КНИГА XII. ВОЗМОЖНОСТИ

ГЛАВА 3. КУЛЬТ

Провиденциальные силы на страже всегда. Они всегда готовы прийти на помощь каждому из нас. Они постоянно трудятся над каждым из нас — над его душой и его судьбой. Каждая душа — поприще их борьбы с демоническим началом, и вся жизнь души — непрерывная цепь выборов, встающих перед «я», — выборов, усиливающих или парализующих помощь ему со стороны светлых начал.

Душа подобна путнику, перебирающемуся через шаткий мост. С другого берега протягивается к ней рука помощи, но, чтобы принять эту помощь, путник должен протянуть руку и сам. Такою рукой, протягиваемой навстречу силам Света, является каждый благой выбор, каждый правый поступок и каждое светлое движение души, и в том числе молитва. В этом и заключается зерно ответа на вопрос: зачем молитва? И зачем богослужение?

Слово «молитва» я употребляю здесь в очень широком смысле. Это и уединённая беседа души с Богом или с сотворящими Ему силами Света; это и состояние умиления, благоговения и духовного восторга, охватывающее сердце при созерцании Прекрасного, Высокого или Великого; это и тот катарсис, через который поднимают душу человека окрыляющие произведения искусства; это и участие её в очищающих и возвышающих действиях храма.

Молитва может быть келейной — уединённой — или соборной, когда её бессловесная песнь вливается в торжественный поток богослужения. Оба эти действия в равной мере необходимы. Уединённая молитва есть такое напряжение души, когда она, удалённая от духовного Средоточья мира, но связанная с ним единственной и неповторимой струной, заставляет звенеть эту струну высоком звучанием, отгоняющим тени ночи. Молитва же соборная есть согласное напряжение тысяч таких струн, это есть хоровая песнь, наполняющая каждую отдельную душу предощущением всеобщей гармонии. Ибо богослужение есть не произвольное действие, придуманное людьми, но действие мистериальное, то есть такое, которое отображает гармоническую действительность высших сфер и низводит её силы в наше сердце. Отсюда — глубочайшая оправданность того, что мы называем культом. И отсюда же напряжённая молитвенная жизнь — творческая и мистическая жизнь грядущих храмов Розы Мира.

Что такое обряд? Это есть священнодействие, на основании внутреннего опыта человека установленное, ради снискания помощи ему сверхчувственных светлых сил или ради предотвращения враждебных воздействий на него со стороны сверхчувственных сил тёмных.

Что такое таинство? Это есть такое священнодействие, при совершении которого сверхсознательные корни человеческой воли принимают божественную благодать, то есть преисполняются сил для движения к гармонии между личностью и вселенной, духом и плотью, человеком и Божеством.

Поэтому безучастность сознания или недостаток веры со стороны того, над кем таинство совершается, не лишают таинство его действенности. Отсюда — возможность совершения таинств над неверующими, тяжелобольными и детьми. Но участие разума и личной веры облегчает и ускоряет течение токов благодати от сверхсознательных корней воли в сферу дневного сознания.

Трансрациональная и сверхличная природа таинств обуславливает их действенность при недостатке или даже отсутствии веры и мистической сосредоточенности также и со стороны тайнодействующего. Отсюда — независимость действенности таинства от личных свойств и от душевного состояния священника. Но его сосредоточенность, вера и вникновение в смысл совершаемого, передаваясь тому, над кем таинство совершается, облегчает последнему восприятие благодатного тока.

Таинство может быть совершено каждым. Но ради большей действенности предпочтительнее его совершение людьми, прошедшими соответствующий искус, духовную и культурную подготовку, завершающуюся посвящением, которое само по себе тоже есть одно из таинств. Суровый многолетний искус, через который подобает проходить священнику, обеспечил бы сознательность его подхода к совершаемым действиям, сосредоточенность его воли и веры в момент таинства и, таким образом, его наибольшую действенность.

Однако природа таинств не содержит ничего, что могло бы, при совершении таинства лицом верующим, хотя и не получившим посвящения, нанести духовный ущерб ему или тому, над кем таинство совершается. Поэтому совершение таинств мирянами не может быть запрещено; в случаях же неотложной потребности в таинстве и при отсутствии священника такое действие должно быть приветствуемо. Таинство не может совершиться только в том случае, если один из участников — тайнодействующий или тайнодействуемый — подходит к нему с кощунственной целью.

Признавая мистическую действенность таинств, установленных древним христианством и совершаемых священниками христианских церквей, нельзя, однако, не отметить, что вследствие сдвигов, происшедших в мировом религиозном сознании за последние века, наше изменившееся понимание стремится вложить в некоторые таинства, например в евхаристию, существенно новый смысл. Главное же, новое религиозное сознание усиливает душевную потребность в таких таинствах, о каких не могли тосковать ни отцы великих христианских церквей, ни установители и творцы внехристианских культов. И не только таинства: эта потребность распространяется на всю область священнодействий. Она тоскует по соборным молитвам, возносимым к таким инстанциям невидимого мира, которых не могли осознавать творцы древних религиозных форм. Она жаждет обрядов, которые освящали бы и благословляли всю жизнь: не только движение человеческой души по вертикали вверх, то есть душевное возвышение, но и движение человека по горизонтали, то есть расширение им объёма своей души. Эта тоска, возникшая давно и никогда вполне не угасавшая, в эпоху мировых войн достигла своего апогея. Она достигла той степени силы, когда вопль, восходящий к духовному небу, не может не вызвать ответа.

Дух дышит, где хочет. Уверенность в том, что откровение в послеапостольские века осеняло только отцов церкви и кристаллизовалось во вселенских соборах, остаётся в том типе сознания, который находит адекватные себе формы в старых христианских конфессиях, и только в нём. Сознание нового типа слышит голоса откровения и в гимнах Вед и Эхнатона, и в высоком духовном парении Упанишад, и в прозрениях Гаутамы Будды и Рамануджи, Валентина и Маймонида, и в гётевском «Фаусте», и в музыкальных драмах Вагнера, и во многих строфах великих поэтов — слышит его не менее явственно, чем в песнопениях Иоанна Дамаскина и в литургии Василия Великого. Более того, оно слышит его в собственной глубине и жаждет его воплощения в совершенных формах.

Слишком долго ждало человечество, что новый голос раздастся с церковных кафедр и амвонов. Все существующие вероисповедания оказались способными лишь к сохранению древнего содержания и древних форм. Голос звучит, откуда не ждали: из глубины повседневности, из безвестных квартир в гуще больших городов, из тюремных камер, из одиноких полночных комнат, из лесной глуши. Его глашатаи не рукоположены священниками Запада или Востока. И ни у православных патриархов, ни у римского первосвященника, ни у теологов протестантских церквей не получило признания то, что они говорят. Но будет день, и ими возвещённое станет тем средоточием, у которого сойдутся и теологи, и патриархи, и первосвященники всех религий и, забывая о древних разногласиях, скажут: да.

Передать ли хоть отдалённый отблеск впечатлений от службы во храме без привлечения на помощь обширных выдержек из поэтических и музыкальных текстов этих служб? Но освещение богослужебных текстов выходит далеко за пределы моей книги. Они уже веют и звучат в душевной глубине, и каждый, кто их предчувствует, стремится подготовить себя к их словесному и музыкальному воплощению. Уже различаются отдельные речения, отдельные возглашения хоров и священств, ясно видятся порою отдельные мгновения этих священнодействий, полные непередаваемой красоты. Дожить до лет, когда эти таинства предстанут зримо и явно не в творческом предвосхищении, но в храмах, воздвигнутых на площадях верградов и полных поющею и склоняющеюся толпой, мне не суждено. Молю Бога продлить сроки моей жизни хотя бы до тех дней, когда, успев закончить всё остальное, что я должен, я смогу вслушаться и воплотить в слове богослужения Розы Мира — последнюю из моих книг.

Что же я могу — теперь и здесь? Лишь дать несколько беглых указаний на сухом и бесстрастном языке о внутреннем пространстве этих святилищ и о назначении некоторых из них.

Центр верграда, его сердце и в то же время его вершина — это храм Солнца Мира. Без многих других сооружений можно представить верграды в небольших городах, только без храма Солнца Мира невозможно.

Почти с детских лет стоит перед моим душевным зрением образ этого храма. Я вижу его слишком обобщённо для того, чтобы суметь передать его в чертежах и в живописных эскизах. Но чувство не сравнимого ни с чем великолепия охватывает меня всякий раз, как он передо мною возникает. Облицованный чем-то похожим на белый мрамор, он возвышается на гребне холмов над речной излучиной, и к нему ведут широко раскинувшиеся лестницы. Каждая из таких лестниц поднимается к нему с одной из четырёх сторон, как бы раздвигая тяжелый цоколь и разрезая пояс монументальных колоннад, на цоколе возвышающихся. Каждую лестницу встречает высокая белая стена с тремя полукруглыми воротами и с золотой эмблемой наверху: крылатое сердце в крылатом солнце. Над колоннадами и над центральной стеной поднимаются кровли: являя собой сложную систему мощных золотых ступеней, они служат как бы пьедесталами для пяти белых, слегка сужающихся кверху башен. Центральная башня огромнее остальных, но все пять украшены узкими вертикальными членениями и увенчаны золотыми куполами; кажется, облака цепляются за странные их кресты.

В сущности, каждая башня венчает особый, заключённый под нею придел; под центральною башней уступообразные кровли величественнее, внутреннее пространство святилища, расположенного под ней, шире и колоссальнее; оно устремляется ввысь, непосредственно переходя во внутреннюю полость главной башни. Там, в самом куполе, на головокружительной высоте, ровным светом сияет сквозь медленно меняющиеся голубоватые клубы, эмблема пылающего Солнца, вписанного в равноконечный крест с четырьмя заостряющимися лучами.

Мне кажется, неф центрального святилища окаймлён рядами поддерживающих хоры колонн и обращён к широкому амвону; амвон отделён аркадою от главного алтаря. Бывают праздничные службы, когда заалтарный образ-витраж раздвигается, открывая высокий проём во внешнее пространство. Становятся видными северо-восточный отрезок горизонта и утренний диск летнего солнца, всплывающий из-за городских крыш, чтобы начать своё шествие по небесной дуге самого длинного дня в году. Через проём, образовавшийся позади алтаря, предстоящие выходят на открытую террасу над городом, обращённую на северо-восток. Здесь, видимый и собравшимся на площади, и молящимся во храме, верховный наставник совершает торжественную службу Солнцу в трёх его значениях: как воплощению великого жизнетворящего духа; как отчему лону, из которого изошло телесное существо всей Земли и всего земного: и как образу — подобию Всевышнего.

Оборудованный совершенной техникой, храм располагал бы возможностями к устранению любых внешних неудобств или помех для собравшихся и к обеспечению внешней стороны самых сложных, многолюдных и великолепных действ. Пульт управления механической частью был бы, вероятно, вынесен на хоры; там же расположились бы органы, места для оркестров и клиров.

Направо и налево от главного алтаря, в котором протекают также служения, обращённые к Первой Ипостаси, мне представляются приделы Приснодевы-Матери и Бога-Сына: они сообщаются с центральным залом двумя высокими арками; тяжёлые занавесы закрывают проёмы этих арок в обычные дли. Если же оглянуться назад, то по сторонам от главного входа, увидишь две другие подобные же арки; за ними — приделы Синклита России и Синклита Мира.

В верградах небольших городов не будет необходимости в отдельных храмах, посвящённых одной из ипостасей Троицы или в отдельных храмах Синклитов: потребность в этих культах могут удовлетворять служения в соответствующих приделах храма Солнца Мира. Но в больших городах наряду с такими приделами неизбежно возникнут особые храмы именно этого назначения.

Культ Единого, культ Солнца Мира не сможет исчерпать того религиозного осмысления, которое Роза Мира даст событиям истории, событиям культуры, событиям личной человеческой жизни. Таинство рождения; обряды, сопутствующие различным возрастам детей и их возмужанию; таинство брака и таинство расставания; таинство побратимства — священнодействие, благословляющее союз двух душ в высокой дружбе; благословение творчества художественного, воспитательною, врачевательного, общественного, творчества любви, творчества семьи, творчества просветления животных, творчества даже таких родов и форм, которых мы ещё не предвидим, — всё это войдёт в ритуал Розы Мира, направляясь в одних случаях к инстанциям христианского трансмифа, в других — к Синклитам метакультур и Синклиту человечества, к Великим Стихиалям и к Матери-Земле и, наконец, к Той, на Чьё приближение к нам мы уповаем.

О, культ Приснодевы-Матери и Её выражения на земле — Звенты-Свентаны — будет прекрасным, как весеннее небо, и таким же незапятнанно чистым. Мужского духовенства этот культ не должен знать. Осторожность и бережность во имя охраны от малейшей мути должны быть в нём неусыпнее и тщательнее, чем в любом ином. Гарантировать его чистоту было бы невозможно, если бы в ритуальных действиях принимали участие духовные лица обоих полов или даже только мужчины. Лишь исключительная ясность сознания и очищенность души могла бы быть порукой, что священник никогда не внесёт в эти священнодействия, вольно или невольно, капли тонкого душевного яда, не примешает в атмосферу чистейшего поклонения струй духовной влюблённости, некоторой эмоционально-поэтической экзальтации. Поэтому вход в алтари Приснодевы и Звенты-Свентаны должен быть мужскому духовенству запрещён, исключая двух или трёх особых праздников в году, когда священнослужительницам сослужит один из первосвященников. И поэтому же храм Приснодевы соединён со своеобразным женским монастырём — но не тем монастырём старых времён, который ломают судьбы «бременами неудобоносимыми», но монашеством строгих обетов, даваемых на столь же строгий срок, не более десятилетия. Никто не воспрепятствует — напротив: церковь благословит священнослужительницу, по истечении срока, ещё в расцвете сил, сложить с себя ношу иноческого служения и возвратиться в мир для исполнения её долга общечеловеческого: любви, материнства и воспитания.

Но будет, вероятно, и другая категория среди духовных лиц этой второй, голубой иерархии: женщины, уходящие в храмовую жизнь на склоне своих лет, когда всё личное в душе уже перегорело. Только преклонный возраст позволит им с успехом подвизаться на тех поприщах, на которых, помимо культа, голубое духовенство будет проявлять себя: в области воспитания, ухода за больными и, может быть, этического врачевания преступников.

Есть необозримо огромная область человеческой жизни, с которой до сих пор непосредственно связано лишь одно таинство христианского культа: это область отношений между мужчиной и женщиной и связанное с ней таинство бракосочетания. В главе о Женственности я уже указывал, что великая аскетическая эра, так жёстко и сурово отпечатавшаяся на историческом христианстве, привела к тому, что брак и деторождение были освящены таинством, но высшим состоянием продолжало считаться иночество. Правильнее сказать, что брак и деторождение терпелись поневоле — и только. Есть некое, не всеми сознаваемое противоречие в обрядах, когда благословение на брак испрашивается у таких инстанций духовного мира, которые как раз оправдывают, как прямейшую дорогу к ним, безбрачие и самоограничение. А инстанции христианского мифа именно таковы. Уместно ли испрашивать благословение на брачное сожительство у Иисуса Христа, Которого кощунственно даже мыслить вступившим в человеческий брак? Или у великих святых, достигших святости именно в безбрачии? Или у Пресвятой Девы Марии? Говорят про чудо в Кане Галилейской. Но разве мыслимо этот единственный в своём роде эпизод евангельской истории противопоставлять повелительному духу всех её остальных глав, всем бесчисленным речениям евангелистов, апостолов и Самого Христа, указывавших на отречение от всех земных привязанностей как на наивысший идеал? Очень правдоподобно, что если бы миссия Христа в Энрофе не прервалась, то чудо в Кане Галилейской оказалось бы началом такой цепи Его деяний, которые в конце концов привели бы к полному преобразованию физической данности брака и любви. Но этого не совершилось. И не удивительно, что таинство бракосочетания оформилось словесным текстом, не лишённым надуманности и сухости. Чувствуется, что «Исайя, ликуй!» создавалось каким-нибудь чернецом по приказу высших иерархов. Освятить глубоким и осмысленным обрядом такой потрясающий своей значительностью момент, как рождение человека, никому в христианстве даже в голову, по-видимому, не приходило. Развод же — богословски и фактически — оказался почти невозможен: «Что Бог соединил, человек да не разъединяет»

Однако ведь когда воля Божия сказалась в соединении двух любящих, она проявилась не в громе и молнии, не в чудесном вторжении иерархий в наш видимый мир, а просто в голосе любви, заговорившем в двух сердцах, и в их собственной воле к этому соединению. Этот голос любви и был воистину божественным голосом; таинство же брака есть мистериальное действие, имеющее целью низвести в волю обоих любящих высшие духовные силы, которые помогут им осуществить эту любовь в совместной брачной жизни, не замутняя, не искажая и не истощая любви. Ну, а если в их сердцах заговорила воля к расставанию? Если один из двоих убедился, что любовь иссякла, а взамен её возникла, столь же непостижимо, как и первая, новая любовь, обращённая на третье лицо? И возникла притом не в качестве мимолётного влечения, а в виде глубокого, непобедимого чувства? Кто это сказал, откуда это известно, каким мудрецом провозглашено, будто любовь может прийти к каждому человеку только один раз в жизни и ни в коем случае не больше? Какое пуританское незнание душ человеческих может навязывать всем этот путь единиц? И если даже такой новой любви не возникло, а только оба убедились, что продолжение совместной жизни — обоюдная, никому не нужная мука, и жаждут освобождения — разве жажда свободы не есть проявление в человеке той же исконной божественной воли? Речение Христа «Что Бог соединил, человек да не разъединяет» — это не юридическая норма, а нравственный завет, духовное предупреждение. Оно означает, что если Бог, то есть голос взаимной любви, услышанный двумя сердцами, соединил обе их жизни, пусть каждый из них остережётся разрывать этот союз, подпав соблазну слишком человеческих побуждений: потаканию своей низшей, самостной свободе, эгоизму, беглым увлечениям и страстям, лени, похоти, нетерпению. Почему же мы налагаем таинством брака нерасторжимые узы на всю жизнь? Как будто таинством нельзя низводить духовную помощь в круг таких усилий, которые имеют в виду брачный союз на длительный срок, а не на вечность! Почему мы освящаем таинством соединение любящих и не желаем освящать другим таинством боль их расставания? Разве не может быть такого мистериального действия, которое имело бы целью низведение в волю обоих расстающихся новых духовных сил, помогающих им очистить сердце от взаимной враждебности, мелкого недовольства, ревности, зависти, себялюбия, обид, возвести внутренний акт расставания в более высокий план и, расставаясь в качестве супругов, остаться взаимно уважающими, взаимно расположенными, взаимно благодарными друзьями?

Да ведь и самый брак может быть разных форм и видов. Мне думается, что, когда перед алтарём предстают юноша и молодая девушка, не нужно налагать на них брачные обеты на больший срок, чем на несколько лет, да и помощи им уместно просить не у инстанций христианского трансмифа, а у Матери-Земли и даже у Всенародной Афродиты человечества. Только по прошествии ряда лет, если союз окажется прочным и любовь не иссякнет между ними, можно другим таинством, обращённым только к Матери-Земле и к Солнцу, низводить благодатную помощь на следующий, более длительный этап — на длительный этап, но тоже не на вечность. И только если минует и этот срок, а любовь между супругами окажется прочной и углубляющейся, выдержит все испытания жизни, будет возрастать, и когда оба они, пред лицом надвигающейся смертной разлуки, испытают потребность благословения свыше своей любви как любви на веки веков — тогда священнослужительница Приснодевы-Матери скрепит их духовные судьбы таинством вечного брака, вечного спутничества друг другу во всех мирах.

Что касается архитектурного облика и художественного стиля храмов, посвященных Приснодеве-Матери, то мне они рисуются как бы вариантами храмов Солнца Мира. Легко угадывается при этом, что преобладающим в их интерьерах цветами будут оттенки голубого, а внешняя отделка зданий либо серебристо-голубоватой, либо сочетающей золото, синь и белизну.

И естественно предположить, что рядом с храмами Приснодевы найдут своё место храмы Бога-Сына, в основном посвященные образу Иисуса Христа. Мне не думается, чтобы этот культ резко разнился от культов старого христианства; значительные отличия, однако, всё-таки неизбежны. Старинные богослужебные тексты отягощены грузным наследием Ветхого Завета, а ветхозаветность — это как раз тот элемент в христианстве, который ждёт своего пересмотра прежде всего. И всё то в богослужении, что пропитано этим древним иудаистическим духом, не сможет быть оставлено в неприкосновенности. С другой стороны, в христианском культе не найти ни единого намёка на то, в чём заключался восходящий путь, деятельность и творчество Иисуса Христа после той Его трансформы, которая упоминается в Евангелии как вознесение. А между тем с этого дня прошло свыше 19 веков; Спаситель и Его великие друзья в неустанной борьбе с силами Противобога преобразили целые системы миров во всех метакультурах, из кругов вечных страданий превратив их в чистилища; величайшие из просветлённых, те, кто входит в Элиту Шаданакара, творили и творят изумительнейшие миры. Напомню, что основы Уснорма, слоя вечного богослужения всех человечеств Шаданакара, созданы тем великим духом, который в последний раз прошёл по земле в образе апостола Иоанна Богослова. Невозможно забыть также, что планы таких миров, как Небесная Россия, романо-католический Эдем, Византийский Рай, Монсальват, сотворены великими духами, известными нам под именами апостолов Андрея и Петра, Иоанна Крестителя и легендарного, запечатлённого только в эзотерических сказаниях Титурэля. И до каких же пор следует сохранять гробовое молчание о той непрерывной, множество форм принимавшей и принимающей борьбе, которую ведут силы Христа с тысячеобразными порождениями Противобога, с его меняющимися мировыми замыслами? До каких пор и во имя чего делать вид, будто мы не знаем ничего о мировых перспективах, ждущих нас — о грядущем антихристе, его царстве и гибели, о том, что зашифровано было две тысячи лет назад в пророчестве о втором пришествии и Страшном Суде? Кто дал нам право держать под семью печатями головокружительную радость от знания о неизбежно грядущем «тысячелетнем царстве», когда миллионы просветлённых, взошедших, восходящих и долженствующих взойти в затомисы метакультур, возродятся на преображённой Земле и когда начнутся те тысячелетия, смысл которых — спасение всех павших в нижние слои Шаданакара, воссоединение с ними, борьба за обращение демонических сил на восходящий путь, просветление всех слоёв брамфатуры и искупление самого Противобога? Всё это и многое другое не может долее оставаться неотражённым в культе Спасителя Христа, об этом не смеем мы дольше молчать в богослужениях Логосу.

С этим культом будет связана третья из иерархий духовенства Розы Мира. Если первой их них — иерархии Триединого Бога, чтимого под символом Солнца Мира, и Его первой ипостаси, Бога-Отца — может быть присвоен золотой цвет, а второй иерархии — голубой или синий, то, согласно мистической традиции, духовенство Бога-Сына, Планетарного Логоса, Иисуса Христа закономерно представляется облачённым в одежды белого цвета.

Все эти три иерархии, все три культа имеют универсальный, космический смысл; по самому существу своему они могут и должны быть едиными для всего человечества. Но, сверх того, учение Розы Мира обладает такими аспектами, каждым из которых она обращается только к одному сверхнароду, к людям одной культуры. Метаисторическое объединение человечества — величественный процесс, могущий протекать лишь с постепенностью. Пока существуют метакультуры, со всей спецификой их исторических выражений, единое учение будет преломляться сквозь различные культурные призмы, и в этих преломлениях скажутся различия исторических судеб, фонда знаний, накопленной мудрости и исторического долженствования. Единая в своих высших проявлениях, Роза Мира в каждой из культур создаст для себя как бы фундамент в виде некоторого этического и метаисторического учения, сопровождаемого культом и обращённого только к данному сверхнароду или нации. Такое учение будет говорить о слоях данной метакультуры, о её синклите и её затомисе, её шрастрах и её античеловечестве, о судьбах и образах её великих праведников, гениев и героев — обо всём том, что непосредственно и горячо затрагивает только тех, кто принадлежит к этой культуре. Оно будет учить осмыслению её прошлого и настоящего, оно уяснит задачи, стоящие перед этим сверхнародом, — задачи неповторимо индивидуальные, исторически отличные от задач, стоящих перед народами других метакультур. Воспитывая поколения, оно сосредоточит внимание на выпестывании преимущественно тех сторон личности, которым предстоит проявиться всего активнее, когда воспитуемый включится в творческую борьбу за осуществление исторических задач данной культуры.

Таким аспектом единого учения, обращённым, например, к народу японскому, мог бы быть преобразованный шинтоизм.

Аспектом, обращённым к народу еврейскому, могло бы стать преобразованное иудейство.

Аспект, обращённый к народу германскому, был бы создан впервые на основе метаисторического откровения, сходящего в культуру Германии; этому аспекту можно было присвоить условное наименование Deutschentuhm*.

* Немецкий дух (нем.) — Прим. ред.

В аспекте, обращённом к народу индийскому (его было бы правильно, если не ошибаюсь, назвать бхараттва), был бы подытожен метаисторический опыт именно этого народа.

Тот аспект всечеловеческой религии, который обращён к народу российскому, и только к нему, есть россианство. Оно учит о нашей метакультуре, о нашем Синклите, об исторических и запредельных деяниях русских героев, гениев и святых. Оно учит о светлых и тёмных иерархиях, проявляющих свою волю в нашей культуре и истории, о религиозном, культурном и социальном долженствовании нашего сверхнарода, о русской нравственности — личной и социальной. Оно подготавливает русских к всечеловеческому служению. Оно вырабатывает россианский культ.

Отсюда — неизбежность четвёртого культа и четвёртой иерархии Розы Мира. Цвет, который ей надлежит присвоить, будет, возможно, пурпуровым. Для народов России этот культ будет россианским, эта иерархия — россианской иерархией. Но и в России, и во всякой стране возникнет то, что я привык называть, за неимением другого, более правильного слова, пантеонами: храмы Синклита данной страны.

Мне представляется большой, овальной формы зал, со входом на одном из узких концов его, с алтарным возвышением на другом. На громадном, вытянутом вверх запрестольном образе в россианском храме туманно светятся условные облики: многокрылый демиург Яросвет и восседающая на троне, осенённая демиургом Навна с Младенцем-девочкою Звентой-Свентаною на коленях. Не стены — только колоннады отделяют этот зал от кольцеобразного вокруг него придела: там, в полусумраке высоких ниш, приподнятых рядом ступеней над полом, затуманенно сияют узкие, высокие метапортреты родомыслов, гениев, вестников и праведников нашей страны. Перед каждым из них в урочный день зажигаются огни, совершаются служения, и, быть может, у этих служб будут некоторые черты сходства с акафистами православия. По наружной же стене храма, в соответствующих нишах, белеют скульптурные портреты — портреты в общепринятом смысле этого слова — такие образы этих людей, какими обладали они при жизни. Ибо метапортреты, перед которыми могут протекать служения, суть лишь условные изображения просветлённых: таких, какими пребывают они в затомисе. Невозможность точно воспроизвести четырёхмерный образ в двухмерной плоскости и выразить девятицветную спектральную гамму тех миров семицветными средствами Энрофа обусловит, конечно, относительность этих метапортретов. Но сколь бы условен ни был такой образ, достоин принимать молитвословия именно он и только он, ибо внутренним правом и смыслом обладает только та молитва, которая обращена не к человеческим существам, какими были эти души на земле столько-то десятилетий или веков назад, а к их просветлённому, запредельному существу, ныне пребывающему и творящему в России Небесной.

Наряду с пантеонами отдельных сверхнародов и наций будут воздвигнуты, конечно, и пантеоны человечества — Синклита Мира и Элиты Шаданакара. Думаю, что со временем ни один город не обойдётся без такого пантеона, потому что великие духи, достигшие этих наивысших миров, — друзья и сотворцы всего человечества.

Но верграды включают ещё один род святилищ, и подобных храмов ещё не было да и не могло быть никогда. Место им не иначе как подле водоёмов — рек, озёр или каналов с проточной водой. Это — храмы Стихиалей.

Роза Мира укажет путь к тому, чтобы наслаждение от соприкосновения с плотью природы делать всё шире, наше счастье от общения с её духами — всё глубже, а нашу радость от исполнения долга перед ней — всё чище и оправданнее. До сих пор, по-видимому, только индийские религии с их заветом «ахимсы» — запретом нанесения страдания какому бы то ни было живому существу — приблизились к подлинной религиозно-этической любви к природе. Но ахимса имеет в виду главным образом людей и животных; стихиали остаются вне пределов завета, если не считать души некоторых рек. А между тем давно уже время понять, что мы, вырубая леса под корень, безбожно насилуя течение рек во имя извлечения гидроэнергии, а луга и поля заменяя ландшафтом убогих пригородов и посёлков, наносим ущерб. И прошу не принимать эти слова за традиционные вздохи праздных, поэтически настроенных натур: ущерб, этим наносимый нами самим себе, совершенно конкретен, хотя и не утилитарен. Это — тот самый душевный изъян, тот самый разрастающийся вакуум в душе человечества, который образуется вместе с заменой природы антиприродой. Тот изъян, который состоит в гипертрофии двух сфер человеческого существа — рассудка и примитивной чувственности и в отмирании всех остальных его потенций. Этот изъян растёт параллельно тому ущербу, который мы наносим дивным мирам Лиурны и Арашамфа, Дараинны и Мурохаммы, Фальторы и Страны Эльфов. И, напротив, сажая деревья, ухаживая за лесами, расширяя сады, учреждая заповедники, озеленяя города, мы творим добро не только себе, но и им. Но этого ещё недостаточно. Поскольку нами и в этом руководит утилитарный интерес, жажда материальной выгоды, постольку всё это и обогащает нас только материально. И лишь в те времена, когда мы станем делать всё это не ради себя, а именно ради просветления природы, ради расширения в ней областей, животворимых светлыми стихиалями, и изгнания из неё стихиалей демонических — только в те времена мы начнём осуществлять по-настоящему наш прекрасный долг по отношению к ней. Ничто так не привлекает светлых стихиалей, как садоводство и древонасаждение. Без садоводства, сосредоточенного рядом со святилищами и распространяемого по всей земле, мыслить культ стихиалей невозможно. Естественно также, что этот культ освятит и одухотворит своими весёлыми и чистыми священнодействиями этапы ежегодных полевых работ, а многие обряды будут так просты и поэтичны, что войдут во всеобщий быт, так как их сможет исполнять всякий, даже ребёнок.

Следует постоянным чувством дружбы со светлыми стихиалями одухотворить спорт. Почему средний тип спортсмена наших дней поражает примитивностью своей психологии? Отчего мысли его поглощены только вопросами спортивной техники, а над его чувствами властвуют инстинкт соперничества, бесёнок честолюбия да огромный, мускулистый бес самодовольства? Причины этого многоразличны, но главная та, что он замкнут в своей утилитарно-физиологической любви к природе. Он и не подозревает возможности осмысления связи со стихиалями, среди излучения которых он пребывает так часто и так подолгу. Он остаётся за тысячу вёрст от мысли, что если его тело погружается в воду и мчится великолепным брассом, восхищая зрителей, то как бы ни был он сосредоточен мыслью на правильности своих движений, но одна частица сознания должна непрерывно, жадно следить, вчувствоваться, вдумываться в струи и брызги воды — в эти крылья и руки существ Лиурны, с упоением обнимающие его тело. Если он на лыжах устремляется с горы, одна частица сознания, чем бы ни были заняты другие частицы, должна осязать привлечённых его смелостью, ловкостью и быстротой, целующих его ветром в лицо стихиалей Нивенны и Ахаша; а скольжение этих пушистых снегов и плавные изгибы земной поверхности надо воспринимать подобно тому, как воспринимает человек изгибы телесных форм женщины, которую он любит.

Потому что Земля — не только наша мать; в каком-то глубочайшем смысле, которого ещё нельзя изъяснить, она — и наша возлюблённая. Следует вспоминать завет Достоевского, заклинавшего нас целовать землю, и расширить этот завет, дав возможность нашим ногам целовать землю постоянно, при каждом шаге. Этой удвоенной радостью — радостью от прикосновения стихий и радостью от сквозящих за ними светлых стихиалей — пронижутся игры, танец, омовение, спорт, полевой труд, цветоводство и огородничество, воспитание животных, туризм, вся физическая культура. Это и будет культ стихиалей, мирный и весёлый культ, полный счастья. Он будет сопряжён с посадкой деревьев и цветов, с расчисткой зарослей, с богослужением Солнцу и Земле, с посвящёнными стихиалям народными действами.

Влияние человечества на стихиалей огромно, хотя ещё совершенно не осознано нами самими. Современная бездушная цивилизация действует на них ужасно. Если, например, система шлюзов и плотин, искалечившая Волгу, будет функционировать сотню лет. Волга станет мертва, как реки Марса — планеты, где есть реки, но стихиалей уже нет, а растительность существует лишь по инерции, просто в силу законов материи, производящих атмосферные движения и вызывающих выпадение осадков. Это не значит, что недопустимо никакое шлюзование рек, никакое строительство гидростанций. Это значит только, что зелёная иерархия Розы Мира, иерархия стихиалей, должна взять подобные работы под свой контроль, внося в них дух бескорыстия, дружественность, веру, одухотворённость.

Недавно вблизи города Майсора, в Южной Индии, построена большая плотина. Она воздвигнута на той самой реке Кавэри, которую, согласно верованиям индийцев, наполняет животворной водой богиня Кавэри, родившаяся в горах — Западных Гатах. Советский журналист, имевший счастье побывать там, пишет:

«Сказочной выглядела и сама плотина, с огромным озером, раскинувшимся среди голых, обожжённых солнцем холмов. Сказочно красивым был и сад, с фонтанами, созданный вблизи плотины... Умные и искусные руки вырастили сад необыкновенной яркости и красоты, перед которой бледнеет сама природа... Мимо прямых каналов и круглых бассейнов с фонтанами мы пересекли весь сад и по лестнице, в центре которой почти бесшумно летел водопад, поднялись к павильону богини Кавэри. Мягко поблескивая позолотой, богиня сжимала на своей груди кувшин, через край которого хлестала вода. Став перед нею, наши хозяева сложили молитвенно руки, подняв их на уровень лица: знак, означающий и приветствие, и благодарность. Перед Кавэри обязательно останавливались и также молитвенно складывали руки все проходившие мимо индийцы. Они благодарили богиню за то, что она даёт им воду и покровительствует величественной плотине»*

* Краминов Д. По Индии. М., 1956. С. 184-186.

Это имеет глубочайший смысл. Это та самая живая душевная связь народа со светлыми стихиалями, о которой я говорю. И как естественно, что мы встречаем её именно у народа индийского, в религиозном отношении гениальнейшего из всех народов.

Излучения светлой духовности людей действуют на тёмных стихиалей разительно. Они отступают, частично перерождаясь. Вот отчего нас так поражает различие между реками, одинаково протекающими по странам тропического пояса, но в одном случае — вьющимися по непроходимым лесам, почти необитаемым людьми, как Амазонка и Ориноко, в другом — орошающим страны с высокой духовной, именно духовной, а не технической культурой: я имею в виду Ганг, Нербадду, Иравади, Меконг. Природа великих рек Южной Америки, по берегам которых обитают лишь примитивные, почти лишённые ещё духовности племена, демонизирована насквозь: трудно представить себе более хищную фауну, более жуткую флору, чем флора и фауна этих бассейнов. Реки же Индии и Индо-Малайи — кормилицы и благодетельницы этих стран, и надо увидеть их собственными глазами, чтобы ощутить эманацию неизъяснимого мира, дружественности и каких-то нездешних прохлады и тепла, веющих над их водами. Это — следствие неосознанного нами воздействия очищенных, смягчённых и устремлённых к свету человеческих душ — излучения народов, века и тысячелетия по их берегам обитавших со всею своей возраставшей и накапливавшейся духовностью. То же происходило в долине Нила и, хотя в меньшей степени, на реках Европы и России. И если бы подобные очаги духовности возникли на берегах Ориноко и Амазонки, через несколько столетий хищные и жуткие стихиали Ганникса отступили бы прочь, а светлые стихиали притекли бы сюда и изменили бы эту природу.

Ещё сильнее будут воздействовать те ясные, глубоко осознанные, не ощупью, а с духовной целесообразностью принимаемые меры, которыми Роза Мира будет преобразовывать лицо земли.

Главными элементами храмов стихиалей мне представляются, как ни странно, водоём и стадион, расположенные параллельно друг другу. Каждый из них окаймлён с одной стороны как бы амфитеатрами — открытыми, без кровли, а между водоёмом и стадионом, слегка вдаваясь в них открытыми террасами, возвышается здание центрального святилища. В террасу обращена и плоская его кровля с небольшой башнею в середине. Открытая лестница вьется вокруг этой башни к маленькой площадке наверху. Здесь совершаются служения солнечному и лунному божествам, великим стихиалям воздуха и мировых вод. Внутреннее помещение может быть предназначено для богослужений, в зимнее время и для священнодействий значения частного, связанных с рождением, с учением детей и их возмужанием, с первым и вторым браком. Стадионы же и водоёмы предназначены для многолюдных действ, в которых элементы танца, спорта, игры и славословия соединены, образуя мистериальное целое. Эти действа настраивают душу и тело к восприятию стихиалей, их близости, их действенности; телесную радость они пронизывают духовностью, а переживание близости светлых миров облекают в чистое и жизнерадостное чувство, полное молодого веселья.

Священство стихиалей — пятая и последняя иерархия Розы Мира: зелёная. От остальных иерархий её отличает ряд особенностей, неповторимых и своеобразных черт. По-видимому, каждая из иерархий будет иметь свой особый устав, будет предъявлять к своим членам особые требования. Вступление в иерархию Солнца Мира, в священство Бога-Сына и в священство Синклитов предполагает обширное образование, общее и специальное, длительную подготовку и весьма суровый искус. Слишком хорошо известно, как к любому движению в человечестве — религиозному, общественному или политическому — по мере его успеха начинают примыкать множества людей, преследующих личные интересы и личные выгоды. Легко представить, сколько лиц, не имеющих никакой внутренней связи с идеалами Розы Мира, поспешит примкнуть к ней, превращая её в поприще честолюбия и корыстолюбия. В той или иной степени это неизбежно. Но это несчастие должно быть ослаблено. По мере возрастания общественного значения и положения нового духовенства придётся повышать ту ограду, которая обережёт его от проникновения в его среду людей безыдейных и случайных. Возможно, что под конец установятся весьма жёсткие нормы испытательного искуса, вплоть до обязательного, добровольного, двух- или трёхгодичного уединения в условиях, средних между условиями кельи, кабинета и одиночной камеры. Вероятно, испытуемый не будет лишён возможности покинуть место своего искуса в любой момент, но этим он утратит право на принятие сана. Кроме того, объём знаний, необходимых для успешного выполнения задач, стоящих перед каждым духовным лицом, столь велик, ответственность столь огромна, а возможная амплитуда его практической деятельности столь широка, что приобретение этих знаний и навыков потребует весьма длительного курса. Поэтому в золотую, белую и пурпуровую иерархии мужчины вряд ли будут приниматься раньше 35 лет. Функции голубой иерархии обрисовываются гораздо уже; поэтому деятельность священнослужительниц может начинаться раньше и либо заканчиваться к тридцати годам, либо видоизменяться в дальнейшем так, что необходимые для этого знания и опыт будут приобретаться в ходе самой этой деятельности.

На зелёное духовенство возлагается кроме обязанностей культа решение двух задач. Первая — та сторона воспитания подрастающих поколений, которая, будучи обогащена и пронизана духовностью стихиалей, заменит плоское и отупляющее физическое воспитание наших дней. С этим связывается и ведущая роль в преобразованных организациях молодёжи, и участие в организациях естественнонаучных, агрономических, зоовоспитательных. Деятельность такого рода потребует не столько углублённых и универсальных знаний или жизненного опыта, сколько юношеской энергии, силы, телесной гармоничности и красоты, задора и неистощимой жизнерадостности. Как ясно вижу я этих весёлых загорелых юношей и девушек в изумрудно-зелёной одежде, с зелёной накидкой на плечах в свежую погоду, всегда и везде босых, одинаково ловко и ладно ухаживающих за цветниками и прыгающих с шестом, ощущающих в ритуальном танце близость светлых стихиалей или, под хоровое пение молодых голосов, совершающих приношение цветов и плодов Луне и Солнцу! Я представляю их окружённых школьниками или читающих лекции для подростков; лёгкой поступью расхаживающих по шумным улицам или беспечно валяющихся на лугу, закинув руки за голову и глядя в небо. Счастливцы! Как прекрасна будет их молодость, как гармонична жизнь, как полна любовь, какие чудесные будут у них дети!

Но перед зелёным духовенством станет ещё другая задача: руководство во всём, что касается преобразования и просветления природы. Для этого будет уже недостаточно молодости, силы и чистоты: потребуются опыт и знания. Опыт жизненный и опыт духовный, знания научные и знания трансфизические. Мне кажется, всё это может приобретаться с годами, параллельно с работой в храмах стихиалей и в школах; если для этого когда-нибудь и понадобится этап уединения, то это уединение должно протекать, конечно, среди природы, может быть, в заповедниках.

Вот приближается к концу изложение концепции. Я вполне отдаю себе отчёт в её чрезвычайной сложности и в том, насколько мало найдётся людей, чья духовная потребность была бы достаточно сильна, чтобы заставить их преодолеть трудности этой книги. Со временем число таких людей будет возрастать, придут и истолкователи, и популяризаторы. Но, с другой стороны, учение будет восполняться духовным опытом многих и многих других, и в эпоху господства Розы Мира сложность учения сделается так велика, что лишь единицы смогут понять его и обнять во всех частностях. И пусть! Это хорошо, что в учении останется эзотерическая глубь: не всегда и не всё должно выносить на площадь, даже если это площадь Верграда.

И всё же для меня особенно радостными бывают те часы, когда мне удаётся (иногда это приходит само собой) уловить отголоски той великой праздничной службы, которая совершается перед лицом многих десятков тысяч человек и в которой участвуют — единственный раз в году — все пять священств Розы Мира. До моего сердца доносятся звуки золотых труб — высоко-высоко, под самым куполом на главной башне великого храма. Город ещё во мгле, а купол и эти трубы уже загорелись в солнечных лучах: поднимается день летнего солнцеворота. Я слышу мелодию, я вижу, как распахивается в храме заалтарный проём, и алый диск, ещё перерезанный зубчатой линией городского горизонта, является перед народом. Я вижу вокруг престола в алтаре представителей всех священств и среди них священнослужительницу Приснодевы и священнослужительницу Великих Стихиалей. Я различаю, как все предстоящие — их семь — протягивают над престолом правую руку. Я не могу различить, что за таинство совершают они, но вижу гармонию их медленных движений и слышу, как обращается к Солнцу старший из них, верховный наставник человечества:

— Слава тебе, восходящее Солнце!

Громоносные хоры повторяют эти слова, и снова трубят золотые трубы снаружи храма, под куполом.

— Слава тебе, возносимое сердце! — различается второй возглас верховного наставника, и я вижу, как он, сопровождаемый иерархами всех священств, направляется через распахнутый проём на восточную террасу. И когда замолкает гром хора и трубы в третий раз повторяют свой напев, я вижу, как верховный наставник приближается к парапету над площадью и возглашает, поднимая на фон алого диска крылатое сердце-лампаду, светящуюся изнутри:

— Благословенна желанная встреча в зените!