве. Зять очень много работает - больше, чем позволяет здоровье - но они надеются, что эта работа в скором времени даст им возможность пожить некоторое время, ничего не делая и отдыхая где-нибудь на природе.
Саша с женой3 ездили отдыхать в Углич, но им удалось прожить там только 2 недели.
(Теперь они живут отдельно, но недалеко от нас, на Плющихе.)
Теперь твоя очередь описать - хотя бы очень конспективно - ваше лето. Сейчас, наверно, у вас прекрасная осенняя погода, и вы иногда ходите гулять в Bois dе Меudon.4 Ты, наверно, удивишься, откуда я могу знать такие подробности. А вот откуда. Я недавно рассматривал атлас Маркса; там есть карта парижских окрестностей; я нашел Сlamart5 и выяснил, что в двух шагах от вас находится большой парк, и вряд ли вы никогда не пользуетесь его близостью. Знаю и кое-что другое, например , что в Париже вы ездите на трамвае через porte Montrong.6 Интересно, какой N трамвая?
Пишите!!
Само собой разумеется, что Оле и Оле самый теплый, сердечный привет.
Крепко обнимаю и жму руку.
ПИШИТЕ! Даниил.
1 См. прим. 12 к письму 1.
2 См. прим. 10 к письму 1.
3 См. прим. 11 к письму 1.
4 Семья Вадима Андреева действительно часто гуляла в Bois dе Меudon.
5 Сlamart - городок в предместье Парижа.
6 На самом деле Porte Montrouge.
8. Д. Л. Андреев - В. Л. Андрееву
2 октября 1936 <года>
Письмо задержалось вследствие целого ряда обстоятельств.
Между прочим, в Калинин я не поехал и не поеду: устроился здесь. Теперь очень много работаю, с 10 утра до 12 ночи. Так будет продолжаться, я думаю, еще месяца полтора, а потом войдет в норму. Дело в том, что со своей летней поездкой я сильно залез в долги и теперь надо их поскорее возвращать.
За прекрасное лето расплачиваемся ужасающей осенью: ранние холода и убийственная слякоть. Третьего дня даже снег шел. Посылаю эту карточку - к сожалению, других нет. В следах оспы или проказы, которой меня снабдил фотограф, я не повинен ни сном, ни духом.
Еще раз обнимаю вас всех и жду скорых вестей. Я невыносимо соскучился по вашим письмам!
Д. А.
9. Д. Л. Андреев - В. Л. Андрееву
<Отправлено 12 сентября 1946 года>
Дорогой, милый, родной брат!
Наконец-то смог я убедиться, что все живы и здоровы! Восемь лет я не полу-чал от тебя ни единой весточки. И хотя вера в то, что ты жив, меня не оставляла, но причин для беспокойства за тебя и твою семью было более чем достаточно. С радостью узнал я о твоей партизанской работе в немецком тылу. Следовательно, мы боролись с тобой против общего врага на разных концах Европы.
Прежде всего должен сообщить тебе печальную весть: в 41 г., как раз накануне войны, неожиданно скончался от кровоизлияния в мозг дядя Филипп;1 в следующем году, уже в очень тяжелых условиях, умерла мама2 (после мучительной болезни, длившейся 4 месяца), а через полгода за ней последовала и тетя Катя.3 (В это же время в блокированном Ленинграде умерла Римма.)4 Наша семья распалась, старый добровский дом перестал существовать. Саша5 уже давно живет отдельно со своей женой. Шура и ее муж6 продолжают жить в нашей квартире, но хозяйство и вообще вся жизнь у нас отдельные; у нас - то есть у меня и моей жены Аллы.7 Женаты мы 2 года; женились в очень странных условиях, в совсем, казалось бы, неподходящее время: во время моей краткосрочной командировки с фронта в Москву. Наша встреча, любовь и совместная жизнь - величайшее счастие, какое я знал в жизни. Алла - художник, пейзажист и портретист. Оба мы работаем дома и никогда не разлучаемся больше чем на 2-3 часа.
Я долгое время был на фронте, участвовал в обороне Москвы и Ленинграда, был в Ленинграде во время блокады, переправившись туда по единственному пути - по льду Ладожского озера; потом был переброшен в район Великих Лук и Невеля и, наконец, в Латвию. Война сильно подорвала здоровье - и физическое, и психическое. Еще до ее окончания я был снят с воинского учета и направлен на лечение. Но полное излечение невозможно. Теперь я числюсь в категории инвалидов Отечественной войны. Работоспособность сильно понижена, способность двигаться ограничена. В связи с этим пришлось переменить род работы. Написал небольшую книжку на географическую тему,8 она понравилась (на днях уже должна выйти в свет) и получил заказ на вторую, на тему из области географических ис-следований, над которой сейчас и работаю. Недавно мы оба вернулись из небольшого городка Задонска, где проводили летний отдых; немного посвежели и даже потолстели. Живем очень тихо, изредка бываем на концертах и - крайне редко - в театрах. Усиленно мечтаем о вашем возвращении и общей жизни. Подумай, что могло бы быть лучше этого! Впрочем, для выражения наших чувств, как мы тебя любим, как скучаем по тебе, как много значит для меня твоя семья, как хочется обнять Олечку9 и Сашука10 и расцеловать Олю,11 - для всего этого все равно нельзя найти слов. Обнимаю вас крепко, крепко, родной мой, Алик12 тоже обнимает и шлет самые лучшие сердечные пожелания. Привет от Ив. Макс.13
Твой брат Даня.
1 См. прим. 1 к письму 1.
2 См. прим. 2 к письму 3.
3 См. прим. 12 к письму 1.
4 См. прим. 7 к письму 1.
5 См. прим. 11 к письму 1.
6 См. прим. 10 к письму 1.
7 Андреева (урожд. Бружес) Алла Александровна (род. 1915) - жена Д. Л. Андреева; художник; автор ряда статей о творчестве Даниила Андреева.
8 Д. Л. Андреев, С. Н. Матвеев. Замечательные исследователи Средней Азии. М., Географгиз, 1946.
9 Андреева-Карлайл Ольга Вадимовна.
10 Андреев Александр Вадимович (род. 1937) - сын Вадима Леонидовича и Ольги Викторовны Андреевых.
11 См. прим. 15 к письму 1.
12 См. прим. 7.
13 Иван Максимович - см. вступительную заметку.
Публикация Ольги Андреевой-Карлайл и Алексея Богданова
ERRATA
В предыдущей публикации писем семьи Андреевых (Звезда", 1997, № 4) допущены опечатки:
с. 156 - прим. 8 к письму от 25 сентября 1928 г.: вместо "Ковалевский" следует читать "Коваленский";
с. 160 - прим. 2 к письму от 21 мая 1936 г.: годы жизни А. Ф. Доброва вместо "1869-1941" следует читать "1900?-1957".
Вероника Сорокина (г.Москва)
Листая ранние тетради. О детском творчестве Даниила Андреева
Все произведения, написанные Даниилом Андреевым до ареста в 1947 г.,
были уничтожены на Лубянке и лишь частично восстановлены автором в
тюрьме. Чудом уцелели лишь две объемистые тетради (около 600 страниц) его
первых детских творений: они оказались у друга поэта, Сергея
Ивашева-Мусатова, были им бережно сохранены и затем переданы А.А.
Андреевой. К сожалению, они не вошли в собрание сочинений поэта, но
заслуживают пристального внимания тех, кому дорого творчество Даниила
Леонидовича. В этих детских произведениях, охватывающих период 8-11 лет,
- и романах, и рисунках, и стихах - закладывались основы мировосприятия,
зародыши будущих творений, "восход души" - как сам автор определил этот
период своей жизни. Надеюсь, что и они будут когда-то опубликованы, а
пока в мою задачу входит познакомить почитателей творчества Даниила
Андреева с его отроческими произведениями.
Самым ранним прозаическим сочинением следует считать повествование о
вымышленной стране мышей - Мышинии и ее императорах - "Урасовская
династия". Это своеобразная летопись череды правителей (их около сорока),
каждому посвящен отдельный параграф в повести, все наделены вымышленными
именами и прозвищами, характеризующими особенности их правления:
Кровопролитный, Победитель, Поэт, Тихий, Чудотворец или Пророк ("Сер
оказался очень странным: он предсказывал погоду, жизнь того или другого
мыша и вообще творил "чудеса" - по словам мышей. Его прозвали за это
"Чудотворец" или "Пророк")*. Неоднократно Даня подчеркивал религиозную
ориентацию своих героев: "Урас Иждыгар славный был император: любил свою
родину, заботился о ней и исполнял заповеди Божьи". "Иринарий был набожен
и Господь очевидно любил его. Иринарий очень долго жил: около 10 лет и
умер в глубокой старости".
====================================================================
* Текст Д.Андреева здесь и далее приводится по рукописи без
исправлений.
====================================================================
§ 21 Урас VII Святой.
Долго не хотели мыши брать в цари сына Сера IV - Ураса VII, но
делать было нечего. Урас был язычник. Он поехал путешествовать, а
правление передал своей матери Морщинке I. Он поехал в Крысию, где
исповедовали Христианство. Урасу понравилась эта вера и он принял ее,
причем получил имя Крыс. Мать его была этому рада, а мышиная церковь
причислила его к святым. Скончался он в 1477 году.
§ 22 Пи вдохновенный IV.
У Ураса осталось 2 сына: Пи и Иждыгар. После долгой смуты и
издования законов, возарился Пи IV. В это время в Мышинии появлялось все
больше и больше язычество, а Пи IV исправлял его. За это Пи прозвали
"Вдохновенный", что значит "исполняющий заповеди Божии". От мышей и у нас
это слово. Иждыгару IV было завидно смотреть на Пи. Он убил его, а сам
возарился на престол. Но Господь наказал его: он скоро умер".
В конце повести прилагается карта Мышинии и окружающих ее стран.
Немало страниц в тетрадях занимают рисунки Даниила: зарисовки
смешных эпизодов из жизни добровского дома и гимназии - карикатуры, как
называет их Даня. Они включают от 4 до 12 небольших картинок,
последовательно и динамично изображающих то или иное событие - чаще всего
очередное озорство Дани, безудержного на выдумки и за свою
изобретательность в шалостях, хитрость и смешливость прозванного в
гимназии "Рейнеке-Лис"*.
====================================================================
* Рейнеке-Лис - герой одноименной поэмы В.Гете, в которой поэтически
пересказан средневековый французский "Роман о Лисе". Лис наделен
поразительной хитростью, умом и изворотливостью, позволяющими ему
находить выход из самых безнадежных жизненных ситуаций.
====================================================================
Многообразна тематика рисунков Даниила: "Доисторические животные",
"Человек на Марсе", "Распятие", "Спортивные игры", "Русский поезд
Москва-Севастополь", "Окно", "Ноги нашей семьи" (8 изображений ног всех
домочадцев семьи Добровых), "Сатана на земном шаре", "Классные товарищи",
"Автопортрет", "Ад. Черт и чертенята", "Гонка яхт", "Господь и Сатана",
"Наш стол во время завтрака" и другие. Удивляют его наблюдательность,
прекрасные графические способности, а точность и аккуратность линий
свидетельствуют о высоком самоконтроле, столь не свойственном этому
возрасту.
Самое значительное место в тетрадях занимает фантазия-эпопея
"Юнона", написанная в 10-11 лет. Пожалуй, никто лучше самого автора не
сможет раскрыть замысел своего произведения и по праву оценить его,
поэтому я полностью привожу предисловие Дани к собственной книге.
Предисловие.
Автор сочинения "Юнона" имел целью позабавить молодежь своеобразной
и оригинальной выдумкой "мой собственный мир". Еще никто из деятелей
литературы не старался и не пробовал написать хоть небольшой рассказ на
эту тему. Лишь некоторые дети придумывали от скуки подобные вещи, но ни
одно из этих описаний выдуманных, несуществующих планет и миров не сможет
сравниться с гениальным произведением Дааниэля Андроаз. Он внес оживление
в литературу, показал новую тему повестей. Мы должны быть ему очень и
очень благодарны за то, что он первым сочинил вещь на эту прекрасную,
своеобразную и интересную тему.
Автор сочинения "Юнона" фантазирует, что где-то в бесконечных
полутемных пустынях вселенной есть уголок с почти такой же, как и наша
планетой. Эту планету, которую он окрестил именем "Юнона", т.е. богиня
плодородия, населяют такие же люди как мы сами. Они говорят
членораздельными звуками, плавают на кораблях через моря, подобные нашим,
и летают по воздуху атмосферы, совсем как наша, единственно чем разнится
от земли эта планета - это разположением морей, материков, населением,
фауной, флорой, историей и государсвами. И о этом то автор и хочет
оповестить читателей и вообще всю желающую публику. Это он и будет
описывать в разных отношениях: географии, истории, мореплавания, истории
одной выбранной страны - государства и ея мифологии. Сзади будет
приложены портреты героев этой повести, а так же разсказ, с описанием
приключений и деяний однаго из них.
Д.Андреев
На последних страницах обеих тетрадей Даня сделал подробное
оглавление всех своих произведений. Содержание сочинения "Юнона"
неоднократно переделывалось, некоторые главы вычеркнуты из перечня, а
целого раздела, упомянутого в оглавлении, в тетрадях не оказалось.
Поскольку одна из тетрадей расшита, сейчас трудно сказать, были ли эти
главы написаны, но не дошли до нас, или они остались лишь авторским
замыслом. Не оказалось в тетрадях десяти глав, предшествующих географии
планеты Юнона, поэтому мне кажется важным привести здесь их названия:
Путешествие по вселенной.
Глава I Шары.
Глава II Первый шаг по небу.
Глава III На луне.
Глава IV Марс и его жители.
Глава V Телескопические планеты. Мимо Юпитера.
Глава VI Сатурн.
Глава VII Уран и Нептун.
Глава VIII К звезде Альфе и ее планетам.
Часть II
Глава IX сестема Альфы
Глава X Что это - рай?
Глава XI - Ай! А это - ад!.. ай!
По одному из оглавлений после предисловия должен следовать
астрономический очерк, в котором сообщается, что планета Юнона
принадлежит к системе звезды Альфа из Млечного Пути, она меньше Земли по
размерам, ее год равен 64 дням и разделен на зиму и лето, быстро
сменяющие друг друга. По распространению тепла на планете она разделена
на пять поясов, при этом умеренные пояса шире, а жаркие уже, чем на
Земле. Материков пять: Анферсамма, Экваториальный, включающий две части
света: Андромеду и Гервенею, Райкверсэрский, Альционский, Драконовский,
или Верра.
Следующий отдел книги - география Юноны. Всего описано 32 страны
двух материков Юноны. Подробно нарисована карта каждой страны и две карты
материков. Все карты в масштабе строго соответствуют друг другу.
Большинство используемых названий городов и рек вымышлены, часть из них
заимствована из греческой и римской мифологии. По стилю изложения этот
отдел книги напоминает географический справочник. Вот самое краткое из 32
описаний:
Анегабия.
Анегабия маленькое государство, расположенное на Анегабских островах
и занимающее на Алченском п.-о. маленькое пространство суши. Это
государство торговое; благодаря морю, и отнюдь не военное. За одну
большую войну с Пценией, она потеряла всю горную часть Алченского
полуострова, которая раньше принадлежали ей и в которых находили большие
золотые прииски. Эта ея часть называется Алченс-ни-Анигабс/т.е. Алченский
п.-о. Анегабии/ и там стоят 3 города: Иб, Роги, Ансаб.
Всего Анесабских островов - 5: Северный, Юно, Пато, Грэн и Лосья. На
Юно находится столица государства - Юно и течет небольшая речушка Пэнис,
считающиеся, однако, главной, за неимением болие обширных рек. У ея
истока находится городок Ас. На о-ве Северном есть два города: Минос и
Арвейкс, на о-ве Пато - Покроди, на о-ве Грэн - Пэта и Грэн, а на Лосьи -
Эне и Еу.
Жители острова занимаются земледелием, охотой и рыбной ловлей, а
Алченс-ни-Анигабс изобилует золотом и другими металлами. В Анегабии
скотоводство развито мало и встречается только на о-ве Грэн и в
Алченс-ни-Анигаб. Анегабия управляется президентом, который выбирается на
7 лет, и власть которого ограничена Белым советом.
Интересно отметить, что среди стран есть и Урания, а в одном из
государств - Палладе - на главной реке расположены города: Роза, Аура I,
Аура II, Аура III. Это просто названия, никаких пояснений к ним не
дается.
Даня придумал даже особый алфавит для одной из стран, встречается и
подзаголовок "Язык Ондо", но раздел не был написан.
Далее по оглавлению (но не по расположению в тетради) следует раздел
"История мореплавания". В нем речь идет о том, как жители Анферсаммы
открывают все новые и новые земли своей планеты и убеждаются, что их
планета - шар. Даня подробно описывает маршруты мореплавателей, их
приключения и указывает даты географических открытий. Один из наиболее
прославленных мореплавателей Арабэль Дюран ("это был предприимчивый,
энергичный, добрый и справедливый человек, высокого ума и прекрасной
души") основал Общество географов, которое объединяло географов всех
стран, чтобы исследовать неизвестные части Юноны и "пополнять круг
народного и своего знания географии". Был установлен "престол
мореплавания", возглавляемый королями мореплавания - мэвингами, которые
сами должны были много плавать, стараясь открывать новые земли.
Арабэлль Дюран перед смертью произносит трогательную речь, в которой
Даня подчеркивает каждое слово: "Братья! Прекратите войну и раздор!
Обратите ваше тело, душу и глаза на таинственную Гервенею! Поезжайте в
нее, изследуйте ее, расширяйте круг знаний географии! Человек до тех пор
не будет человеком, пока не узнает всей своей планеты... Пожалуйста...
Прощайте..." и умер.
Мореплаватели знакомятся с туземцами открываемых стран и проповедуют
им свою религию - Однобожие.
В Южной Гервенеи исследователей поразила наружность местных жителей:
"синяя кожа с фиолетовым оттенком, ярко-лиловые глаза, черные или
коричневые волосы, горбатый нос и небольшой рот между пухлых щек, все это
очень удивляло анферсамцев, которые и назвали этот народ синей расой".
За свершенные открытия мэвинги благодарят прежде всего Бога, и
открывший целый материк король мореплавания устанавливает камень с
надписью: "Здесь был Мэвинг-мореплаватель Р.Зиттенгер, первый объехавший
всю Гервенею вокруг с помощью Бога! Затем он сослужил благодарственный
молебен и расположился отдохнуть на берегу моря".
Спустя некоторое время отважные путешественники решаются перелететь
через открытые ими материки на аэропланах.
В Географическом Обществе начинается вражда между королями-мэвингами
из-за престола, измены, заговоры, убийства и казни, и, чтобы прекратить
смуту в Обществе, король отправляется в путешествие, чтобы своими
открытиями заслужить право престола, но по возвращении экспедиция мэвинга
вновь встречает смуту на родине, готовящуюся войну и козни врагов. Затем
начинается массовое переселение жителей на другой континент.
Вся эта продолжительная история (72 стр.) заканчивается открытием
нового материка - Андромеды.
Важно отметить, что повествование этой главы было остановлено почти
посередине текстом "Великого Договора", ни по времени, ни по местности не
связанным с описываемыми событиями (1752 год - географические открытия и
2332 г. - время заключения договора), да и нумерация страниц была
прервана. На полях договора крупными буквами было написано: Андреев.
Поскольку договор был так важен для автора, привожу его текст полностью:
Великий договор.
Еще со времен Стефана I Победного сердца В Морене собирались
представители всех самостоятельных государств для решения мировых
вопросов. Такое Мировое Сборище назначалось каждое 1-е число.
Однажь, в 2332 году, на нем был заключен Великий Договор. Он
состоял:
1) - прекратить все войны и стать на общий путь развития в науках,
авиации и искусстве, а
2) - все колонии по желанию могут образовывать самостоятельные
государства.
Следующий раздел книги - история Морены (Морена - одно из государств
континента Гервенеи). Это объемное сочинение - около 80 стр., разделенное
на несколько частей и множество параграфов, каждый из которых, за
небольшим исключением, состоит строго из трех страниц. По стилю изложения
"История Морены" напоминает "Урасовскую династию" в стране Мышинии - это
довольно монотонная хроника смены императоров, войн, смут, революций,
дворцовых заговоров и народных восстаний. С большой тщательностью
прослеживаются генеалогические линии. Приведу здесь один из фрагментов
этой огромной летописи.
§ 24. Лидия, Стефанида Суровая, Стефан III.
Петр III сделал еще одно великое дело. Очень интересуясь механикой и
другими науками того же рода он изобрел орудие, по форме похожее на
винтовку. Оно была зеленого цвета, потому что сделано было из цумания
(металл такой). При помощи вещества в роде пороха (лункиасс) из этого
орудия высылались огненная искра, которая попадая в цель, ее воспламеняла
и этот предмет горел. Петр ввел его в своей стране, но не позволил
открывать устройства его иностранцам. Через 1 год после этого он
скончался. На престол вступила по выбору Совета его жена принцесса
венелийская императрица Лидия. В своем 18 тилетнем царствовани она не
сделала ничего замечательного. Она только сторалась о своей дочери
молодой Стефаниде, наследнице престола. Она выдала ее замуж за молодого и
красиваго принца Клафрита Минервского, но он очень скоро умер. Вслед за
этим умерла и Лидия, на ступенях трона быстро мелькнула Стефанида
суровая, прозванная так за свою жестокость, но была арестована и казнена.
На престол вступил ея 10 летний сын Стефан III, который продержался на
престоле до 25 тилетнего возраста - так же, как и Лидия, он не внес ни
какого разнообразия в будничную жизнь Морены, а отдал всю власть Совету
Выборных Племен, а сам спокойно возседал на позолоченном троне в мягких
подушках. Недовольные властью Совета составили заговор и, хотя Стефан III
несколько раз избегал ихния покушения, но в конце концов был убит. На
престол был выбран его единственный сын - Ричард II".
Интересно отметить, что среди императоров встречается и Иоанн VI
"Богопосланник", он оказался пророком и предсказал будущие политические
события Морены. Народ прозвал его "Богопосланником" или "Боговестником",
а правящая верхушка - еретиком и лжепророком, он был мученически казнен,
а "Божеский дом (церковь) причислил Иоанна VI к лику Святых".
Следующая часть сочинения "Юнона" - мифология одной из стран Юноны -
Церреры.
36 богов Древней Церреры "разделялись на добрых и злых. Каждая из
этих партий имела свою высокую неприступную гору и на ея самой верхушке
замок" <...> "Эти два замка вечно враждовали и ссорились, их главной
целью было захватить Херргену, богиню земных богатств, которая жила одна
на одиноком Острове Мольоу". В каждой партии есть главный бог. Отчасти
церрерский пантеон напоминает греческий, но немало и новых богов,
например, Говэльций - бог смелости, мужества и великодушия, Нера - богиня
благородства, Терртамбр - бог веселья и музыки, Денганея богиня лжи и
обмана, Балльдорэна - богиня кутежа и грабежа, Гуддольд - бог молодости.
В целом этот раздел "Сказки и легенды о чудесных богах и богинях
церрерских" занимает совершенно обособленное место в сочинении и никак не
соотносится с другими главами книги.
Через все литературное творчество Д.Андреева ясно прослеживается
рыцарский склад самого автора. Воспитанный на рыцарских легендах, Даниил
часто и своим героям приписывает рыцарские черты: мужество, благородство,
великодушие. Среди императоров Морены встречается имя Парсиваль,
упоминаются и другие рыцари.
Наряду с общей увлеченностью географией, путешествиями и
приключениями, свойственной многим детям, Даниил обладал удивительной
страстью к систематизации, строгостью и четкостью в изложении материала,
что большинству детей уже совсем не свойственно и свидетельствует об
особой одаренности. Сама позиция автора по отношению к описываемым
событиям несколько отстраненная: он не участник всех приключений, он
творец собственного выдуманного мира и его бесстрастный летописец.
Насколько мне известно, до Д.Андреева задачу создания и описания
"моего собственного мира" в русской литературе не ставил никто из
писателей, в этом отношении Даня совершенно адекватно оценивает свое
сочинение "Юнона" как оригинальную и гениальную выдумку. Интересно
отметить, что подобную задачу создания вторичных миров или
историко-художественного моделирования ставили в 30-40-х гг. ХХ в.
крупные английские писатели и филологи Дж.Р. Толкиен и К.С. Льюис.
По оглавлению Дани целый отдел книги должны составлять рисунки. Это
21 рисунок богов, 19 мэвингов (королей мореплавания), 100 портретов
императоров Морены - итого 140 портретов - настоящая картинная галерея!
Портреты удивительно разнообразны и отражают в чертах лица и костюме
особенности характера каждого героя.
Одна из тетрадей завершается Сборником стихов Даниэля Андрэ
"Вдохновение" или "Фиалка".
Сборник включает 17 стихотворений, написанных с 1915-го по 1918 г.,
то есть в возрасте от 8 до 12 лет, каждое из стихотворений датировано, в
отличие от эпических сочинений, и имеет посвящение кому-либо из
добровской семьи. В конце тетрадей Даниил приводит полный список своих
стихов, их к тому времени насчитывается 36 (до нас дошло только 17), и
каждое довольно строго оценивается автором: "хорошо", "так себе",
"довольно плохо", высшим баллом оценены только 8 стихотворений.
Самое первое стихотворение Даня написал в 8 лет (с последующей
строгой оценкой: "для 1-го - хорош").
Сад
Где цветет кустами жасмин,
Где порхают стрекозы гурьбою,
Где сады хризантем, георгин
Распластаются цепью немою,
Там теперь уже лето другое:
Там построен громаднейший дом;
Не цветет уже больше левкоя:
Там огромнейший город кругом.
весна 1915 г.
За небольшим исключением все детские стихи Даниила посвящены
родственному общению с природой и столь же живому ощущению Бога
Синяя даль убегает волнами,
Чудится запах далеких лесов
Как приятно быть там, в этой дали лесов,
В этой дали лесов, далеко
Как приятно вдыхать ароматы лугов,
Ароматы лугов глубоко!
Как приятно быть там и лететь высоко,
Словно птица над морем полей
О, как там хорошо-хорошо!
И душа там как будто живей!
август 1918 г.
Буду Богу я молиться,
Людям помогать,
А чудесная Жар-Птица
Мне тоску свивать.
январь 1917 г.
Отрывок из стихотворения "Субботний вечер":
Вечер нисходит на землю;
День ускользает от взгляда;
Церковному голосу внемлю.
И светлая в сердце отрада.
ноябрь 1918 г.
Отрывок из стихотворения "Весенняя заря":
Леса и нивы, росой окраплены
Блестят и искрятся во пурпуре небес...
Природа радостно так улыбается,
И будто-бы смеется темный лес
ноябрь 1918 г.
И довольно необычное для девятилетнего возраста стихотворение,
посвященное смерти:
Новый год
К двенадцати близится стрелка
И тихо идет новый год;
Сидит у больного сиделка
И глазу с него не сведет.
Большой умирает спокойно
Под самый под новый он год
И тихо минутная стрелка
Идет все вперед и вперед.
осень 1915 г.
Как мы видим из этого стихотворения, идея смерти очень рано начала
привлекать Даниила, она не пугала, а скорее притягивала мальчика как
некая таинственная черта. У него была прямо-таки фиксация на теме смерти,
что ярко видно в его эпических сочинениях: он часто рассказывает о смерти
своих героев, от чего они умерли, что говорили перед смертью, часто
наследники престола умирают малолетними. На 32 страницах "Урасовской
династии" слова, связанные со смертью, встречаются 55 раз!
А.А. Андреева упоминает в своем предисловии к собранию сочинений
Д.Андреева о его попытке к самоубийству в шесть лет, чтобы повидать в раю
мать и недавно скончавшуюся бабушку.
В тетрадях есть и очень короткая, двухактная пьеса под названием
"Самоубийство", в которой два главных героя - жених и невеста - от
невозможности быть вместе делают попытки к самоубийству, одна из которых
- невесты - заканчивается смертью. Эта тема переходит и в зрелое
творчество: три попытки самоубийства героев в романе "Странники ночи",
одна из которых тоже закончилась смертью. На грани смерти находится и
пленник немеречи. Кстати, поэма "Немереча" создавалась в 1937 г., тогда
же, когда и роман "Странники ночи", и именно в "Немерече" Д.Андреев дает
объяснение своему пристрастию к смерти:
Смерть не страшна, я с детства с нею дружен
И понял смысл ее бесплотных черт.
Да, с детских лет: с младенческого горя
У берегов балтийских бледных вод
Я понял смерть, как дальний зов за море,
Как белый-белый, дальний пароход.
Там, за морями - солнце, херувимы,
И я, отчалив, встречу мать в раю,
И бабушку любимую мою,
И добрую Волшебницу над ними.
Я возмужал. Но часто, как весна
Грядущая, томила мысль о смерти;
За гулом дней, за пеной водоверти
Страна любви была порой видна,
Где за чертой утрат и бездорожья
В долины рая проходила -
Ты Царица ангелов, Премудрость Божья,
Волшебница младенческой мечты.
В целом сочинение "Юнона" носит описательный характер. По жанру оно
ближе всего к историческим хроникам хотя включает в себя и подробные
географические сведения, и мифологические легенды. Ни один из героев для
Даниила не важен сам по себе, хотя он и описывает их определенные черты,
подчеркивая благородство и великодушие одних и низость и злодейство
других, важна для него именно смена исторических лиц, династий и
социальных катаклизмов, то есть сам исторический процесс. Его хроники
включают целые эпохи жизни Морены.
А какой надо было обладать усидчивостью для столь озорного
мальчишки, чтобы описать в деталях 32 страны и к каждой из них нарисовать
просто филигранной работы карту! Кажется, что вся страстность натуры
Даниила устремилась именно к созданию системы - описания жизни целой
планеты с ее огромными географическими пространствами и эпохальной
протяженностью во времени, а его тихая и тонкая душевная эмоциональность
находила свое выражение в стихах.
От написания Даниилом этих тетрадей до первого озарения в августе
1921 г., которое определило развитие его внутреннего мира, прошло всего
лишь около трех лет, но масштаб мышления, основные его координаты: время
- история, пространство - география и Бог, устремленность за пределы
Земли - в космос, все это закладывалось, вызревало, осмыслялось уже в
детском творчестве. Это была своеобразная подготовка к миссии вестника.
Не нуждается в доказательствах ранняя многосторонняя одаренность Даниила.
Удивляют его чуткость, впечатлительность и отзывчивость на все грани
бытия - достаточно взглянуть на его рисунки - как тут не вспомнишь
пушкинское "Эхо"!
В заключение мне бы хотелось обратиться к зрелому творчеству Даниила
Андреева, чтобы посмотреть, какими воспоминаниями отразилось детство в
его взрослых произведениях.
О детстве Андреев пишет и в упомянутой уже поэме "Немереча", и в
"Железной мистерии", и в отдельном сборнике стихов "Восход души",
отрывками из двух стихотворений которого я хочу завершить рассказ о
детском творчестве поэта.
Нет, не юность обширная,
В грозе, ветрах и боренье:
Детство! Вот - слово мирное,
Исполненное благодаренья.
1936 г.
За детство - крылатое, звонкое детство,
За каждое утро, и ночь, и зарю,
За ласку природы, за тихий привет Твой,
За всю Твою щедрость благодарю.
. . .
И если бывало мне горько и больно,
Ты звездную даль разверзал мне в тиши;
Сходили молитвы и звон колокольный
Покровом на первые раны души.
И радость да будет на радость ответом:
Смеясь, воспевать Твою чудную быль,
Рассыпать у ног Твоих перед рассветом
Беспечных стихов золотистую пыль.
1949 г.
Основные произведения Д. Л. Андреева
Другие материалы, связанные с "Розой Мира"
Возвращение на заглавную страницу сайта
