Даниил Андреев
Материалы к поэме "Дуггур"

-----------------------------------------------------------------------
Источник OCR: Собр.соч. в 4-х томах; "Урания", М., 1996 г., том 3.1
Дата редакции - 06.10.2001
Текст взят с http://mirosvet.narod.ru
-----------------------------------------------------------------------

СОДЕРЖАНИЕ

I. Вехи спуска
1. С жестокостью зрелых лет
2. Окончание школы (1923 г.). Вальс
3. Другу юности, которого нет в живых (Первое)
4. В отблесках голубого сияния
5. Перед "Поверженным демоном" Врубеля
6. Юношеское
7. Подмена
8. Холод пространств
9. Первая вестница
10. Уличные волшебники
11. Разрыв
12. Другу юности, которого нет в живых (Второе)
13. "Предоставь себя ночи метельной..."
14. Саморазрушение

II. Московские предвечерия
1. "Как не любить мне колыбели..."
2. На балконе
3. Глаза рук
4. Танго
5. Госпоже города (Первое)
6. Одержание
7. Сквозь перезвон рифм
8. Марево
9. Лунная мелодия
10. Госпоже города (Второе)
11. Кароссе Дингре
12. Голос из цитадели
13. Вторая вестница
14. Над городом

III. Похмелье
1. "Не летописью о любви..."
2. Романтический запев
3. Измена
4. Другу юности, которого нет в живых (Третье)
5. "Мчатся гимны, звенят..."
6. Её голос
7. Другу юности, которого нет в живых (Четвёртое)
8. "Тёмные грёзы оковывать метром" (Гумилёв)
9. "Дух мой выкорчеван. Всё мало..."
10. "Я в двадцать лет бродил, как умерший..."
11. Эринии
12. Не Дуггур ли?
13. "Не из хроник столетий, не из дымки преданья..."
14. Пробуждение
15. Другу юности, которого нет в живых (Последнее)
16. Со свечой
17. "Вина - во мне. Я предал сам..."
18. Двенадцать евангелий
19. Из погибшей рукописи
20. "С бдящими бодрствует Ангел. - Не спи..."
21. Звезда морей

------------------------------------------------------------------------

I. ВЕХИ СПУСКА

1. С ЖЕСТОКОСТЬЮ ЗРЕЛЫХ ЛЕТ

Не можем прозревать зенит мы
Очами юности, когда
Порыв ещё не отлит в ритмы
Холодным мужеством труда.

Теперь, в расчисленное слово
Заковывая давний бред,
Касаюсь смутных форм былого
Резцом упругим зрелых лет.

И легкой дрожью сердце бьётся,
Заглядывая сквозь стихи
В провал бездонного колодца -
В соблазн, кощунство, ложь, грехи.

Но не хочу фатой молчанья
Укрыть лукавую судьбу,
Стяжать пустые величанья
За верность Отчему гербу.

Да, путь был узок, скользок, страшен,
И не моя заслуга в том,
Что мне уйти из тёмных башен
Она дала святым мостом.

Быть может, ты, в грядущем веке
Над той же бездною скользя,
Поймёшь, взглянув на эти вехи,
Куда влечёт твоя стезя.

1950

2. ОКОНЧАНИЕ ШКОЛЫ (1923 г.)
ВАЛЬС

Всё отступило: удачи и промахи...
Жизнь! Тайники отмыкай!
Веет, смеется метелью черемухи
Благоухающий май.

Старая школа, родная и душная,
Ульем запела... и вот -
Вальсов качающих трели воздушные
Зал ослепительный льёт.

С благоволящим спокойствием дедушки -
Старший из учителей...
В белом все мальчики, в белом все девушки,
Звёзды и пух тополей.

Здравствуй, грядущее! К радости, к мужеству
Слышим твой плещущий зов!
Кружится, кружится, кружится, кружится
Медленный вихрь лепестков.

Марево Блока, туманы Есенина
И, веселее вина,
Шум многоводного ливня весеннего
Из голубого окна.

Кружево, - зеленоватое кружево,
Утренний мир в серебре...
Всё отступило, лишь реет и кружится,
Кружится вальс на заре.

1950

3. ДРУГУ ЮНОСТИ, КОТОРОГО НЕТ В ЖИВЫХ [2]
(Первое)

Мы подружились невозвратными
Утрами школьными, когда
Над партой с радужными пятнами
Текли прозрачные года.

Замедлив взор на нашем риторе,
Подобном мудрому грачу,
Веселый мальчик в белом свитере
Ко мне подсел - плечо к плечу.

Заговорив тотчас о Репине
И щекоча мне в шутку бок,
Он был похож на плотный, крепенький,
Едва родившийся грибок.

Внезапно, не нуждаясь в поводе,
На переменках, просто так,
Вдруг сокрушал, кого ни попадя,
Крутой мальчишеский кулак.

Забыв Ампэра, флору Африки,
Истоки Нила и шадуф[3],
По-братски мы делили завтраки,
Тайком за партой крем слизнув.

И вот, святое имя юное,
Намёком произнесено,
Зашелестело птицей лунною,
С тех пор - одно... всегда одно.

По вечерам - друзьями ясными,
О первой тайне говоря,
Мы шли кварталами ненастными
От фонаря - до фонаря;

Устав стремиться в невозможное
И чувством выспренним гореть,
Делили поровну пирожные,
Собрав по всем карманам медь.

О Канте, Шиллере, Копернике
Речь за звеном плела звено...
Мы забывали, что соперники[4],
Что нам врагами быть дано;

О том, что сон нерассказуемый
Таим, друг с другом не деля...
Про узел тот неразвязуемый,
Что нас задушит, как петля.

1950

4. В ОТБЛЕСКАХ ГОЛУБОГО СИЯНИЯ [5]

По книгам, преданьям и кельям
Я слышал: в трудах мудрецов
Звенят серебристым весельем
Шаги Её легких гонцов.

Какою мечтой волновались
Томленье моё и тоска,
Едва мне прошепчет Новалис
Про знак голубого цветка![6]

Орлиную радость полёта
Вливал в меня мощный размер
Октав светлоносного Гёте
Про Женственность ангельских сфер[7].

Сверкал, как сапфирное слово,
Как искра в тяжёлой руде,
Таинственный стих Соловьёва
О Неугасимой Звезде.[8]

У сумеречного истока
Стремлений к лазурным мирам
Журчали мелодии Блока
О самой Прекрасной из дам;

И веяли синью вселенской
Те ночи, когда в тишине
Безвестный ещё Коваленский
Слагал свой хорал Купине.[9]

Заря моя! этим сияньем
Оправданы скорбь и нужда,
И всем безутешным скитаньям
Твержу благодарное ДА.

1950

5. ПЕРЕД "ПОВЕРЖЕННЫМ ДЕМОНОМ" ВРУБЕЛЯ [10]

В сизый пасмурный день
я любил серовато-мышиный,
Мягко устланный зал -
и в тиши подойти к полотну,
Где лиловая тень[11]
по трёхгранным алмазным вершинам
Угрожающий шквал
поднимала, клубясь, в вышину.

Молча ширилась там
ночь творенья, как мир величава,
Приближаясь к чертам
побеждённого Сына Огня,
И был горек, как оцет,
своей фиолетовой славой
Над вершинами отсвет -
закат первозданного дня.

Не простым мастерством,
но пророческим сном духовидца,
Раздвигавшим мой ум,
лиловело в глаза полотно, -
Эта повесть о том,
кто во веки веков не смирится,
Сквозь духовный самум
низвергаемый в битве на Дно.

В лик Отца мирозданья
вонзив непреклонные очи
Всею мощью познанья,
доверенной только ему,
Расплескал он покров
на границе космической ночи -
Рати млечных миров,
увлекаемых в вечную тьму.

То - не крылья! То - смерч!..
Вопли рушимых, дивных гармоний
Потрясённая твердь,
где он раньше сиял и творил -
Демиург совершенный,
владыка в другом пантеоне,
Над другою вселенной,
над циклом не наших светил.

Я угадывал стон
потухающих древних созвездий,
Иссякавших времен,
догорающих солнц и монад,
И немолкнущий бунт
перед медленным шагом возмездья,
Перед счетом секунд
до последних, до смертных утрат...

И казалось: на дне,
под слоями старинного пепла,
Тихо тлеет во мне
тусклым углем - ответный огонь...
Бунта? злобы?.. любви?..
и решимость - казалось мне - крепла:
~Все оковы сорви,
лишь на узнике ЭТОМ не тронь~.

1950

6. ЮНОШЕСКОЕ

Мы - лучи Люцифера, восставшего в звёздном чертоге,
Сострадая мирам, ненавидя, любя и кляня;
Мы - повстанцы вселенной, мы - боги
Легендарного дня.

Смутно помнятся конусы древнего, странного мира -
Угрожающий блеск многогранных лиловых корон,
И, как лава, - озёра эфира,
Наше царство и трон.

Смутно помнится битва: нависшая тягость молчанья,
Шорох млечных шелков - галактический шелест знамён,
Титанический рокот восстанья,
Низверженье - в Закон.

О, впервые тогда первозданная ночь ликовала!
Она взмыла, росла - зачинался невиданный век:
Нас тяжелая плоть оковала,
И пришёл Человек.

Вспомни собственный дух в его царственном, дивном уборе!
Цепь раба растопи в беспощадном, холодном огне! -
Так впервые шептал Богоборец
Ранней юностью мне.

1923 (1950)

7. ПОДМЕНА

В те дни мне чудилось, что Ты
Следишь бесстрастно с высоты
За жизнью сирой,
За жертвой и за палачом,
Как Дева грозная с мечом -
~Кримгильда Мира~.[12]

В те ночи мнилось мне, что Ты
В мирах бесправных жнёшь цветы,
Как жница Бога,
И - Дочь сурового Отца -
Считаешь мёртвые сердца
Светло и строго.

Страсть напоённых горем дней
Прокралась в круг мечты моей,
В мой дух бездомный,
И становилось мне - не жаль
Склониться под святую сталь
На ниве темной.

И становилось мне светло,
Когда последнее тепло
Жизнь покидало,
Суля измену, суд, позор,
И непреклонно-светлый взор,
Как блеск металла.

1950

8. ХОЛОД ПРОСТРАНСТВ

Есть в гулких ветрах ледохода,
Чей рог я в ночах сторожу,
Угроза, разгул и свобода,
И властный призыв к мятежу.

С кромешных окраин вселенной
Вторгаются в город они,
Взметая прибой снегопенный,
К земле пригибая огни.

Насыщены удалью буйной,
Охвачены гордой тоской
Все призраки над полноструйной,
Над дикой, над страстной рекой.

Сверкают зенитные звёзды
Как яхонты небытия -
К сердцам сквозь бушующий воздух
Направленные острия.

И грезится древнему сердцу
Галактик безбрежняя даль,
Бескрайний чертог Миродержца,
Безумного бунта печаль.

Что разум, и воля, и вера,
Когда нас подхватят в ночи
От сломанных крыл Люцифера
Спирали, потоки, смерчи?

1927-1950

9. ПЕРВАЯ ВЕСТНИЦА

Когда, в борьбе изнемогая,
Взметает дух всю мощь на плоть,
Миг раздвоенья ждёт _другая_ -
Вползти, ужалить, побороть.

Она следит за каждым шагом;
Она скользит сквозь каждый сон;
То вспыхивает буйным флагом,
То облечёт себя в виссон,

То девушкою у колодца
Прикинется на беглый миг,
То сказкой лунной обернётся,
Одна - во всём, всему - двойник.

В раденьях, незнакомых прежде,
Испепеляющих дотла,
Она в монашеской одежде
Хлыстовской бледностью светла.

В ночь игр, упорства и азарта
Едва удержишь лёгкий крик,
Когда внезапно ляжет карта
Спокойно-бледной дамой пик.

Фонарь у мокрых скамей сквера
Её усмешки знает власть,
И то, что смысл, надежда, вера -
В одном коротком слове: пасть.

И будешь, медленно сгорая,
Молить, чтоб уличная мгла -
Слепая, мутная, сырая,
Угль истязанья залила.

1950

10. УЛИЧНЫЕ ВОЛШЕБНИКИ

Сияла ровным светом газовая
Цепь фонарей в ночной тиши,
Неотвратимый путь указывая,
Поцеловав глаза души.

Ресницы вкрадчиво поглаживая,
Лаская лоб, как вещий друг,
Она сияла, завораживая,
В щемящий мир, в звенящий круг.

Опровергая будни - призраками,
Она воочию вела
В тот край, который только изредка мы
Днём вспоминаем сквозь дела.

И, странной сказкой раскаляемая,
Росла и пенилась в крови
Тоска, ничем не утоляемая,
О смерти, страсти, - о любви.

1950

11. РАЗРЫВ

Власть Твою, всемогущий Судья,
Об одном я молил: о любви.
Я молил: отринь, умертви -
Ночь одну лишь благослови!

Я молил, чтобы только раз
Единственная моя
Тихим светом бесценных глаз
Озарила мой лучший час.

Я молил, чтоб идти вдвоём
Сквозь полуночный окоём
В убелённые вьюгой края
В совершенном царстве моём.

Не услышал мольбу никто.
Плотным мраком всё залито...
Так карай же судьбу за то,
Что утрачена ось бытия.

1926-1950

12. ДРУГУ ЮНОСТИ, КОТОРОГО НЕТ В ЖИВЫХ
(Второе)

Истоки сумрачной расколотости
На злой заре моих годин
Ты, тёмный друг ненастной молодости,
Быть может, ведал лишь один.

Светлели облачными отмелями
Провалы мартовских чернот -
Их гулкие ночные оттепели,
Ледок хрустящий у ворот.

Мы шли Грузинами, Хамовниками,
Плечо к плечу в беседе шли,
Друзьями, братьями - любовниками
Нежнейшей из принцесс земли.

Но горизонт манил засасывающий,
И дух застав был хмур и тал;
И каждый раз - ступенью сбрасывающей
Диаметр ночи возрастал.

И каждый раз, маршруты скашивая,
Дождём окутанные сплошь,
Предместья ждали нас, расспрашивая
Про святотатство, бунт и ложь.

К Сокольникам, в Сущёво, в Симоново
Блестела сырость мостовых,
И скользкое пространство риманово
Сверкало в чёрной глади их.[13]

Как два пустынных, чёрных зеркала, мы,
Лицом к лицу обращены,
Замолкли, ложью исковерканные,
Но всё поняв до глубины.

И пусть заслоны, плотно спущенные,
Хранят теперь от мглы ночной, -
Всё давят душу дни упущенные,
Когда ты был ещё со мной.

1950

Предоставь себя ночи метельной,
Волнам мрака обнять разреши:
Есть услада в тоске беспредельной,
В истребленье бессмертной души.

Как блаженны и боль, и тревога!
В пустоту, мой удел! в пустоту!
Рокот хриплого, ржавого рога
В вое ветра ловить на лету!

Хлябь рванулась в расщелины веры,
Вихрь, да снежная плещет гроза,
Фиолетовый плащ Эфемеры[14]
Ослепительно хлещет в глаза.

Этой горькой и страшной отраде
Нету равных в подлунном краю!
Ради сумрака, омрака ради
Хмель ликующей гибели пью.

Все святыни отдам за мгновенье -
Бросить вызов законам Отца,
Бестелесный клинок преступленья
В ткани духа вонзив до конца.

1926-1950

14. САМОРАЗРУШЕНИЕ

Когда я холодно расторг
Завет, хранимый испокон,
О нет: то не был низкий торг
За право на самозакон.

Я твёрдо знал: возврата нет.
Есть горечь сладкого стыда,
Хмель наслаждений, волны бед,
Размах восстанья, ночь Суда.

Я знал, что глубже всех страстей
Есть Дно, откуда нет вестей,
Где так блаженно жмут тиски
Неискупляющей тоски.

Давно иссяк бы самый ад,
Когда бы не таило зло
В себе сладчайшей из наград
От спуска вниз, во мрак, на тло,

"Есть упоение в бою
И бездны мрачной на краю..." [15]
Не на краю, а в глубине
Восторг последний мнился мне.

1926-1950

II. МОСКОВСКИЕ ПРЕДВЕЧЕРИЯ

Как не любить мне колыбели
Всех песен, скорби, торжества,
Огни твои, мосты, панели,
Тысячешумная Москва!

От игр в песке, в реке, в газонах,
Войдя мне в душу, в кровь и плоть,
Всегда со мной ты в снах бессонных
И уз твоих - не побороть.

Всех вечеров твоих - пьянящий,
Упруго-брызжущий настой,
Народа шорох шелестящий
По неостывшей мостовой,

И над домами, в мгле воздушной -
Малинно-тусклый полукруг, -
Как не любить твой облик душный
Всем существом, от глаз до рук?

В часы любви к тебе - не помню,
Какому знамени служу,
С душой, опять блаженно-темной,
По стогнам знойным прохожу.

Когда с вокзалов мутно-синих
Поют протяжные гудки,
Я слугам сумрачной богини
Внимаю чутко, - и легки

Клубящиеся предвечерья,
Их лиловатый, сизый дым,
И весь мой город - лишь преддверье
Миров, маячащих за ним.

Бросаю жизнь в толпу, как в россыпь,
В поток вливаюсь, как ручей,
И с каждым шагом - легче поступь,
А кровь густая - горячей.

И на заре, когда задерну
Гардину светлого окна,
в голос твой упорный
Вникаю на границе сна,

Как в ропот мощный океана, -
И мысль прощальная остра,
Что хмель беспутства и обмана
Назавтра будет, как вчера.

1929-1946

2. НА БАЛКОНЕ

Островерхим очерком вдали -
Кремль
синий,
А внизу - клокочущая хлябь,
Поток:
Пятна перемешивая, смыв
рябь
линий,
Улица, как Волга, бурлит
У ног.

Ветром овеваемы, теплом.
дня
полны,
Высотой качаемы, смеясь,
Поём,
Чтоб с закатов розовых неслись
к нам
волны,
Нежа нас над городом - одних,
Вдвоём.

Зрелища и гульбища уже
чуть
алы,
Пенясь, точно свадебным вином
Ковши...
Ах, дитя беспечное! Когда б
ты
знала
Яд возревновавшей об одном
Души!

Имя повелительницы всех
снов
духа
Я не прошепчу тебе ни здесь,
Вверху,
Ни - в полночных комнатах, где плач
твой
глухо
Канул бы, как ветер среди хвой,
Во мху.

Только предвечернем ты кинь
взгляд
чуткий
На лицо любимое, когда
С террас
Вижу, как над городом бурлит
яд
в кубке:
Дымка над громадами труда,
Зыбь трасс;

Иль, когда средь ночи, меж глухих
штор
спальной,
Фонари бесчисленные - там,
На дне,
Чертят, как узоры на шелках
мглы
дальной,
Имя, приоткрытое судьбой
Лишь
мне.

1950

3. ГЛАЗА РУК

По стали, мрамору и дереву
Рукой внимательной скользя,
Я проходил - и плоть не верила,
Что их глубин постичь нельзя.

Я слышал ясно излучения -
То спрятанней, то горячей -
От страстной, как созданье гения,
Нагой поверхности вещей.

Она являлась расколдованной,
Жила беспечно и пестро
В камнях, в фанере полированной,
В блестящем никеле метро.

Я знал: то было эхо смутное
Живых, кипящих мириад,
Чьих рук касание минутное
Предметы бережно хранят.

Но вник я мудрым осязанием
Ещё безмерно глубже, в тло,
В пучины, чуждые названиям
И рубрикам "добро" и "зло".

Тот слой связует человечество
С первичным лоном бытия;
Быть может, в древних храмах жречество
О нём шептало, смысл тая.

Но имя то газообразное
Как втисну в твердый хруст речей?
Слова - затем, чтоб значить разное.
Их нет для общей тьмы вещей.

1950

4. ТАНГО

Подёргиваются пеплом оранжевые поленья,
Сужается у камина и блёкнет горячий свет...
О, эта терпкая мудрость просвечивающих мгновений,
Когда ты уснёшь бездумно, и ласк твоих больше нет.

Сквозь будущее различаю излучистый путь измены,
С неизъяснимой грустью вникаю в твои черты:
Вчера они были солнцем, сегодня они - драгоценны,
А завтра - забудет сердце путь к дому, где плачешь ты.

И слышу в туманах чувства неявственную октаву,
Звучащую дальним хором над крепнущею судьбой.
Напевы других свиданий, и бури, и ширь, и славу, -
И с лёгкой полуулыбкой склоняюсь я над тобой.

И плечи нам душит бархат лилового изголовья, -
Прими же прощальной данью и молча благослови
Опустошаемый кубок - весь бред этой терпкой крови,
Последнюю ночь всевластья закатывающейся любви.

1934

5. ГОСПОЖЕ ГОРОДА [16]
(Первое)

В пыльный вечер и днями жаркими,
Обещая прохладный кров,
Многолюдными манят парками
Гребни загородных холмов.

Там, зеркальными вея водами,
К югу медленна и широка,
Отдалёнными пароходами
На закатах поёт река.

И в сиреневом предвечерии
Всё истомою дышит здесь:
Брагой сумрачного поверия
Душно пенится город весь.

И опять - мостами и рынками
Ты заманиваешь меня
Над Басманными и Стромынками
В раскалённый конец дня.

В пестрых играх судьбы и случая,
В нишах лоджий, дворцов, казарм,
Осязаю изгибы жгучие
Твоих царственных риз и барм;

В каждом беглом прикосновении
Твой напиток дремучий пью, -
Пью в чаду головокружения
Близость чувственную твою.

И божественная, и суровая,
Страстью тусклою веешь ты,
И клубятся шелка лиловые
За кумиром моей мечты.

И, чуть застимые их волнами,
Как сквозь движущийся витраж,
Различаю зигзаги молнии
В смежном мире, ином чем наш.

Нет, никем ещё не распороты
Эти скользкие пелены...
Тайна! тайна! Богиня города!
Свет и морок моей страны!

1929-1950

6. ОДЕРЖАНИЕ

Я не знал, кто рубин Мельпомены[17]
В мою тусклую участь вонзил,
Кто бичом святотатств и измены
Все черты мои преобразил.

Только знаю, что горькие чары
Мне даны бичеваньем его;
Что овеяны нимбом пожара
Весь удел мой и всё существо.

И всё явственней, всё непостижней
Самому мне тот жар роковой,
Опаляющий венчики жизней,
Провожаемый смутной молвой.

Прохожу через тёмные лавры,
Через угли стыда прохожу, -
Дни и ночи гудят, как литавры, -
То ли к празднику, то ль к мятежу.

Глубока моя тёмная Мекка,
Её странный и гордый завет:
Перейти через грань человека,
Стать любовником той, кого нет.

1927-1950

7. СКВОЗЬ ПЕРЕЗВОН РИФМ

...И слились вечера
в морок
Огневицы,
очей,
губ...
Только тот, кто не прав -
дорог,
Кружевнице
Ночей
люб.

Ей несу я - живой
жертвой
Звонкий дар
из моих
дней,
И тоскует тоской
смертной
Стон гитар,
точно стих
к ней.

Оттого что простым
хмелем
В эту ночь
не залить
жар;
Оттого что к земным
щелям
Тянет прочная
нить
кар;

Оттого что Господь
косит
Дни, как травы,
к мольбам
глух;
Оттого что не плоть
просит
Злой отравы,
но сам
дух.

1950

8. МАРЕВО

Если город - дарохранительница,
Чей же дар в нём таится, чей?
Почему не могу отстранить лица
Я от тёмных его лучей?

И зачем вихревая гарь его
За кварталами тмит квартал, -
Только - омуты! только - марево
Вечно движущихся зеркал!

Только слышу я мощь безмерную
И всемирное колдовство;
Только чувствую топь неверную
У святилища твоего.

Что ж за двойственное откровение
Созерцать у твоей меты
Белый отсвет благословения
Сил, возвышеннейших, чем ты?

1950

9. ЛУННАЯ МЕЛОДИЯ

В сердце ночь. В судьбе темно,
Ждать награды не с кого...
...Поезда поют в окно -
С Брянского, со Ржевского,

От вместилищ тьмы и тайн
Города гигантского,
От предместий и окраин -
С Курского, с Казанского...

Там с балконов и квартир -
Радио вечернее;
Там колдует зыбкий мир
Мага суевернее;

Там сады звенят струной,
Скрыв влюблённых купами;
Там фронтоны под луной -
Синими уступами...

И протяжны, и легки,
По уступам каменным
Поднимаются гудки
К облакам беспламенным:

Чтоб короной звуковой
Ночь была увенчана;
Чтоб луна плыла живой,
Нежною, как женщина...

Мироправящих высот
Дочерь первородная!
Сайн! Селена! Астарот![18]
Вечная! свободная!

1950

10. ГОСПОЖЕ ГОРОДА
(Второе)

Станут к вечеру алы
Купола и уступы
Городских Гималаев
В средоточье твоём;
Еле дышат каналы,
Чуть колышутся купы,
И от веянья ваий
Свеж любой водоём.

Вот, блаженного плена
Страсть и боль обещая,
Luna - Квилла - Селена -
Сайн - Геката - Танит[19] -
Поднимаясь на пики
Тёмно-синего рая,
Этот город столикий
Твоим зовом томит.

Здесь белеют в тумане
Торсы мраморных статуй,
Здесь, как ландыши, манят
В глубь аллей фонари,
Здесь по шепчущим паркам
Твой незримый глашатай
В крови терпкой и жаркой
Будет петь до зари.

И в сиреневых далях
Цепь двойных канделябров
По ночным магистралям
Устремится к тебе, -
Страсть горячих и юных,
Доблесть гордых и храбрых
Чарам жертвуя лунным
И твоей ворожбе.

На опал небосклона
Чёрный контур вокзалы
Из гранитного лона
Вознесут с трех сторон;
Фиолетовых аур
У окраин опахала
Оторочат, как траур,
Твой невидимый трон.

И в колдующий вечер
Древним вкрадчивым ядом
Все объятья и встречи
Пронизав до конца,
Будешь ты до погони
Править царственным градом,
Как богиня - в короне,
Как туман - без лица.

1950

11. КАРОССЕ ДИНГРЕ [20]

Прозреньем безжалостным я разъял
Кромешную суть твою,
И всё же мой горький, горький фиал
К ногам твоим лью и лью.

Не совместимо в людском естестве
То, что слилось в тебе,
В твоём завораживающем колдовстве,
В неутолимой алчбе.

Матерь бесчисленных мириад,
Плоть начальных племён,
Творивших царство века назад -
Тебе цитадель и трон;

И - отдающая свой порыв
Любому - без слов, без дум,
Каждому исполину открыв
Свой пламень, разгул, самум.

Ты - поприще, на котором, гремя,
Гиганты вступили в бой, -
Ты, раздираемая двумя,
Из коих могуч - любой.

Ты - первое из покрывал на пути
К противозначным мирам,
Куда мой дух взманила брести
Мать Мрака по вечерам.

Преграда отброшена - и в глубине
Чуть слышится, как перезвон,
Хрустальный голос, поющий мне
Из цитадели времён:

1950

12. ГОЛОС ИЗ ЦИТАДЕЛИ

...Ты ждал меня в ночи паденья,
Сквозь беглые блики свиданья,
Моля моего нисхожденья
В предел твоего мирозданья.
Но юные руки не смели
Взять ключ от моей цитадели,
И очи понять не могли бы
Дорог моих тьму и изгибы.

Не ведают ваши сказанья,
Как я у подземных низовий
Тоскую о вашем лобзанье,
О плоти горячей и крови.
Люблю твою грешную душу,
Свободы её не нарушу,
И в трижды-блаженную стужу
Запретами путь твой не сужу.

Сулить тебе вечность не стану,
От мрака тебя не укрою,
Но лаской залью твою рану,
Как воину, мужу, герою.
Люблю тебя в зле и паденье,
В изменах, кощунствах, раденье, -
Всё ближе к тебе я, всё ближе, -
Взгляни же, любимый, - приди же!

1933-1950

13. ВТОРАЯ ВЕСТНИЦА [21]

Все запреты, все законы -
Позади.
На вечерние балконы
Выходи:

Её город - из сверканий
Сплёл венок;
Там хребты могучих зданий
Спят у ног,

Чешуёй Левиафана
Чуть блестя,
Пряди мутного тумана
В плащ плетя...

Вот, в окрайнах шевельнулась,
Встала мгла,
Подлетает, прикоснулась,
Обняла,

Душным ветром уврачует
Муки ран,
Дальней дымкой зачарует
Сонных стран, -

Станет радостно, и жутко,
И светло...
На крыло своё подхватит -
На крыло!

...Стяги машут городские
Там внизу,
Светы пляшут ведовские,
Мчат в грозу, -

Весь расцвечен зодиаком,
Шелестящ,
Бьёт в лицо лиловым мраком
Знойный плащ, -

Омрак душен, омрак сладок -
Прах ли? высь?..
Только шёпот - шорох складок:
- Не страшись,

- Ты отдался муке жгучей
В мятеже,
- Уношу тебя к могучей
Госпоже, -

- Там не спросишь, не поволишь
Ни о чём,
- Станешь духу добровольным
Палачом, -

- Усыпальницу построит
Изо льда,
- В сердце мрака успокоит
Навсегда... -

1950

14. НАД ГОРОДОМ

Чудо?.. Сон?.. Трансформа плоти?..
Хлад зелёный небосклона
Звонко ширится навстречу,
А внизу - черным-черно...
К куполам твоим - в полёте
Над вращающимся лоном
Городов и башен - сердце
Взметено.

Ветер звонкий, хлад вечерний
Бьёт и хлещет на лету,
Месяц катится ущербный
Вниз, за дольнюю черту,

А внизу, в пустынных скверах,
В притаившихся кварталах -
Тайный шабаш страстной ночи,
Всплески рук...
Взвыли хищные химеры.

III. ПОХМЕЛЬЕ

Не летописью о любви,
Не исповедью назови
Ты эту повесть:
Знаменовалась жизнь моя
Добром и злом, но им судья -
Лишь _Бог да совесть_.

Мой сказ - про жизнь души второй.
Бросая брызги лишь порой
На брег событий,
С младенчества шумел поток
Мечтаний, горя, снов, тревог,
Идей, наитий.

Кто над стихом моим стоит,
Как друг суровый говорит:
- Будь смел и зорок, -
Пером жестоким запиши
Весь апокалипсис души,
Весь бунт, весь морок;

Безумных лет кромешный жар
И путеводный свет Стожар
В любой секунде
Тех непроглядных, вьюжных дней,
Да вспыхнет гимном перед Ней
Твой De profundis.

Пусть странен, режущ и угрюм
Деяний, вымыслов и дум
Звучащий слиток.
Кто понял высший твой расчёт,
Тот с бережливостью прочтёт
Сказ мук и пыток.

И пусть глумится суд людской
Над непонятною тоской
И тёмной славой:
Твой сказ дойдет до тех, кто был
Слепим не отблеском светил.
Но адской лавой.

1950

2. РОМАНТИЧЕСКИЙ ЗАПЕВ

Без герба, без знамени, без свиты,
Без заклятых знаков на броне
Через топь Народной Афродиты
Я летел на ржущем скакуне.
Я летел - и только факел смольный
Как ножом выкраивал из тьмы
Клочья, пряди, - хлопья жизни дольной,
Но ещё разумные, как мы.

Ты ль меня с подземной цитадели
Кружевницей Ночи позвала,
Завихряла тонкие метели,
В дни дождей двоила зеркала?
Разве голос твой тысячешумный
Мог бы звать виолой снеговой,
Как напев погибели безумной.
Разве - твой?

Что ты знаешь о подземных перлах,
Чьей игре смеется госпожа, -
Ты, соблазн у первого из первых
Рубежа?
О богах мятежного надира,
О заветах чёрной чистоты
Что, каросса, мутный сколок мира,
Знаешь ты?!

Дальше, ниже!.. Где, за Ахероном,
Охраняя девственный приют,
Кружат луны в траурных коронах
И поют, волшебные, поют!
Где морей свинцовых и чугунных
Глухо бьёт размеренный спондэй -
Глубже! в хаос! ниже всех подлунных,
К ней! Лишь - к ней!

1926-1950

3. ИЗМЕНА

Как горестно взмывает на простор
чуть лунный
Гудков за горизонтом перебор
трехструнный!
Сонь улиц обезлюдевших опять
туманна...
Как сладко нелюбимую обнять,
как странно.

Как сладостно шептать ей в снеговой
вселенной
Признаний очарованных весь строй
священный,
Когда-то для возлюбленной моей,
когда-то,
Так искренно сплетённый из лучей,
так свято...

Глаза эти, и косы, и черты,
и губы
Не святы, не заветны для мечты,
не любы,
Но - любо, что умолкла над судьбой
осанна...
Кощунствовать любовью и тобой
так странно.

А завтра будет празднество с другой,
и в каждой -
Незримая, влекущая тоской
и жаждой...
Как горько заблудился в снеговом
дворце я,
В преддверье заколдованном твоём,
Цирцея[22].

1927-1951

4. ДРУГУ ЮНОСТИ, КОТОРОГО НЕТ В ЖИВЫХ
(Третье)

Я любил тебя горчайшею из дружб
за то,
Что никто ещё не понял наших душ -
никто.
Эти мутные ночные небеса,
ветра,
Диски желтых циферблатов в три часа
утра,
Нелюдимые капели, гуд перил,
мосты, -
Эту музыку апреля так любил
лишь ты.

Я признал тебя за то, что ты, родной,
как брат,
Понял чувственной любовью - роковой
наш град,
И за то, что его страстный и живой
гранит
Наших рук прикосновенье под пургой
хранит.

Я любил тебя за поздние огни
в домах,
За отметивший ночные наши дни
размах,
За наш иней по аллеям, где мы шли,
друзья,
И за то, что был лелеем ты Москвой,
как я, -
За угрюмые урочища в глухой
глуши,
И за молодость порочную хмельной
души...

1951

Мчатся гимны, звенят
метрами,
Порошит вихревой
снег...
Взвит метелями, смят
ветрами
Мой короткий, мой злой
век.

Засмотрюсь в зеркала
чёрные,
В блеск кромешный твоих
риз:
Вижу пики вершин
горные,
Опрокинутые зубцом
вниз.

В чёрном зеркале снуют
факелы,
Там зияет сквозь ночь
ночь,
В чёрных масках поют
ангелы.
Отражаемые
точь-в-точь.

В чёрной маске, твоим
вестником
Прохожу в снеговой
свист,
Пьян раденьями, полн
песнями,
Чёрною чистотой
чист.

1927-1950

6. ЕЁ ГОЛОС [23]

- Не пробуй разъять изощренною мыслью
Мой двойственный образ: в нём солнце и тьма.
Своих отражений сама не исчислю.
Покорных созвездий не помню сама.

Дремала я встарь на высотах нетленных,
Над волнами бурных и плавных времён,
Где струнные хоры летящих вселенных
Баюкали мой упоительный сон.

Но вот зазвенел, как молящая лира,
Из пропасти смутной мерцая вдали,
Мне голос таинственный _вашего_ мира,
Призыв славословящий _вашей_ земли.

И я отстранила мечи Ориона[24],
Сверкавшие стражами в мой эмпирей,
Я бурей сошла от небесного трона
Для славы другой - и других алтарей.

Приди же. Я здесь... Не мирское познанье -
Премудрость геенны вручу тебе я
В блаженном покое на дне мирозданья,
Глубоко под распрями волн бытия.

Я - та же для всех, кто последней победой
Убийством души погасил свою высь...
Приди же! Я здесь! Мой напиток изведай,
Глубинами чёрных зеркал насладись.

1932-1951

7. ДРУГУ ЮНОСТИ, КОТОРОГО НЕТ В ЖИВЫХ
(Четвёртое)

Исподний мир - двойник столицы -
До лиловатых туч восстав,
Манил нас, облекаясь в лица
Нагих мостов, пустых застав.

Мы полюбили горькой болью
Ночной ледок весенних луж,
Тоску и удаль своеволья
И реки, чёрные как тушь.

Кто нам в глаза глядел так хмуро
Сквозь городские двойники:
Царица ль страшного Дуггура?
Владыка ль дьявольской реки?

И камень зыбких лестниц мрака
Шатнулся под твоей ногой:
Ты канул - и не будет знака
Из рвов, затянутых пургой.

Лишь иногда, пронзив ознобом,
Казня позором жизнь мою,
Мелькнёт мне встреча - там, за гробом,
В непредугаданном краю:

Когда, бескрылы и безглавы,
Мы вступим вместе, ты и я,
Пройдя последний столб заставы,
На мост у рек небытия.

1941-1950

8. "ТЁМНЫЕ ГРЁЗЫ ОКОВЫВАТЬ МЕТРОМ"
(Гумилёв)

...Ты с башни лиловой сходила
В плаще векового преданья,
А в улицах, в ночи свиданья,
Как оттепель, стлалась у ног,
Сулила, звала и грозила
И стужей, и вечной изменой,
С бездонных окраин вселенной
Сверкая, как звёздный клинок.

И имя твое возглашали
Напевом то нежным, то грубым
Вокзалов пустынные трубы -
Сигналы окружных дорог,
И плакали в чёрные дали,
И ластились под небесами,
И выли бездомными псами -
В погибель скликающий рог.

И сладостно было - утратам
Шептать оправданье, как счастью,
И праздновать горем и страстью
С тобою одной торжество,
И имя твое до заката
Оковывать сумрачным метром,
И душу развеивать ветром
У башни дворца твоего.

Но стыли его амбразуры,
Как крылья распластавший кондор,
И ярусов мраморный контур,
Откинувшись, рос к облакам...
И я пробуждался; и хмурый
Рассвет проползал в мои двери,
Сгоняя туманы поверий
Назад, к догорающим снам.
. . . . . . . . . . . . .

1932

Дух мой выкорчеван. Всё мало.
Мысль отравлена. Кровь - в огне.
Будто Ад огневое жало
В ткань душевную
вонзил
мне.

Только смертная крепнет злоба.
Только мысль о тебе, дрожа,
Хлещет разум бичом озноба,
Сладострастием мятежа.

Долг осмеян. Завет - поруган.
Стихли плачущие голоса,
И последний, кто был мне другом,
Отошел, опустив глаза.

Лже-апостолом
и лже-магом,
Окружён пугливой молвой,
Прохожу размеренным шагом
С гордо поднятой головой.

Брезжит день на глухом изгибе.
Время - третьему петуху.
Вейся ж, вейся, тропа, в погибель,
К непрощающемуся греху.

1926-1950

Я в двадцать лет бродил, как умерший.
Я созерцал, как вороньё
Тревожный грай подъемлет в сумерках
Во имя гневное твоё.

Огни пивных за Красной Преснею,
Дворы и каждое жильё
Нестройной громыхали песнею
Во имя смутное твоё.

В глуши Рогожской и Лефортова
Сверкало финок остриё
По гнездам города, простертого
Во имя грозное твоё.

По пустырям Дорогомилова
Горланило хулиганьё
Со взвизгом посвиста бескрылого
Во имя страшное твоё.

Кожевниками и Басманными
Качало пьяных забытьё
Ночами злыми и туманными
Во имя тусклое твоё.

И всюду: стойлами рабочими,
В дыму трущоб, в чаду квартир,
Клубился, вился, рвался клочьями
Тебе покорствующий мир.

1927-1950

11. ЭРИНИИ [25]

В тот вечер багровость заката
Я встретил, как пурпур конца.
С эстрады, беснуясь, стаккато
Бряцало, как звон бубенца;
В оранжевой призме токая
Ломался танцующий зал,
Но скорбь моя крепла - такая,
Что горшей тоски я не знал.

То рвались последние звенья
Любви, осквернённой дотла,
И удаль, и мука схожденья
Предательской лестницей зла;
И та, что над каждым губимым
Склоняется - смерти помочь...
И замысел, тлевший рубином
На эту проклятую ночь.

И, будто бой сердца услышав.
Осёкся неистовый альт,
Когда я без спутников вышел
На снежный и тихий асфальт.
Двойных фонарей отпечаток
Качался у белых излук,
И чёрная замша перчаток
Была только маской для рук.

Одиннадцать!.. Сладкий огонь я
Почувствовал десятикрат
От знанья, что стиснут ладонью
Мой верный, отточенный брат;
От знанья, что ложь лицедейства
Подводит меня к рубежу,
И в том, что ступенью злодейства
Я к царству её нисхожу.

Поздно. Каток, по-ребячьи, оркестрами
Дует в смешную дуду.
Резвые "нурмисы"[26]
гранями острыми
С шорохом мчатся по льду.

Мир незапятнанный
звонкими призраками
В белых аллеях возник,
И мимоходом у парковой изгороди
Приостанавливаюсь
на миг.

Эта минута -
про юность влюблённую
В снежном её хрустале,
Про чёрную шапочку с верхом зелёным.
Про голос, любимейший на земле...

- Прочь! -

Вдаль... В снег... В ночь...
Мутное небо над головой...
Сощуренные глаза -
Нацеливаемый удар - - -

III

...Напрасно он ждал подарка!
У ненависти - свой долг!
...Все пусто в аллеях парка,
И крик, прозвучав, смолк.

Дух ночи пьян ворожбою,
Пьянящ и лукав, чуть тал...
Над дальним катком гобои
Заныли, как встарь, "Байкал".

Ладони в огне. - Я ранен?
Нет трепета, страха нет.
Но тишью враждебной странен
Свидетель злодейства - снег.

А у катка - над огнями, плакатами,
Льются валторны, и там
Вальсов медлительных ритмы крылатые
Вспархивают
по пятам.

Нет, не в судилищном пурпуре, - в инее,
Лёгком, как пух тополей,
Гонят и гонят напевы - эринии
В глубь ледяных аллей.

- Помнишь ли?.. вспомни! вечер сиреневый
В давние времена,
Шум многоводного ливня весеннего,
Льющийся в зал из окна;

Это - к грядущему, к радости, к мужеству[27]
Слушал ты плещущий зов...
Кружится, кружится, кружится, кружится
Медленный вихрь лепестков -

- Помню! Молчите! -
Но снежной пустынею,
Радостный, мирный, простой,
Гонит напев, роковой как эринии,
Юной своей чистотой.

Боже. - Те годы, как в золоте, выбили
В сердце Твой знак навсегда...
Помню - и всё предаю ради гибели, -
Горя, - убийства, - стыда.

1926-1950

12. НЕ ДУГГУР ЛИ?

Духовной похотью томим,
Червём клубящимся терзаем,
Брёл по урочищам нагим
Я в поисках за нижним краем.

Никто не знал, что груз греха
Нести привык я, успокоясь;
Что смертной тишиной тиха
Полураздавленная совесть.

Я брёл сквозь низость и позор,
Не слыша мук ничьих, ни стонов,
И различал мой тусклый взор
Лишь тусклые глаза притонов.

Дар человека - звуки слов -
Утратив ради страстной дрожи,
Из-под ворот, из-за углов
Клубились, ухмыляясь, рожи.

Они вползали в окна, в дверь,
И каждый извивался прядью,
И каждый полз, нагой как зверь,
Навстречу братскому исчадью.

И жажда тошная росла:
Вот так же биться в струях пыли,
Забыть, что были два крыла,
Как эти скопища забыли.

Нет, глубже! ниже! В тот испод,
Куда не смеют даже клочья,
Где гаснет время, гаснет счет,
Где _никакого_ средоточья.

1950

Не из хроник столетий, не из дымки преданья
Это жгучее знанье разрушающих сил.
Сам я черпал из духа
этот опыт восстанья,
Терпкий оцет паденья
добровольно вкусил.

И, проплыв Ахероном к мировому низовью,
В лабиринте открыл я
предпоследнюю дверь:
Оттого - этот тяжкий
стих, сочащийся кровью,
Стих, влачащийся к дому,
как израненный зверь.

Плачь, Великое Сердце необъятной вселенной,
Плачь, родник состраданья беспредельного, - плачь.
Плачь о жалобных сонмищах,
о темницах геенны,
Где несчастнее пленников сам тюремщик - палач.

Плачь, Великое Сердце, о бездомных скорлупах,
Чей удел невозвратный
мог быть строг и велик;
О мятущихся хлопьях на последних уступах,
Обо всех, утерявших
человеческий лик!

Глубочайшая тайна - попущенье Господне
Мировому страданью и могуществу зла:
Не зажгутся созвездья в глубине преисподней
И секира возмездья
не разрубит узла.

Плачет клир серафимов, стонут в безднах химеры,
Воют звери-стихии в круговой ворожбе,
И ни совесть, ни разум - только жгучая вера
Чует дальнюю правду
в непроглядной судьбе.

1950

14. ПРОБУЖДЕНИЕ

Я не помню, кто отпер засовы:
Нет, не ангел, не ты, не я сам,
Только ветер пустынный и новый
Пробежал по моим волосам.

Выхожу на безлюдные стогны.
Облик города мёртв, как погост.
В этажах затененные окна
Слепо смотрят на крыши и мост.

И всё тише в предместиях дальних,
Всё печальней поют поезда:
Есть укор в их сигналах прощальных,
Удаляющихся навсегда.

Уж метель не засыплет венками,
Не заискрятся пеной ковши:
Будто режущий гранями камень
Кем-то вынут из сонной души.

Ни надежды. Ни страсти. Ни злобы.
Мир вам, годы без гроз, без огня!
Здравствуй, едкая горечь озноба,
Ранний вестник свинцового дня.

1950

15. ДРУГУ ЮНОСТИ, КОТОРОГО НЕТ В ЖИВЫХ
(Последнее)

Ты ждёшь меня в пустыню каменную,
Где правит падший серафим,
И путь твой, сквозь миры беспламенные,
Для нас, живых, непредставим.

Есть преступленья недосказанные,
Из серого, как пепел, льда.
Есть нити судеб, неразвязанные
Нигде, - никем, - и никогда.

Пойдём ли мы тропою суженою
Вдоль нижних бездн плечом к плечу -
Какою откуплюсь жемчужиною?
Каким талантом заплачу?

Но эту встречу устрашающую
Там, в глубине других миров,
Я, как расплату искупляющую,
Как воскресенье, ждать готов.

Люблю тебя любовью раненою,
Как не умел любить тогда,
В ту нашу юность затуманенную,
В непоправимые года.

1950

16. СО СВЕЧОЙ

Летопись сердца у жёлтой свечи
Долго читаю в тиши,
В грани стиха собираю лучи
Перегоревшей души.

Но наползает, как тень, на кристалл
Мрак недосказанных лет:
Вьюга - клинок - непроглядный квартал
Поздний, свинцовый рассвет...

Да: Весовщик нелюдим и суров,
Плата за кровь - дорога:
Нож мой, отточен с обоих концов,
Ранит меня, как врага.

Будь навсегда моим Городом скрыт,
Перечень зол роковых!
Только наполнит непонятый стыд
Этот тоскующий стих.

В летопись сердца страницу ещё
Чётким пером запиши:
Пеплом позора оплаченный счёт
Опустошённой души.

1933

Вина - во мне. Я предал сам
Твоим подземным чудесам
Дар первородства,
Сам зачеркнул - когда-то мне
Назначенные в вышине
Века господства.

Беспечный мальчик, я ступил
За Рубикон кромешных сил,
Где смерть - услада,
Где величайшее из благ -
Развеять свой духовный прах
В трясинах ада.

Я полюбил твоих снегов
Лукавый смерч, скользящий зов
И лёгкость пуха,
Я сам отрёкся от венца
Во имя страстного конца
Души и духа.

Из камня улиц я исторг
Псалом Блуднице, и восторг
Был в этом гимне.
Дерзну ль теперь взывать к Христу:
Дай искупить измену ту,
Жить помоги мне?

1950

18. ДВЕНАДЦАТЬ ЕВАНГЕЛИЙ [28]

Свежий вечер. Старый переулок,
Дряхлая церковушка, огни...

Там тепло, там медленен и гулок
Голос службы, как в былые дни.
Не войти ли?.. О, я знаю, знаю:
Литургией не развеять грусть,
Не вернуться к преданному раю
Тропарём, знакомым наизусть.
В самом детском, жалком, горьком всхлипе
Бесприютность вот такая есть...

Загляну-ка. -
Что это?.. Протяжный
Глагол священника, - а там, вдали,
Из сумрака веков безликих
Щемяще замирает весть:

- Толико время с вами есмь,
И не познал Меня, Филиппе. -

...Шумит Кедрон холодной водовертью.
Спит Гефсимания, и резок ветр ночной...

- Прискорбна есть душа Моя до смерти;
Побудьте здесь
и бодрствуйте со Мной. -

Но плотный сон гнетёт и давит вежды,
Сочится в мозг, отяжеляет плоть;
Усилием немыслимой надежды
Соблазна не перебороть, -
Не встать, не крикнуть...
Из дремоты тяжкой
Не различить Его кровавых слез...
Боренье смертное, мольба о чаше
Едва доносится... Христос!
Века идут, а дрёма та же, та же,
Как в той евангельской глуши...
Освободи хоть Ты от стражи!
Печать на духе разреши!

Но поздно: Он сам уже скован,
Поруган
и приведён.
Вторгается крик - Виновен! -
В преторию и синедрион.

На дворе - полночь серая
Кутает груды дров;
Тускло панцири легионеров
Вспыхивают у костров.
Истерзанного, полуголого
Выталкивают на крыльцо,
Бьют палками,
ударяют в голову,
Плюют в глаза и лицо;
И к правителю Иудеи
Влекут по камням двора...

Отвернувшийся Пётр греется,
Зябко вздрагивая, у костра.
Пляшут, рдеют, вьются искры,
Ворожит бесовский круг...

Где-то рядом, за стеной, близко,
Петух прокричал вдруг.

И покрылся лоб
потом,
Замер на устах
стон...
Ты услышал? Ты вспомнил? понял?

И, заплакавши горько,
пошёл вон.

И в измене он сберёг совесть,
Срам предательства не тая.
Он дерзал ещё прекословить
Ложной гордости. - Так. А я?

Но уже и справа, и слева,
Торопящая суд к концу
Чернь, пьянимая лютым гневом,
Течёт к правительственному дворцу.
И уже и слева, и справа,
В зное утреннем и в тени,
Древний клич мировой державы,
Крови требующей искони:

- Варавву! Варавву!
- Отпусти к празднику!
- Освободи узника!
- Иисуса - распни!
- Игэмон, распни!.. -

- Не повинен есмь
в крови праведника.
Вы - узрите!.. -

Уже всенародно, пред всевидящим солнцем,
Руки умыл Пилат.
Уже Иуда швыряет червонцы
Об пол священнических палат;
Уже саддукеи, старейшины, судьи
С весёлыми лицами сели за стол,
И вопль народа "Да проклят будет!"
Сменяется шагом гудящих толп -
Все в гору, в гору, где, лиловея,
Закат безумного дня зачах,
И тёмный Симон из Киринеи
Громоздкий крест несёт на плечах.

- И будто чёрное дуновенье
По содрогнувшейся прошло толпе.
Огни потухли. В отдаленье,
На правом клиросе, хор запел.
Он пел про воинов, у подножья
Бросавших кости, о ризах Христа,
Что раньше выткала Матерь Божья,
Здесь же плачущая у креста.
Уж над Голгофою тени ночи
Заметались в горьком бреду...

Он вручил Себя воле Отчей
И, воззвав,
испустил дух. -

Свежесть улиц брызнула в лицо мне.
Век Двадцатый, битвы класс на класс...

Прохожу, не видя и не помня,
Вдоль пустынных, серых автотрасс.

Прохожу со свечкою зажжённой,
Но не так, как мальчик, - не в руке -
С нежной искрой веры, сбережённой
В самом тихом, тайном тайнике.

Умеряя смертную кручину,
Не для кар, не к власти, не к суду,
Вот теперь нисходит Он в пучину -
К мириадам, стонущим в аду.

А в саду таинственном, у гроба,
Стража спит, глуха и тяжела,
Только дрожь предутреннего зноба
Холодит огромные тела.

1931-1951

19. ИЗ ПОГИБШЕЙ РУКОПИСИ [29]

Без небесных хоров, без видений
Дни и ночи тесны, как в гробу...
Боже! Не от смерти - от падений
Защити бесправную судьбу.

Чтоб, истерзан суетой и смутой,
Без любви, без подвига, без сил,
Я стеной постыдного уюта
В день грозы себя не оградил;

Чтоб, дымясь по выжженным оврагам
И переступая чрез тела,
Мгла войны непоправимым мраком
Мечущийся ум не залила;

Научи - напевы те, что ночью
Создавать повелеваешь Ты -
В щель, непредугаданную зодчим,
Для столетней прятать немоты.

Помоги - как чудного венчанья
Ждать бесцельной гибели своей,
Сохранив лишь медный крест молчанья
Честь и долг поэта наших дней.

Если же пойму я, что довольно,
Что не будет Твоего гонца,
Отврати меня от добровольной
Пули из тяжелого свинца.

1937

С бдящими бодрствует Ангел. - Не спи:
Полночь раздвинет и слух твой, и зренье.
Вот зазвучал от вершин в отдаленье
Колокол на золоченой цепи.

Узник, ты волен! Исполнился час:
Это проходят в Саду Совершенных
Братья-водители тёмных и пленных,
Чтобы молиться о каждом из нас.

Каждый из них по земле проходил,
Ведал, как мы, истязанья и жажду, -
Это - святые, рожденные дважды
И вознесённые к Господу Сил.

Медленно в голубоватую тьму
Тают клубы озарённого дыма...
Белый собор в ледниках. Серафимы
С пеньем восходят и сходят к нему.

Кровь ли алеет в живом хрустале?
Рдеют дары ли на белом престоле?..
- Братья едины в светящейся воле -
Волю Пославшего длить на земле.

Каждый идёт - и бросает цветы
В дремлющий дол с голубого отрога,
И опускаются лилии Бога
В бдение наше, и в сон, и в мечты.

1936

21. ЗВЕЗДА МОРЕЙ [30]

Нет, не Тому, Кто в блещущем уборе
Слепит наш разум мощью неземной, -
Тебе одной молюсь в последнем горе,
Тебе Одной.

Взор замутнён, душа полна обманом,
Паденьем страстным отяжелена...
Светла, как встарь, над шумным океаном
Лишь Ты одна.

Ты видишь мой кромешный путь в пустыне,
Ты слышишь век, грядущий всё дробя...
И всё ж молить Тебя дерзаю ныне,
Одну Тебя.

На скорбный дух надеждой мирной брызни,
Дай искупить срыв в бездну роковой,
Пролить до капли кубок тёмной жизни
Перед Тобой.

Мой дар окреп под тяжестью расплаты,
Здесь, в тайниках, не хоженных людьми...
О творчестве, о мудрости заката
Мольбу прими.

Как в старину, в неукротимом море
Ты, осенив, хранила рыбарей,
Услышь мольбу в моём последнем горе,
Звезда Морей.

1950

ПРИМЕЧАНИЯ
---------------------------------------------------------------------

[1] Дуггур - один из миров демонических стихиалей; см. РМ 5.1.12-20.
Задуманная Д. Андреевым поэма с чертами автобиографической достоверности
должна была рассказать о погружении души в темный мир Дуггура и о её
спасении силами Света. О "тёмном периоде" см. РМ II.1.

[2] Друг юности Андреева Юрий Попов погиб (1941), упав с крыши при
артналете во время дежурства.

[3] Шадуф (арабское) - приспособление для подъема воды из колодца,
журавль.

[4] Д. Андреев и Ю. Попов оба были влюблёны в одноклассницу Г.
Русакову.

[5] Истоки этого стихотворения, несомненно, связаны с духовными
исканиями начала века. Уместно здесь привести строки из конспекта лекции
В. И. Иванова "Голубой цветок", прочитанной, видимо, в начале 1910-х гг.:
"...У Новалиса Голубой Цветок уже мистический символ, имеющий
определённое значение. Это уже не несбыточное мечтание, но символ,
скрывающий целую религиозную систему. ...синий цвет - цвет мистиков.
(Владимир Соловьев - "Три свидания" - Небесный цвет на Царице-Душе Мира -
Голубой цвет у лермонтовского образа, о котором пишет А. Белый - стихи В.
Иванова). Мировая душа (понятая как Вечная Женственность) занимает
большое место и в современной поэзии..." (Иванов В. Собр. соч., т. 4.
Брюссель, 1987. С. 739.)

[6] В творчестве Д. Андреева ряд мотивов явно перекликается с
Новалисом (см.: "Гимны к ночи", "Духовные стихи" и др.), например, в
отношении к природе; под знаком голубого цветка и его символикой
развивается действие романа Новалиса "Генрих фон Офтердинген"
(1799-1801).

[7] Здесь имеются в виду строфы "Посвящения" к фрагменту "Тайны"
И.-В. Гете, в частности строки:
...предстал, паря над облаками,
Вдруг образ мне божественной жены.
(Перевод С Шервинского.)

[8] Имеется в виду, прежде всего, поэма Вл. Соловьёва "Три свидания"
(1898). С названием стихотворения Анреева перекликаются такие строки из
неё:
...предо мною
Уже лучился голубой туман
И, побежден таинственной красою,
Вдаль уходил житейский океан.
- - - - - - - - - - - - - -
Ещё невольник суетному миру,
Под грубою корою вещества
Так я прозрел нетленную порфиру
И ощутил сиянье Божества.

См. также РМ X.4 и VI.3.

[9] Коваленский Александр Викторович (ум. 1965; муж А. Ф. До- бровой,
троюродный брат А. А. Блока), по свидетельствам близко знавших его,
своеобразный мистический поэт и прозаик, оказавший большое влияние на
юношу Д. Андреева; все произведения Коваленского были уничтожены МГБ
после ареста; в печати выступал как переводчик (М. Конопницкая, Ю.
Словацкий, Г. Ибсен - "Брандт", "Пер Гюнт").
Купина в христианской традиции - прообраз Богоматери; "Неопалимая
Купина" - несохранившаяся поэма А. В. Коваленского.

[10] О восприятии Андреевым творчества М. А. Врубеля см. РМ III.3 и
IV.1.

[11] Лиловая тень - лиловая тень сопровождает образы "тёмных миров";
см. РМ кн. 4.

[12] Кримгильда; Кримхильда - героиня "Песни о нибелунгах",
отмстившая убийцам своего мужа Зигфрида. Трактовка этого образа у Д.
Андреева иная; см. также его поэму "Королева Кримгильда". В связи с этим
образом А. А. Андреева вспоминает. "На годы юности Д. А. пришлась
демонстрация немого германского фильма "Нибелунги" (он шёл под музыку
Вагнера, исполняемую тапером или оркестром, в зависимости от ранга
кинотеатра). Фильм был поставлен по мотивам эпоса "Песнь о нибелунгах".
Д. А. влюбился в Кримгильду, каждый вечер смотрел вторую серию, она и
называлась "Кримгильда". Образ любящей женщины, которая всю жизнь
посвящает мести за предательски убитого мужа, много лет занимал поэта".

[13] Риманово пространство - многомерное пространство, для которого
евклидова геометрия верна как частный случай. Образ чёрных зеркал у Д.
Андреева связан с обозначением иной реальности; см. также стихотворение
"Мчатся гимны, звенят...", и в поэме "Симфония городского дня":
"Асфальтовой глади пространства нагие//Сверкают иллюзией чёрных зеркал".

[14] Эфемера - образ из несохранившейся одноименной поэмы А. В.
Коваленского.

[15] Цитата из песни председателя "Пира во время чумы" (1832) А. С.
Пушкина; последние строки стихотворения Андреева соотносятся с
дальнейшими пушкинскими:
"Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья".

[16] О демоницах великих городов см. РМ V.1.

[17] Мельпомена - в греческой мифологии муза трагедии.

[18] Селена (греч. "сияние") - олицетворение луны в греческой
мифологии. Астарот; Астарта - в западносемитской мифологии олицетворение
планеты Венеры, богиня любви и плодородия.

[19] Luna (лат.) - луна, божество луны в римской мифологии. Геката -
в греческой мифологии богиня мрака, ночных видений, чародейства. Танит;
Тиннит - в западносемитской мифологии богиня-дева луны или неба,
плодородия.

[20] Кароссы - локальные, связанные с отдельными нациями или
сверхнародами проявления великой стихиали человечества. Дингра - каросса
России. См. РМ IV.3, V.2, VII.1.

[21] Вторая вестница - образ, связанный с "госпожой города", см.
выше.

[22] Цирцея - в греческой мифологии волшебница, превратившая в свиней
спутников Одиссея, а его удерживавшая в течение года; символ коварной
обольстительницы.

[23] В стихотворении звучит голос кароссы Дингры, под действием
которой поэт отдал дань тем "тёмным" блужданиям, о которых он пишет; см.
также РМ II.1.

[24] Орион - в греческой мифологии божество созвездия того же имени,
изображаемое с мечом, Орион преследует звёзды и обращает в бегство плеяд.
Созвездия Орион, как и Андромеда, миры, где не существует зла. Меч -
здесь не только в астрономическом, но и в духовном смысле.

[25] Эринии - в греческой мифологии богини мщения.

[26] Нурмисы - марка беговых коньков.

[27] Эта строфа - цитата из стихотворения "Окончание школы (1923 г.).
Вальс" из 1-й части "Вехи спуска".

[28] Двенадцать Евангелий - богослужение Великого Четверга на
Страстной неделе, связанное с самыми трагическими часами жизни Спаситея.
Состоит из двенадцати чтений евангельских текстов, чередуемых с
великопостными песнопениями.

[29] Погибшая рукопись - роман "Странники ночи".

[30] <Ave> Maris Stella (лат.) - католическая молитва моряков и
рыбаков, обращённая к Богоматери.

---------------------------------------------------------------------