|
Максим Н. Н.
невоцерковленный верующий
Тема: #21551
Сообщение: #576924
11.06.03 22:04
|
Приветствую Вас, уважаемая Юлия !
Спасибо Вам за очередное послание и за высказанные в
нём убеждения. Теперь, с Вашего позволения, давайте приступим к их анализу,
чтобы выяснить, насколько они адекватны действительности.
1) Православием утверждается, что апостолы могли
лицезреть преображённого Христа и видели Его воскресшим. Библия - оба
Завета - полна свидетельствами об описанных мною трансфизических общениях
между людьми и просветлёнными существами (например - о схождении ангелов).
Не лишено подобных сказаний и православие, ибо многие из великих достижений
православных светильников духа также обладали соответствующими видениями и
общениями. Кроме того, известны явления народным массам Богородицы, Христа
и пр. С позиций "материалистического" осмысления все эти и
подобные факты придётся списывать на явления массового гипноза, суеверий и
психических отклонений. Если церковь станет отказываться от принятия данных
фактов, то ей придётся переписывать свою собственную историю и признать ряд
святых, мучеников и праведников банальными сумасшедшими, а также фактически
отказаться от чудесных феноменов и общения Господа и Провиденциальных Сил с
людьми; если так пойдёт и дальше, то впору будет и апостолов приписать к
группе шизофреников (а то и самого Христа). Именно по этой причине анализ
"материалистического наклонения" применительно к данным духовным
явлениям является не только (грубо) неадекватным, но и по сути своей
порочным, антихристианским. Дабы помочь Вам укрепиться в действительно
христианских позициях, порекомендую, для начала, хотя бы сходить по этой ссылке (работа
Святителя Игнатия (Брянчанинова)), а также по этой, этой и по этой.
Из этого, конечно, я не хочу сделать вывод о том, что у монахов и церковных
деятелей не может быть психических нарушений, однако детерминировать все
потенциальные события трансфизических контактов с просветлёнными существами
как проявления таких нарушений, конечно, составляет серьёзное заблуждение и
ошибку.
2) Д. Л. Андреев обладал приоткрытой глубинной
памятью с детства, а раскрытие духовного зрения и слуха началось задолго до
попадания в тюремную камеру. Давайте обратимся к цитатам из "Розы
Мира".
"Первое событие этого рода, сыгравшее в развит
моего внутреннего мира огромную, во многом даже определяющую роль,
произошло в августе 1921 года, когда мне ещё не исполнилось пятнадцати лет.
Это случилось в Москве, на исходе дня, когда я, очень полюбивший к тому
времени бесцельно бродить по улицам и беспредметно мечтать, остановился у
парапета в одном из скверов, окружавших Храм Христа Спасителя и приподнятых
над набережной. Московские старожилы ещё помнят, какой чудесный вид
открывался оттуда на реку, Кремль и Замоскворечье с его десятками колоколен
и разноцветных куполов. Был, очевидно, уже седьмой час, и в церквах звонили
к вечерне... Событие, о котором я заговорил, открыло передо мной или,
вернее, надо мной такой бушующий, ослепляющий, непостижимый мир,
охватывавший историческую действительность России в странном единстве с
чем-то неизмеримо большим над ней, что много лет я внутренне питался
образами и идеями, постепенно наплывавшими оттуда в круг сознания. Разум
очень долго не мог справиться с ними, пробуя создавать новые и новые
конструкции, которые должны были сгармонизировать противоречивость этих
идей и истолковать эти образы. Процесс слишком быстро вступил в стадию
осмысления, почти миновав промежуточную стадию созерцания. Конструкции
оказались ошибочными, разум не мог стать вровень со вторгавшимися в него
идеями, и потребовалось свыше трёх десятилетий, насыщенных дополняющим и
углубляющим опытом, чтобы пучина приоткрывшегося в ранней юности была
правильно понята и объяснена.
Второе событие этого порядка я пережил весной 1928
года в церкви Покрова-в-Левшине, впервые оставшись после пасхальной
заутрени на раннюю обедню: эта служба, начинающаяся около двух часов ночи,
ознаменовывается, как известно, чтением - единственный раз в году - первой
главы Евангелия от Иоанна: "В начале бе Слово". Евангелие
возглашается всеми участвующими в службе священниками и дьяконами с разных
концов церкви, поочерёдно, стих за стихом, на разных языках - живых и
мёртвых. Эта ранняя обедня - одна из вершин православного - вообще
христианского - вообще мирового богослужения. Если предшествующую ей
заутреню можно сравнить с восходом солнца, то эта обедня - настоящий
духовный полдень, полнота света и всемирной радости. Внутреннее событие, о
котором я говорю, было и по содержанию своему, и по тону совсем иным, чем
первое: гораздо более широкое, связанное как бы с панорамой всего
человечества и с переживанием Всемирной истории как единого мистического
потока, оно, сквозь торжественные движения и звуки совершавшейся передо
мной службы, дало мне ощутить тот вышний край, тот небесный мир, в котором
вся наша планета предстаёт великим Храмом и где непрерывно совершается в
невообразимом великолепии вечное богослужение просветлённого человечества.
В феврале 1932 года, в период моей кратковременной
службы на одном из московских заводов, я захворал и ночью, в жару, приобрёл
некоторый опыт, в котором, конечно, большинство не усмотрит ничего, кроме
бреда, но для меня - ужасающий по своему содержанию и безусловный по своей
убедительности. Существо, которого касался этот опыт, я обозначал в своих
книгах и обозначаю здесь выражением "третий уицраор". Странное,
совсем не русское слово "уицраор" не выдумано мною, а вторглось в
сознание тогда же. Очень упрощённо смысл этого исполинского существа,
схожего, пожалуй, с чудищами морских глубин, но несравненно превосходящего
их размерами, я бы определил как демона великодержавной государственности.
Эта ночь оставалась долгое время одним из самых мучительных переживаний,
знакомых мне по личному опыту. Думаю, что если принять к употреблению
термин "инфрафизические прорывы психики", то к этому переживанию
он будет вполне применим.
В ноябре 1933 года я случайно - именно совершенно
случайно - зашёл в одну церковку во Власьевском переулке. Там застал я акафист
преподобному Серафиму Саровскому. Едва я открыл входную дверь, прямо в душу
мне хлынула тёплая волна нисходящего хорового напева. Мною овладело
состояние, о котором мне чрезвычайно трудно говорить, да ещё в таком
протокольном стиле. Непреодолимая сила заставила меня стать на колени, хотя
участвовать в коленопреклонениях я раньше не любил: душевная незрелость
побуждала меня раньше подозревать, что в этом движении заключено нечто
рабское. Но теперь коленопреклонения оказалось недостаточно. И когда мои руки
легли на ветхий, тысячами ног истоптанный коврик, распахнулась какая-то
тайная дверь души, и слёзы ни с чем не сравнимого блаженного восторга
хлынули неудержимо. И, по правде сказать, мне не очень важно, как знатоки
всякого рода экстазов и восхищений назовут и в какой разряд отнесут
происшедшее вслед за этим. Содержанием же этих минут был подъём в Небесную
Россию, переживание Синклита её просветлённых, нездешняя теплота духовных
потоков, льющихся из того средоточия, которое справедливо и точно именовать
Небесным Кремлём. Великий дух, когда-то прошедший по нашей земле в облике
Серафима Саровского, а теперь - один из ярчайших светильников Русского
Синклита, приблизился и склонился ко мне, укрыв меня, словно эпитрахилью,
шатром струящихся лучей света и ласкового тепла. В продолжение почти целого
года, пока эту церковь не закрыли, я ходил каждый понедельник к акафистам
преподобному Серафиму - и - удивительно! - переживал это состояние каждый
раз, снова и снова, с неослабевающей силой.
В начале 1943 года я участвовал в переходе 196-й
стрелковой дивизии по льду Ладожского озера и, после двухдневного пути
через Карельский перешеек, вошёл поздно вечером в осаждённый Ленинград. Во
время пути по безлюдному, тёмному городу к месту дислокации мною было
пережито состояние, отчасти напоминавшее то давнишнее, юношеское, у храма
Спасителя, по своему содержанию, но окрашенное совсем не так: как бы
ворвавшись сквозь специфическую обстановку фронтовой ночи, сперва
просвечивая сквозь неё, а потом поглотив её в себе, оно было окрашено
сурово и сумрачно. Внутри него темнело и сверкало противостояние
непримиримейших начал, а их ошеломляющие масштабы и зиявшая за одним из них
великая демоническая сущность внушали трепет ужаса. Я увидел третьего
уицраора яснее, чем когда-либо до того, - и только веющее блистание от
приближавшегося его врага - нашей надежды, нашей радости, нашего защитника,
великого духа-народоводителя нашей родины - уберегло мой разум от
непоправимого надлома*.
====================================================================
* Это переживание я попытался выразить в поэме
"Ленинградский апокалипсис", но закономерности искусства
потребовали как бы рассучить на отдельные нити ткань этого переживания.
Противостоявшие друг другу образы, явившиеся одновременно, пришлось
изобразить во временной последовательности, а в общую картину внести ряд
элементов, которые хотя этому переживанию и не противоречат, но в
действительности в нём отсутствовали. К числу таких производительных
привнесений относится падение бомбы в Инженерный замок (при падении этой
бомбы я не присутствовал), а также контузия героя поэмы.
====================================================================
Наконец, нечто схожее, но уже полностью свободное от
метафизического ужаса, было мною пережито в сентябре 1949 года во
Владимире, опять-таки ночью, в маленькой тюремной камере, когда мои
единственный товарищ спал, и несколько раз позднее, в 1950-53 годах, тоже
по ночам, в общей тюремной камере. Для "Розы Мира" недостаточно
было опыта, приобретенного на таком пути познания. Но самоё движение по
этому пути привело меня к тому, что порою я оказывался способным
сознательно воспринять воздействие некоторых Провиденциальных сил, и часы
этих духовных встреч сделались более совершенной формой метаисторического познания,
чем та, которая мною только что описана."
"Лично у меня всё началось в знойный летний день
1929 года вблизи городка Триполье на Украине. Счастливо усталый от
многовёрстной прогулки по открытым полям и по кручам с ветряными
мельницами, откуда распахивался широчайший вид на ярко-голубые рукава
Днепра и на песчаные острова между ними, я поднялся на гребень очередного
холма и внезапно был буквально ослеплен: передо мной, не шевелясь под
низвергающимся водопадом солнечного света, простиралось необозримое море
подсолнечников. В ту же секунду я ощутил, что над этим великолепием как бы
трепещет невидимое море какого-то ликующего, живого счастия. Я ступил на
самую кромку поля и, с колотящимся сердцем, прижал два шершавых
подсолнечника к обеим щекам. Я смотрел перед собой, на эти тысячи земных
солнц, почти задыхаясь от любви к ним и к тем, чьё ликование я чувствовал
над этим полем. Я чувствовал странное: я чувствовал, что эти невидимые
существа с радостью и с гордостью вводят меня, как дорогого гостя, как бы
на свой удивительный праздник, похожий и на мистерию, и на пир. Я осторожно
ступил шага два в гущу растений и, закрыв глаза, слушал их прикосновения,
их еле слышно позванивающий шорох и пылающий повсюду божественный зной. С
этого началось. Правда, я вспоминаю переживания этого рода, относящиеся к
более ранним годам, отроческим и юношеским, но тогда они не были ещё такими
захватывающими. Но и раньше, и позже - не каждый год, но иногда по
нескольку раз за одно лето - случались среди природы, . обязательно наедине,
минуты странной, опьяняющей радости. Они являлись, по большей части, тогда,
когда за плечами оставались уже сотни вёрст, пройденных пешком, и когда я
неожиданно попадают в незнакомые мне места, отмеченные пышностью и буйством
свободно развивающейся растительности. Весь, с головы до ног, охваченный
восторгом и трепетом, я продирался, не помня ни о чём, сквозь дикие
заросли, сквозь нагретые солнцем болота, сквозь хлещущие кусты и наконец
бросался в траву, чтобы осязать её всем телом. Главное было в том, что я в
эти минуты явственно осязал, как любят меня и льются сквозь меня невидимые
существа, чьё бытие таинственно связано с этой растительностью, водой,
почвой.
В последующие годы я проводил лето, по большей части,
в области Брянских лесов, и там произошло со мною многое, воспоминание о
чём составляет отраду моей жизни, но особенно люблю я вспоминать свои
встречи со стихиалями Лиурны - теми, кого я тогда называл мысленно душами
рек.
Однажды я предпринял одинокую экскурсию, в течение
недели странствуя по Брянским лесам. Стояла засуха. Волокнами синеватой
мглы тянулась гарь лесных пожаров, а иногда над массивами соснового бора
поднимались беловатые, медленно менявшиеся дымные клубы. В продолжение
многих часов довелось мне брести по горячей песчаной дороге, не встречая ни
источника, ни ручья. Зной, душный как в оранжерее, вызывают томительную
жажду. Со мной была подробная карта этого района, и я знал, что вскоре мне
должна попасться маленькая речушка, - такая маленькая, что даже на этой
карте над нею не обозначалось никакого имени. И в самом деле: характер леса
начал меняться, сосны уступили место кленам и ольхе. Вдруг раскалённая,
обжигавшая ноги дорога заскользила вниз, впереди зазеленела поемная
луговина, и, обогнув купу деревьев, я увидел в десятке метров перед собой
излучину долгожданной речки: дорога пересекала её вброд. Что за жемчужина
мироздания, что за прелестное Божье дитя смеялось мне навстречу! Шириной в
несколько шагов, вся перекрытая низко нависавшими ветвями старых ракит и
ольшаника, она струилась точно по зелёным пещерам, играя мириадами
солнечных бликов и еле слышно журча.
Швырнув на траву тяжёлый рюкзак и сбрасывая на ходу
немудрящую одежду, я вошёл в воду по грудь. И когда горячее тело
погрузилось в эту прохладную влагу, а зыбь теней и солнечного света
задрожала на моих плечах и лице, я почувствовал, что какое-то невидимое
существо, не знаю из чего сотканное, охватывает мою душу с такой безгрешной
радостью, с такой смеющейся весёлостью, как будто она давно меня любила и
давно ждала. Она была вся как бы тончайшей душой этой реки, - вся
струящаяся, вся трепещущая, вся ласкающая, вся состоящая из прохлады и
света, беззаботного смеха и нежности, из радости и любви. И когда, после
долгого пребывания моего тела в её теле, а моей души - в её душе, я лёг,
закрыв глаза, на берегу под тенью развесистых деревьев, я чувствовал, что
сердце моё так освежено, так омыто, так чисто, так блаженно, как могло бы
оно быть когда-то в первые дни творения, на заре времён. И я понял, что
происшедшее со мной было на этот раз не обыкновенным купанием, а настоящим
омовением в самом высшем смысле этого слова."
"Состояние это заключается в том, что Вселенная
- не Земля только, а именно Вселенная - открывается как бы в своём высшем
плане, в той божественной духовности, которая её пронизывает и объемлет,
снимая все мучительные вопросы о страдании, борьбе и зле.
В моей жизни это совершилось в ночь полнолуния на 29
июля 1931 года в тех же Брянских лесах, на берегу небольшой реки Неруссы.
Обычно среди природы я стараюсь быть один, но на этот раз случилось так,
что я принял участие в небольшой общей экскурсии. Нас было несколько
человек - подростки и молодежь, в том числе один начинающий художник. У
каждого за плечами имелась котомка с продуктами, а у художника ещё и
дорожный альбом для зарисовок. Ни на ком не было надето ничего, кроме
рубахи и штанов, а некоторые скинули и рубашку. Гуськом, как ходят негры по
звериным тропам Африки, беззвучно и быстро шли мы - не охотники, не
разведчики, не изыскатели полезных ископаемых, просто - друзья, которым
захотелось поночевать у костра на знаменитых плесах Неруссы.
Необозримый, как море, сосновый бор сменился
чернолесьем, как всегда бывает в Брянских лесах вдоль пойм речек. Высились
вековые дубы, клены, ясени, удивлявшие своей стройностью и вышиной осины,
похожие на пальмы, с кронами на головокружительной высоте; у самой воды
серебрились округлые шатры добродушных ракит, нависавших над заводями. Лес
подступал к реке точно с любовной осторожностью: отдельными купами,
перелесками, лужайками. Ни деревень, ни лесничеств... Пустынность
нарушалась только нашей едва заметной тропкой, оставленной косарями, да
закруглёнными конусами стогов, высившихся кое-где среди полян в ожидании
зимы, когда их перевезут в Чухраи или в Непорень по санной дороге.
Плёсов мы достигли в предвечерние часы жаркого,
безоблачного дня. Долго купались, потом собрали хворост и, разведя костёр в
двух метрах от тихо струившейся реки, под сенью трёх старых ракит,
сготовили немудрящий ужин. Темнело. Из-за дубов выплыла низкая июльская
луна, совершенно полная. Мало-помалу умолкли разговоры и рассказы, товарищи
один за другим уснули вокруг потрескивавшего костра, а я остался
бодрствовать у огня, тихонько помахивая для защиты от комаров широкой
веткой.
И когда луна вступила в круг моего зрения, бесшумно
передвигаясь за узорно-узкой листвой развесистых ветвей ракиты, начались те
часы, которые остаются едва ли не прекраснейшими в моей жизни. Тихо дыша,
откинувшись навзничь на охапку сена, я слышал, как Нерусса струится не
позади, в нескольких шагах за мною, но как бы сквозь мою собственную душу.
Это было первым необычайным. Торжественно и бесшумно в поток, струившийся
сквозь меня, влилось всё, что было на земле, и всё, что могло быть на небе.
В блаженстве, едва переносимом для человеческого сердца, я чувствовал так,
будто стройные сферы, медлительно вращаясь, плыли во всемирном хороводе, но
сквозь меня; и всё, что я мог помыслить или вообразить, охватывалось
ликующим единством. Эти древние леса и прозрачные реки, люди, спящие у
костров, и другие люди - народы близких и дальних стран, утренние города и
шумные улицы, храмы со священными изображениями, моря, неустанно
покачивающиеся, и степи с колышущейся травой - действительно всё было во
мне тою ночью, и я был во всём. Я лежал с закрытыми глазами. И прекрасные,
совсем не такие, какие мы видим всегда, белые звёзды, большие и цветущие,
тоже плыли со всей мировой рекой, как белые водяные лилии. Хотя солнца не
виделось, было так, словно и оно тоже текло где-то вблизи от моего
кругозора. Но не его сиянием, а светом иным, никогда мною не виданным,
пронизано было всё это, - всё, плывшее сквозь меня и в то же время
баюкавшее меня, как дитя в колыбели, со всеутоляющей любовью.
Пытаясь выразить словами переживания, подобные этому,
видишь отчётливее, чем когда бы то ни было, нищету языка. Сколько раз
пытался я средствами поэзии и художественной прозы передать другим то, что
совершилось со мною в ту ночь. И знаю, что любая моя попытка, в том числе и
вот эта, никогда не даст понять другому человеку ни истинного значения
этого события моей жизни, ни масштабов его, ни глубины."
"Последняя смерть моя произошла около трёхсот
лет назад в стране, возглавляющей другую, очень древнюю и мощную
метакультуру. Всю теперешнюю жизнь, с самого детства, меня томит тоска по
этой старой родине; быть может, так жгуча и глубока она потому, что я
прожил в той стране не одну жизнь, а две, и притом очень насыщенные. Но,
уходя из Энрофа триста лет назад, я впервые за весь мой путь по Шаданакару
оказался свободным от необходимости искупляющих посмертных спусков в
глубину тех слоёв, где страдальцы развязывают - иногда целыми веками, даже
тысячелетиями, - кармические узлы, завязанные ими при жизни. Впервые я
успел и смог развязать узлы ещё в Энрофе, долгими мучениями и горькими утратами
оплатив совершённые в молодости срывы и ошибки. И в первый раз я умирал с
лёгкой душой, хотя по религиозным воззрениям той страны должен был бы
ожидать воистину страшного посмертия. Но я уже знал, что исключением из
касты и сорокалетней жизнью среди париев я искупил всё. Смерть была легка и
полна надежды."
Как видите, Юлия, ситуация оказывается не такой,
какой она показалась Вам (и я привёл ещё далеко не все соответствующие
цитаты). Я считаю, что Вам, быть может, дабы устранить некорректные и, по всей
видимости, заангажированные представления, стоит перечитать "Розу
Мира" Д. Л. Андреева ещё раз.
Удачи Вам и всех благ.
С уважением,
Максим
|
