Религиозная революция

 

Название данной работы навеяно во многом книгой Т. Куна «Структура научных революций». Подобно тому, как Т. Кун проанализировал в своей работе динамику смены научных парадигм, мы попытаемся применить его метод для анализа иных, отличных от науки форм человеческого знания, в частности, религиозного мировоззрения.

 

Первая часть

 

I. Религия и наука

 

Если мы бросим самый беглый взгляд на историю европейского мировоззрения, мы обнаружим, что ее содержанием, во многом, является борьба религиозных представлений и научного менталитета. Начиная с XVI века, с трудов Коперника и Галилея наука непрерывно ведет наступление на позиции своей соперницы и делает это весьма успешно. Любопытно, что почти каждый крупный серьезный шаг в развитии научного знания оборачивался ударом по религиозным представлениям и потерей религией части своего авторитета. Мы не ошибемся, если укажем на то, что современный кризис религии и церкви обусловлен, прежде всего, успехами науки.

Подобная ситуация вызывает различные настроения. Очень часто полагают, что эпоха религии заканчивается и наука создаст в ближайшее время законченную и убедительную картину мироздания, окончательно вытеснив религию из культуры. Другие, искренне сочувствуя религии, отмечают ее незаменимость для человеческого сознания и пытаются найти некую форму «разумного компромисса» между двумя столь различными формами миропонимания. Подобный компромисс стремятся основать на разграничении их сфер влияния: науке предполагают оставить изучение земного, реального мира, а религия должна взять на себя изложение основ мира сверхчувственного и трансцендентного. Вряд ли, однако, перемирие между наукой и религией возможно. С одной стороны, наука всегда расширяла и всегда будет стремиться расширить свою сферу изучения, — ей, заглянувшей в микромир и стремящейся постичь тайну рождения Вселенной, ни к чему останавливаться на полпути в своих поисках. Неслучайно сами религиозные представления становятся в наш век объектом исследования ученых. С другой стороны, и религия, как правило, не довольствуется той резервацией, которую оставила ей расширяющаяся наука, и активно стремится вернуть утраченные позиции.

Таким образом, ситуация представляется безысходной: религия не может быть вытесненной наукой, не может сосуществовать с ней и, одновременно, терпит постоянные поражения от своей более удачливой конкурентки.

Есть ли выход из этого треугольника? На наш взгляд, существует путь, на котором религия смогла бы вновь занять то место в духовной жизни общества, которое она некогда занимала. Но для этого необходимо, прежде всего, осознать те причины, по которым она это место утратила.

 

II. Немного об эвдемонизме

 

Люди всегда стремятся к счастью. Это счастье они могут понимать по-разному, и, наверное, у любого человека на земле есть свое собственное представление о том, что ему необходимо для того, чтобы ощутить себя счастливым. Представления эти могут быть верными и неверными, в чем люди, как правило, убеждаются на своем опыте, иногда достаточно горьком. Однако само стремление к некоему Благу остается сущностью человеческой природы. Именно поэтому нельзя не признать правоту эвдемонизма — учения, согласно которому стремление к счастью есть движущая сила человеческой деятельности.

Даже те этические системы, которые отвергают эвдемонизм, неявным образом вынуждены на нем основываться. Сколь бы ни категорически провозглашалась И. Кантом необходимость следовать, прежде всего, велениям долга, при этом подразумевалось, что самое исполнение долга есть некий путь, по которому в мир приходит Благо. Сколь бы не противопоставлялись в произведениях Ж. –П. Сартра свобода и счастье, даже в своей свободе экзистенциалисты, его последователи, обретают некое странное, возвышенное упоение. Мировоззренческая система, сознательно сулящая тому, кто ее принял, только зло, страдание, несчастие, разочарование тоску и гибель, попросту невозможна. Даже если такая система и возникла бы, она подразумевала бы некое тайное наслаждение от подобного самораспада и гибели. (Что, впрочем, еще не решает вопроса о реальности данного наслаждения и связанных с подобным самораспадом действительных страданиях).

Таким образом, и наука, и религия изначально призваны внести в жизнь человека некие блага. В этой исходной цели они едины между собой, как и со многими другими «предприятиями» человеческой мысли. Различия, как всегда, начинаются при выборе конкретного образа этого блага, а также методов и средств его достижения.

 

III. Истина и Благо

 

Очевидно, что и религия, и наука представляют собой некие «проекты» по достижению пусть и различных (духовных или материальных) благ для человечества. Но любой из подобных проектов вынужден опираться на какие-то представления об окружающем мире. Именно успех или неуспех данного конкретного проекта и обеспечивает в значительной степени признание представлений, с ним связанных, в качестве истинных. Практика оказывается если и не абсолютным, то, во всяком случае, очень важным критерием Истины, и реальный успех или достигнутое Благо в глазах большинства оказывается решающим аргументом в пользу принятия того или иного взгляда на мир. Тем более что и наука, и религия ведут очень часто разговор о вещах очень далеких и ненаблюдаемых — Бог или микромир, ангелы или ультрафиолетовые лучи для взгляда обычного человека равно недоступны.

Такое понимание блага как критерия Истины позволяет нам сделать важный вывод: наука выиграла сражение за умы человечества, потому что принесла человечеству больше благ, чем религиозные представления. Или, во всяком случае, религия не смогла убедительно продемонстрировать свои возможности в этой области.

Но как же так могло получиться? Действительно ли религиозные представления гораздо хуже справляются с описанием окружающей человека реальности, а потому и не способны приносить человеку желаемого Блага в полной мере?

 

IV. Динамика Истины

 

Любопытно, что древняя наука, в силу своей примитивности, не несла людям какого-то заметного облегчения. Ее собственные теоретические конструкции не отличались в то время глубиной и серьезностью, и она занимала скромное место в тени своей старшей сестры. Религия, с ее нацеленностью на внутренний мир человека, давала тогда несравненно больше для гармонизации человеческой психики и приносила людям Благо через работу над собой, а не над внешним миром.

Однако с самого начала имелось тонкое отличие, делавшее науку способной к безусловному росту, а религию — нет. Все свои представления о мире и Боге религия изначально рассматривала как священные, раз и навсегда заданные. Именно это и должно было придавать религии дополнительный вес и значение в глазах людей. Наука, безусловно, была скромнее и не боялась критиковать и отрицать саму себя. Религия утверждала, что владеет Истиной, наука же относилась к Истине сложнее. Она верила, что какой-то частью Истины она владеет, но знала, что существует бóльшая Истина, способная ее ныне существующие представления перечеркнуть.

На первый взгляд, все это свидетельствует в пользу религии против науки. Религия с уверенным видом утверждала и отстаивала некие истины, наука же сомневалась и колебалась, и, наверное, не случайно симпатии людей долгое время были на стороне первой. Однако позиция науки оказалась более смиренной, а потому более правой. Исходя из своего незнания, наука принялась расширять свои знания о мире, в то время как религия отказалась расширять свои знания о Боге.

 

V. Критерии роста

 

В современной философии науки долгое время шли дискуссии о том, чем руководствуются ученые при переходе от одной научной теории к другой. При всей несхожести причин, которые могут вызвать подобный переход, одно остается несомненным. Побеждает в конечном итоге та из научных теорий, которая смогла лучше объяснить наблюдаемые явления и тем самым позволить человеку более адекватно ориентироваться в окружающем мире. Подобное ориентирование заканчивается, как правило, созданием тех или иных технических устройств, изобретений, наглядно демонстрирующих правоту данной теории. Не будет ошибкой сказать, что победу в массовом сознании науке обеспечила именно техника с ее сказочными возможностями. Именно с помощью техники наука принялась обогащать человечество все новыми и новыми благами, которые сопровождались провозглашением новых мировоззренческих принципов и теорий. Это неизбежно привело науку к столкновению с традиционными религиозными представлениями. Столкновение разрешилось не в пользу религии, наука могла свои взгляды подкреплять вполне реальными благами и достижениями: удлинением человеческой жизни, могущественными машинами, избавившими человека от тяжелого труда, развитием средств массовой коммуникации… Что могла противопоставить этому религия? Обилие земных благ перевесило те духовные утешения, которые имелись в ее распоряжении. Более того, благоустройство человеческой жизни сделало во многом излишним обращение к религии в «трудную минуту», поскольку таких трудных минут стало, благодаря науке, гораздо меньше. (В связи с этим приходилось слышать точку зрения некоторых наших религиозных деятелей, что насилия, войны и нищета — очень полезные явления, поскольку, когда человеку совсем уже некуда пойти, он идет в церковь. Комментировать ее мне бы не хотелось).

Может показаться странным противоборство между материальными и духовными благами, поскольку и тому и другому в человеческой жизни уделяется место. Но в реальной жизни перед Европейской культурой встал вполне конкретный выбор: полуголодное и нищее существование с редкими проблесками духовный взлетов, предлагаемое религией, или благополучие и достаток, но без традиционных представлений о Боге. Европа выбрала второе, да и современный человек с неизбежностью повторяет и воспроизводит этот выбор.

 

VI. Стратегии противостояния

 

Нам представляется, что изначально те стратегии, которыми пользовалась религия, отстаивая свое право на существование, были неверными. Первой из таких стратегий была попытка просто уничтожить науку как духовное образование. Попытка бессмысленная — наука несла с собой определенные и существенные блага, и неслучайно атаки на нее воспринимались как зло. Проводя подобную стратегию, религия только компрометировала саму себя — получалось, что для нее «чем хуже, тем лучше».

Вторая из таких стратегий демонстрируется во многом современным православием. Заключается она в попытках попросту игнорировать развитие научного знания, замыкаясь внутри самого себя в надежде, что материальные блага все равно не вытеснят полностью духовные и сама потребность в религии не даст ей исчезнуть. Возможно, так оно и есть, но нельзя не видеть нарастающего противоречия между религиозной картиной мира и научным мировоззрением. Противоречие это нельзя игнорировать, человеческое сознание стремится к внутренней целостности, а противостояние науки и религии позволяет достичь такой целостности, лишь совершив выбор между ними. Как мы видим, такой выбор все чаще и чаще совершается не в пользу религии.

Католицизм демонстрирует известное стремление согласовать христианскую доктрину с современными научными теориями, а также с общественно-политическими либеральными и социальными доктринами. Однако здесь мы видим, что религия, идя навстречу этим концепциям, утрачивает те ценности, ради которых она и существует. Модернизируясь под влиянием науки, она приобретает черты, ей прежде не свойственные и ее не украшающие: рационализм, приземленность и т.д. Если религия становится всего лишь вариантом современного научного мировосприятия, то как религия она уже больше не нужна.

 

VII.Возможности роста

 

Здесь мы попытаемся обосновать возможность роста религиозного знания по аналогии с научным, при этом принципиально не смешивая науку и религию. Если верна идея о том, что развитие знания оборачивается ростом блага, то, соответственно, идея эта приложима и к знанию религиозному. Рост научного знания оборачивается более эффективным владением человека силами природы, рост религиозного знания, если в религии заложено истинное зерно, должен приводить к сближению Божественного и человеческого. И если верно, что даже законы природы человек не в состоянии отразить адекватно своими теориями, то сколь более верен этот тезис по отношению к Божественной жизни! И подобно тому, как в науке сменяют друг друга парадигмы, каждая из которых более совершенно схватывает сущность природы, точно так же и в религии должны сменять друг друга взгляды, более совершенно отражающие сущность Божественной природы. Догматизм столь же противопоказан религии, сколь и любой другой области человеческого знания.

Религия не наука. Знание не может прирастать здесь через эксперименты, но лишь через исследования своего собственного духа и пророческие откровения. И критерий истинности этого знания — не власть над слепыми силами, а то, что в религиозных представлениях называется Благодатью. Более верные отражения Божественного мира — мост, по которому струится более полноводным потоком любовь, благословение и счастье.

Именно та полнота Бытия, которую дарует нам та или иная религия, позволяет нам оценить ее действительную близость к Божественному Бытию. «Варварские народы исповедуют варварские религии. Они смотрят на Бога сквозь нечистые линзы» — так выразил эту мысль один из крупнейших христианских мыслителей XX века К. С. Льюис. И христианство несравненно более совершенно, чем предшествующие ему религии, поскольку несравненно более высоки его этические принципы, и несравненно более возвышенные и светлые чувства пробуждает оно в своих последователях. Но является ли современное христианство наивысшей ступенью религиозного развития для европейцев? Всегда ли оно соблюдает верность своему собственному тяготению к всесовершенному Божественному Миру? Не сдерживает ли оно само себя в этой устремленности, цепляясь за жестокость Ветхого Завета, за обрядовые детали, за верность раз и навсегда заданной догме?

Я не пророк и однозначно отвечать на подобные вопросы не рискну. И в глубине самого себя я нахожу величайшее почтение к христианству в его исторической и надисторической судьбе. Всегда ли оно было право или временами заблуждалось — на протяжении столетий оно оставалось святыней европейцев, окном во внеземной мир. И по отношению к христианству я не могу уподобиться обыкновенному критику, с легкостью громящему все, что не соответствует его собственным взглядам.

Но, по моему убеждению, окно должно расширяться. И только ослепительный поток света из этого заново открывшегося окна убедит людей в том, что религия — не просто отжившая свое форма мировоззрения, а тот самый путь, по которому только и можно идти.

Только на этом пути религия способна вернуть себе утраченные позиции. Не бессмысленной враждой с наукой, и не столь же бессмысленной с ней дружбой, а, развивая и обогащая через религиозный опыт свое собственное, только ей присущее знание, религия вновь станет полноводным источником блага для человечества. Подлинно духовные блага не могут не затмить собой блага временные и материальные, если религии удастся подобные блага явить.

Будем же надеяться на лучшее.

 

Вторая часть

 

В данном разделе мне хотелось бы подробнее сравнить возможности религиозного и научного подходов к различным областям действительности и показать потенциальные преимущества первого.

 

1.           Отношение к окружающему миру (природе).

 

В ходе своего развития наука накопила огромное количество знаний о природе, ее законах, свойствах и т.д. Именно с естественнонаучных исследований и начался ее триумфальный взлет, и именно в этой области религия потерпела первое сокрушительное поражение. Исследования природы и организация взаимодействия с ней до сих пор являются прерогативой ученых и религиозные деятели, как правило, этой тематики стараются избегать. Временами, как в случае с «обезьяним процессом» религия переходит в контрнаступление, что оборачивается, как правило, еще большим подрывом ее престижа. Временами, как, например, в случае с Тейяром де Шарденом, известным французским философом, религиозные мыслители пытаются согласовать данные Библии и естествознания, но иерархи церкви и блюстители «древнего благочестия» обычно весьма косо сморят на подобные попытки.

Помимо общих причин создавшейся ситуации, на которые указывалось выше, есть еще ряд обстоятельств, обусловивших полное выпадение этой сферы из интересов современной религии. Христианство, в его ортодоксальном варианте, вообще чрезвычайно равнодушно к природе. Ветхий Завет трактует человека как существо высшего порядка, для которого обращение к природе — утрата своего достоинства. В Новом Завете есть заповедь о любви к Богу и человеку, но нет заповеди о любви к природе. Более того, природа это начало, скорее, тяготеющее к дьяволу. Телесное, материальное — источник искушений, преграда на пути устремлений человеческой души к духовному, и подобное понимание свойственно даже некоторым довольно неортодоксальным христианским мыслителям (так, Н. А. Бердяев пишет о дохристианской зависимости, рабстве человека у природных духов). Кроме того, сказывалась, видимо, традиция борьбы с языческими богами, которые и были, в первую очередь, олицетворением природных стихий. Утверждающееся в начале первых веков нашей эры христианство крайне враждебно относилось к своим языческим предшественникам, и переносило эту вражду на бесчисленных природных духов (сатиров, нимф, наяд), в которых видело либо бесов, либо выдумки и фантазии. При этом упорно не замечалось, что независимо от решения вопроса об их действительном существовании, в вере в них находила свое выражение живая потребность дружить с природой и ощущать ее близость. Уничтожив эту веру и не сумев вобрать в себя достижения язычества, христианство поместило человека сначала в состояние отчуждения и непонимания, а затем и прямой вражды с природным миром.

Неудивительно, что именно эту «беспризорную» нишу и освоила, в первую очередь, наука — религия просто ничего и не собиралась здесь делать.

Наука же обнаружила, что природа может быть источником Блага. Она не гнушалась общением с природными стихиями, а засучила рукава и принялась исследовать, систематизировать, наводить порядок, и, в конечном счете, использовать.

Однако в самом подходе науки к окружающей действительности имелся существенный изъян, который могла бы исправить только религия, и который неисправим силами самой науки.

В своих действиях наука руководствовалась первоначально исключительно познавательным интересом. Любопытство — вот, пожалуй, единственный источник вдохновения ее первых адептов и рыцарей. Позднее, со времен Ф. Бэкона, к нему добавился еще и мощный утилитарно-прагматический интерес, а еще позднее, во времена институциализации науки — социальные стимулы: карьера, зарплата, престиж... И это, пожалуй, все.

Очевидно, что подобная комбинация чрезвычайно бедна своим потенциалом. Человек, который руководствуется лишь этими импульсами в своей деятельности, уродует и самого себя, и то, с чем он работает — в данном случае, природную среду. Утилитарное отношение к природе естественным образом подвело человечество в начале XXI века к экологической катастрофе.

Что же, собственно, могло бы противопоставить этому обновленное христианство?

Бог есть Любовь. А потому ничего из божественных творений не может быть лишено этой любви, в том числе и природная среда. Современные христианские проповедники часто любят пугать свою паству, что подобная любовь неизбежно ведет к пантеизму и, как следствие, к обожествлению природы, к подмене поклонения Богу поклонением природе. Однако очевидно, что любовь к природе вовсе необязательно должна оборачиваться ее обожествлением. Мы любим своих ближних, но вовсе не приписываем им атрибутов Бога. Мы преклоняемся перед величием святых и царственной мощью ангелов, но при этом видим за ними подлинный источник этого величия и мощи — Бога. Что же мешает подобным образом относиться и к природе? Ничего.

Тот элемент древних верований, который был утерян христианством, может быть возвращен в него без всякого ущерба для христианской доктрины. Сколь духовно богаче и счастливее был бы человек, если бы вместо объекта исследования и использования видел в природе, как прежде, сонмы дружественных существ. И проблему одиночества человека в мире, и проблему экологии и разрушения среды — все удалось бы решить …

Относился бы человек к природе и миру добрее, и природа отплатила бы ему тем же. И тогда жалкими потугами самозванки показались бы претензии современной науки на «овладение» тем, что было бы подарено человеку и так, и что он столь настойчиво пытается отнять силой.

Наука делает человека грабителем по отношению к природе. А религия могла бы сделать его другом всего живого. С точки зрения эвдемонистического принципа второе, безусловно, предпочтительнее первого. Дружба может осчастливить. Счастливых грабителей история пока еще не знала.

 

2.           Отношение к человеку.

 

Долгое время казалось, что именно человеческая душа недоступна холодному и рассудочному научному познанию и именно ее глубинные религиозные потребности — залог того, что религия устоит перед натиском науки. Однако XX век демонстрирует нам, что это далеко не так. От изучения человеческого тела наука плавно перешла к изучению души и добилась здесь немалых успехов. Средневековый человек в случае каких-либо душевных затруднений обращался за помощью к священнику, современный человек идет к психологу и психоаналитику. И дело здесь не в моде — очень часто квалифицированный психолог может более эффективно такую помощь оказать.

В чем же дело? Почему изначально безблагодатные доктрины оказались полезнее человеку, чем религия, потенциально несравненно более богатая? На наш взгляд, дело все в той же косности и догматизме религиозного сознания. Бесспорно, что христианство располагает «верной картой» человеческой души, и рецепты, им предлагаемые, оборачиваются просветлением и нравственным совершенствованием. Смирение, покаяние, молитва — надежнейшие средства для гармонизации внутреннего пространства и своей собственной, и чужой души. Но за всю многовековую историю христианства его деятели так и не удосужились сделать эти верные представления более четкими и глубокими. Фразы о греховности человека, о необходимости покаяния и обращения к Богу, об отказе от гордыни и излишеств — прекрасные фразы, однако, произносившие их не учитывали ни необходимости индивидуального подхода, ни сложной структуры человеческой психики, ни влияния быстро изменяющегося мира на эту психику. Среди христианских исповедников немало талантливых «стихийных» психологов, но христианская психология так и не стала самостоятельной отраслью религиозного знания и осталась уделом немногочисленных подвижников и мыслителей, чей вклад в ее развитие не получал при этом сколько-нибудь широкого церковного признания. Парадоксальным образом и глубокие прозрения Ф. М. Достоевского, и прекрасные аналитические работы К. С. Льюиса, именно с помощью религии исследовавших тайны человеческой души, стали скорее достоянием светской культуры, нежели религиозной.

Наука же постаралась самостоятельно изучить глубины человеческого сознания и так же обнаружила там много такого, о чем религия и не подозревала.

На вопросы, задаваемые человеком о своей душе, наука начала давать более точные ответы. Конечно, в отличие от религии, она не могла решить вопросы сущностные, экзистенциальные, но с частными проблемами человеческой психики она стала справляться гораздо успешнее.

В результате частное заслонило общее, частная польза, приносимая наукой, начала заслонять более глубокие перспективы.

Наука, однако, изначально не способна взять на себя решение тех задач, что принадлежали религии, не в ее компетенции определять, что такое смысл жизни, счастье, свобода и любовь — попытки «научного» определения этих понятий убивают их содержание, а определять их для себя хотя бы раз в жизни вынужден каждый человек.

Более того, именно развитие научного подхода несет с собой серьезную угрозу собственно человеку. Научное знание безлично по своей природе, оно подчеркнуто «бесстрастно» по отношению к объекту исследования. Следовательно, его можно использовать как во благо, так и во зло. Можно с помощью знания психологии снимать стрессы и избавляться от комплексов, исследовать свое подсознание … но можно и манипулировать другими людьми, как марионетками. Научное знание по отношению к природе, как мы видели, оборачивается ее эксплуатацией, но точно такая же эксплуатация возникает, когда человек подходит к человеку с подобной меркой.

Выход здесь представляется лишь один — это обогащение религиозного представления о человеке. Очевидно, что именно здесь религия способна быстрее всего взять реванш, при условии, что она создаст на основании своего богатого предшествующего опыта более глубокое и серьезное учение о человеческой психике. И тогда ее помощь страдающим людям окажется гораздо более эффективной, чем сеансы психоаналитиков и консультации психотерапевтов.

 

3.           Отношение к языку и слову

 

Общеизвестно, что современная философская мысль занята, в основном, анализом языка и не случайно постструктурализм – последнее крупное течение в западной философии – является, прежде всего философией слова. К постмодернизму — отражению в культуре постструктуралистской философии — можно относится по-разному, однако в рамках постмодернизма был сделан ряд важных открытий, игнорировать которые не могут ни наука, ни религия. Эти открытия касаются, в первую очередь, особого статуса языкового мира. Язык, как показали последние исследования постструктуралистов, не способ описания окружающего мира, а самодостаточная сфера реальности. Более того, язык вообще не в состоянии описывать внеязыковой мир, поскольку ни одна лексическая единица не привязана жестко к тому, что она обозначает, и может быть интерпретирована различными способами. Равно как и речь человека подчиняется определенным законам, которые искажают его мысль. Отсюда делается вывод о неспособности языка что-либо описывать, кроме самого себя.

Вывод этот, может быть, чересчур радикален, но со многими из идей постмодернизма нельзя не согласиться. Действительно, язык живет по своим законам, отличным от законов внеязыковой реальности и не в состоянии воспроизводить ее «один к одному». Можно сказать, с помощью языка создается некая модель действительности, которая, однако, от нее может сильно отличаться. Предположим, увидев красивый пейзаж, я опишу его друзьям. Каждый из них представит себе какую-то картинку, притом у каждого из них она будет несколько иной. Для постмодернизма — это довод в пользу неспособности языка что-либо передавать. Мы же обратим внимание на то, что, несмотря на всю разницу «картинок», они будут похожи — и тем более похожи, чем подробнее я их опишу. Но даже при самом кратком описании сходство будет значительным, и если я описываю озеро и лес, никто не увидит при этом пустыню или море.

Подобное представление о языке не особенно опасно для науки — она издавна привыкла к «модельному» характеру своих представлений о мире. Не случайно в истории науки мы постоянно встречаемся с применением моделей, заведомо отличающихся от реальности, изучение структуры атома, например, начиналось с создания его довольно неточного образа в виде планеты с вращающимся рядом спутником-электроном. И само содержание понятий, которыми оперирует наука, постоянно меняется. Понятия «масса», «энергия», «скорость» наполнялись разными значениями разными поколениями ученых, и никого это не смущает. Более того, различие интерпретаций здесь оказывается залогом роста.

Однако религия гораздо более уязвима для критики с точки зрения современных представлений о языке. Известно, что в отличие от науки, не боявшейся менять смысловое значение используемых ею понятий, религия, догматизируя Истину, догматизировала, прежде всего, язык, которым об этой Истине говорилось. Не случайно отлился в чеканные формулировки Символ веры, не случайно само Писание оказалось СВЯЩЕННЫМ, — в нем священно все, вплоть до последней буквы. И не случайно Церковь на Западе вплоть до XV-XVI вв., а в России до XIX века противилась переводу Писания на национальные языки — любой перевод, сколь угодно точный, искажает первоначальный смысл. Однако, с точки зрения современных представлений о языке, политика эта оказывалась изначально бессмысленной.

Во-первых, даже догматизированный, раз и навсегда заданный текст всеми понимается по-разному. Не случайно вновь и вновь вспыхивают дискуссии вокруг тех или иных мест Нового Завета — каждый читающий видит в этих эпизодах свое, и сам Новый Завет не в силах здесь подсказать, какая же из интерпретаций права. Отцы Церкви, в первые века существования христианства, попытались закрепить в своих трудах определенный способ понимания новозаветных текстов, но достигли этим только того, что их собственные труды оказались объектом разнообразного прочтения. Прекратить подобное разномыслие можно, лишь запретив интерпретировать тексты вообще, и не случайно итогом первых веков развития христианства стал отказ от дальнейшего «развития» текстов — канонизированными оказались лишь труды ранних христианских мыслителей, вся остальная работа мысли над текстами стала рассматриваться как потенциально еретическая, опасная или, во всяком случае, не заслуживающая особого внимания.

Во-вторых, даже запрет на интерпретацию не достигает своей цели. Отсутствие свободы истолкования приводит только к остановке процесса понимания и к утверждению того, что в современной философии называют жесткими правилами языковой игры. Всякому, приобщившемуся к такой игре, дабы не впасть в ересь, необходимо лишь повторять заданные раз и навсегда формулы. Подлинный же смысл этих формул не проясняется даже для того, кто их произносит, — он может действительно как-то их интерпретировать, а может лишь бессмысленно повторять, благо ничего другого в подобной ситуации от него и не требуется. Вспомним аналогичные языковые игры поздних советских съездов, когда штампованные риторические фразы выдерживались в строгом марксистском духе, но были всего лишь ритуальным сотрясением воздуха. Поразительно, что очень часто христианские проповеди «к случаю» и обращения пастырей напоминают в этом отношении речи советских вождей.

Если слово не живет и не растет, оно умирает.

К сожалению, до сих пор те авторы, которые пытаются глубже проникнуть в смысл христианского откровения, подвергаются остракизму со стороны ортодоксальных кругов. На Западе Тейяр де Шарден, Клайв Льюис, а у нас Вл. Соловьев, С. Булгаков, А. Мень — все, кто так или иначе пытались вдохнуть новую жизнь в старые формулы, — все подвергаются гонениям, или, в лучшем случае, не получают официального признания. Христианская мысль и в XIX веке, и в XX веке не стояла на месте, но ощущение такое, что все, что было сделано христианскими философами, — все оказалось официальной церковью не востребовано. Удобнее оказалось твердить вызубренные фразы, чем попытаться пойти новыми открывающимися путями.

Поэтому одно из важнейших мероприятий, которое необходимо осуществить для реабилитации религии — это раскрепощение христианской мысли. Не следует опасаться, что предоставленная религиозным мыслителям свобода приведет к развитию ересей и даже к проникновению демонического начала в их учения. Конечно, никто не застрахован от ошибок, тем более мыслитель-первопроходец, открывающий новые области. Но существует коллективный опыт, который поможет отбросить все наносное и ложное. А то бесценное, что будет найдено на путях свободной мысли, должно включаться в религиозное мировоззрение, а не предаваться забвению в качестве еретического «частного мнения» отдельного лица.

 

* * *

 

Второй аспект, на котором хотелось бы подробнее остановиться, — это характер языка, которым пользуются современные наука и религия. Отличительной особенностью научного языка всегда считалась его «объективность» и бесстрастность, иными словами, в научном языке изначально отсутствует какая-либо эмоциональность. Самой наукой это всегда воспринималось как достоинство, а научное знание, изложенное с помощью подобного языка, воспринималось как зеркало, бесстрастно отражающее действительность. Однако в свете современных представлений о природе человеческого знания, очевидно, что человеческое знание не может быть таким «зеркалом». О том, что оно носит модельный характер, мы уже говорили. Существует и вторая причина, по которой эта теория ошибочна. В ходе процесса познания объект познания и познающий субъект взаимодействуют, иными словами, оба они меняются.

Наука, как правило, оставляет в стороне характер этих изменений, поскольку их анализ грозит крушением самой концепции научного знания. Но, присмотревшись к характеру этих изменений, мы обнаружим поразительные вещи. Человек, всю жизнь занимающийся препарированием трупов, не приобретает ли тем самым некий цинично-утилитарный взгляд на жизнь и смерть? И, напротив, зоолог, заботящийся о сохранении и приумножении того или иного вида животных, не проникается ли ним настоящей любовью?

Возможно, мне возразят: «Все это побочные эффекты, не имеющие к науке прямого отношения». Но сама неустранимость подобных эффектов говорит о многом. Человек  — не робот, и «познавать», не испытывая никаких эмоций, он не в состоянии (не меняясь под их влиянием). И сама попытка «бесстрастного» восприятия реальности оказывается лишь попыткой выработки некоего особого, равнодушно-холодного отношения, когда познаваемое мыслится лишь как «объект» манипуляций и удовлетворения либо научного честолюбия, либо чистого любопытства. Подобное отношение уродует и познаваемое, и познающее. И во многом этому способствует именно «сухой» и «бесстрастный» язык науки.

Может быть, действительно, ученые не в состоянии изменить характер своего языка, сделать его более эмоциональным. Но не говорит ли это, в таком случае о неисправимой ущербности самой науки как таковой?

К сожалению, и религия не пользуется теми возможностями языка, которые имеются в ее распоряжении. Православие предпочитает вести богослужение на церковнославянском. Аргументируется это обычно особой торжественностью, присущей этому языку, в противовес «профанному» современному русскому. Кроме того, несходство этого языка с русским должно напоминать о несходстве Бога с окружающим миром. Однако на наш взгляд, отрицательных последствий от применения в богослужении мертвого языка оказывается больше. Несходство церковнославянского с русским, его непонятность большинству верующих оборачивается ощущением чуждости богослужения, его оторванности от духовной жизни простых верующих. Слова непонятного языка превращаются в слова без мысли, в магическую абракадабру, лишенную смысловой и эмоциональной нагрузки, и долженствующую лишь одним своим физическим звучанием взывать к Богу.

Однако, как показывает опыт Запада, и простой переход на национальные языки в богослужении сам по себе проблемы не решает. Здесь, действительно, наблюдается тяга к обмирщению, к лишению богослужения высокого смысла, таинство общения Бога и человека лишается сакральной глубины, превращаясь в обыденный ритуал.

Нам представляется, что эта дилемма сформулирована не совсем верно. Конечно, язык религии должен быть понятным, потому что именно понимание способно мобилизовать и душевные и духовные силы верующего в его устремленности к Богу. И поэтому наши симпатии здесь, безусловно, на стороне богослужения на национальных языках. Но одного понимания мало. Необходимо также и высокое художественное достоинство богослужебных текстов, и соответствующий эмоциональный настрой церковнослужителей. Высказывается иногда идея о том, что «внеэмоциональность» православного богослужения является его достоинством, поскольку позволяет каждому верующему молиться о «своем», в соответствии со своим личным настроем, и не испытывать при этом «давления» со стороны произносящего богослужебный текст. Но очевидно, что здесь смешиваются две совершенно разные вещи. Молитва, при которой каждый молится о своем, о своих горестях и печалях, радостях или проблемах, по определению не является соборной. Такая молитва также необходима, но в ней отсутствует элемент единения верующих и коллективной, она, безусловно, не является. Если же перед нами действительно коллективное, соборное богослужение, то оно не может обойтись без общей эмоциональной вовлеченности в суть происходящего таинства, а такая вовлеченность невозможна, если читающий богослужебный текст сам не испытывает эмоционального подъема, а всего лишь выполняет скучную обязанность.

Только сочетание художественных достоинств текстов с личной вовлеченностью в таинство общения с Богом способно более достойно и мощно представлять в дольнем мире мир горний. То, что это возможно, доказывает хотя бы опыт русской литературы XVIII-XIX вв. Если в XVIII веке литература пыталась разделять высокое и низкое, описывая возвышенное как раз мертвым, хотя и торжественным языком, то впоследствии творчество А. С. Пушкина показало, что «осовремененный» язык гораздо лучше справляется с задачей передачи высоких чувств, не прибегая при этом ни к каким анахронизмам. Было бы желание.

 

4. Отношение к искусству

 

Анализируя развитие художественной культуры на протяжении всей европейской истории, можно с уверенностью сделать вывод, что расцвет литературы и искусства всегда имеет своим истоком воздействие на творчество художников элементов религиозного мировоззрения. Утверждение это может показаться довольно смелым, поскольку в нашем сознании давно утвердилась идея о том, что религиозные каноны и догмы сковывают проявления художественного творчества, а взлет европейской художественной культуры в Новое время как раз был вызван ослаблением религиозного сознания.

Действительно, Средневековье с его жесткими установками требовало от художника лишь повторения утвержденных образцов, и тем самым, конечно, не давало художественному импульсу полностью реализовываться. Но, обратившись к истории художественной культуры Нового времени, мы обнаружим поразительную вещь — отвергнув жесткие каноны, искусство, тем не менее, долгое время сохраняет жизненную связь с основными христианскими ценностями, и именно верность этим ценностям в сочетании со свободой от жестких предписаний и позволяют художникам достичь небывалых высот.

Рассмотрим хотя бы два примера. Искусство Возрождения обычно связывают со светским мироощущением, а технику итальянской живописи XIV-XVI вв., с ее стремлением к реализму изображаемого, противопоставляют символизму средневековой иконы и фрески. Но, приглядевшись к картинам итальянских мастеров, мы увидим, что они вовсе не так уж далеки от прежнего, чисто религиозного мироощущения. Общеизвестно, что практически все итальянские гуманисты были верующими людьми, хотя их вера далеко не всегда совпадала с католической догматикой. Большинство сюжетов итальянских картин этого времени имеют своим истоком христианские воззрения и вовсе не стремятся к пропаганде мирских ценностей. Разве Мадонны Рафаэля — это земные женщины? Неземная любовь и милосердие словно струится от этих полотен. И также нечеловеческой, Божественной мощью дышат фрески Сикстинской капеллы, созданные Микеланджело, передавая и могущество Творца, и огненные прозрения пророков и величие сотворенного, пока еще не павшего человека.

Другой, не менее поразительный пример — критический реализм в русской литературе и искусстве XIX века. Казалось бы, уж здесь-то мы сталкиваемся, наконец, с течением, даже внешне далеким от религии… но опять же присмотримся внимательнее. Чем вдохновляются создатели этих произведений? Любовь и жалость к «униженным и оскорбленным», горячее желание им помочь, обличение неправды и беззакония, сытости и самодовольства власть имущих — не евангельские ли образы приходят на ум? И не случайно ли Н. Ге, выбирая сюжеты своих картин, так часто обращается именно к библейским?

И даже поэтическое преклонение в искусстве перед природой имеет своим истоком все те же религиозные ценности, только не христианские, а языческие или пантеистические.

Ситуация меняется лишь в XX веке, когда победившее научное мировоззрение уже не дает никаких импульсов для художественного творчества. Восприятие мира как совокупности бездушных тел и энергий, а человеческого общества — как объекта безличного социологического и политологического анализа и управления не может вдохновить уже никого на создание высокохудожественных творений. Не спасает даже высочайшее художественное мастерство, достигнутое искусством к концу XX в. При всей изумительной технике «Улисса» Джойса, при его фантастическом мастерстве владения стилем произведение это настолько скучное и безрадостное, что практически невозможно найти человека, сумевшего дочитать его до конца.

И поразительный контрпример из XIX века — Джордж Макдональд, полуграмотный шотландский сказочник, чьи сказки до сих пор пользуются заслуженной любовью в Шотландии и Англии. К. С. Льюис, великий моралист XX века, очень любивший творчество Дж. Макдональда и считавший его своим учителем, заметил как-то, что «его тексты довольно посредственны, иногда неумелы», что, однако, не мешает считать Дж. Макдональда непревзойденным мастером мифа, способного проникать нам под кожу и бить по тому уровню, который глубже наших мыслей, эмоций и стереотипов.

Развитие науки, таким образом, безусловно, губительно для искусства. Но и возвращение к догматической религиозности не менее губительно для него, поскольку деятельность художника не мыслима без определенной доли свободы. Лишь религиозность нового типа смогла бы оживить художественную культуру, ныне находящуюся в глубоком упадке, и дать ей новую жизнь. Иначе художники так и будут, в духе модерна, бесконечно и бессмысленно играть со словами, формами и красками, создавая «пустые» произведения без сколько-нибудь глубокого содержания.

 

5.           Отношение к политике

 

Должна ли религия оказывать какое-либо влияние на политическую жизнь? Или это — чисто светское занятие, опирающееся на опыт современных общественных наук: политологии, социологии, экономики? На этот вопрос современная мысль дает вроде бы однозначный ответ, с которым соглашаются и политики, и религиозные деятели: не должна! Доказательств обоснованности такой позиции — огромное множество: здесь и печальный опыт теократических государств (держава римских пап и государство далай-лам), и указания на то, что церковная иерархия по своим основным целям не должна отвлекаться на вопросы политического управления, и авторитет таких мыслителей как К. С. Льюис и Ж. Маритен, и даже ссылки на евангельские слова Иисуса Христа: «Богу Богово, а Кесарю кесарево».

Все это однозначно свидетельствует вроде бы о нежелательности смешения религиозного и политического, и даже об опасности такого смешения. И в одном очень важном аспекте мы целиком и полностью солидарны с этой позицией, — если бы власть в современном обществе перешла бы к церкви, это действительно не сулило бы ничего, кроме катастрофы. Религиозные структуры не приспособлены к управлению общественными процессами, а церковно-религиозный догматизм способен парализовать не только духовную жизнь общества, но и его экономическую и социальную жизнь, — вспомним хотя бы опыт мусульманских стран, где неукоснительное соблюдение норм шариата оборачивается экономической стагнацией, поскольку ислам запрещает давать деньги в рост, а без банковского кредитования немыслима современная экономическая деятельность.

Но есть ряд христианских мыслителей, особенно в России (Ф. М. Достоевский, В. С. Соловьев, Д. Л. Андреев), которые все же считали необходимым проникновение религиозных начал и в государственную жизнь. Знаменитый диалог в «Братьях Карамазовых» Ф. М. Достоевского рисует будущее, когда государство постепенно растворяется в церкви, во всемирной теократии Вл. Соловьева церковь играет ведущую роль в управлении общественными процессами, и, наконец, «Роза Мира» Д. Андреева также рисует картину идеального народоустройства, основанного на религиозных началах. Очевидно, существовало нечто, что заставляло развивать их эту тему, и это «нечто» — характер современного государства.

Очевидно, что государство имеет не только антирелигиозную, но и аморальную сущность. Уже св. Августин видел это совершенно отчетливо, когда связывал царство Дьявола именно с государством. Столь же неслучайно излюбленным чтением политиков и политологов остается Н. Макиавелли, открыто заявивший, что ради «эффективного управления» правитель должен быть свободен от всяких моральных норм, и имеет право совершать все мыслимые и немыслимые гнусности, если это способствует укреплению его власти. С XVI века, как мы видим, мало что изменилось, государство упорно и успешно реализует программу Н. Макиавелли, сопротивляясь даже самым слабым попыткам привнести в деятельность политиков хотя бы какие-то элементы благородства. Становится все более и более ясным, что без жесткого контроля со стороны государство так навсегда и останется олицетворением насилия, лицемерия и властолюбия.

Религиозное преображение государства — задача гораздо более трудная, нежели преобразование культуры или познавательной деятельности. Но стоит ли отказываться совсем от этой задачи? Безусловно, если религия нового типа и возникнет, то реформирование государства будет едва ли не последним мероприятием, которое она решится осуществить. И все-таки отказаться от решения этой проблемы она не сможет. Человеческая жизнь, если религия права, должна принадлежать Богу целиком, а потому нет, и не может быть каких-то элементов этой жизни, лежащих вне религиозной деятельности.

Возможные пути преображения государственности — дело далекого будущего и бессмысленно пытаться сейчас точно определить пути, по которым оно будет проходить. Кроме того, существует опасность простой «теократизации» государственного устройства будущего, а потому та программа преображения государства, которую предложит новое, обновленное христианство, с самого начала нуждается в утверждении неких принципиальных позиций, которые должны предотвратить такую опасность.

Это будущее народоустройство может быть только демократическим, с сохранением всех тех прав и свобод, которые достигнуты в наиболее развитых странах. Это как нельзя больше будет соответствовать духу новой религии с ее внутренним плюрализмом. Сохранятся и все ныне существующие демократические органы, единственное, что привнесет, по-видимому, новая религия, — это создание дополнительной этической инстанции, которая бы контролировала этичность принимаемых правительством решений. Инстанция эта будет своего рода 4-ой властью — не обладая правом вмешиваться в реальное управление, она будет обладать только правом вето на те решения, которые принимают три остальные, да и тогда ее вето будет неокончательным и может быть отменено в ходе всенародного референдума. Сама эта инстанция также будет выборной, а ее деятельность — прозрачной.

Таким образом, не наука, а религия способна ввести в государственную жизнь этические нормы. Наука, увы, начиная с Н. Макиавелли, слепо верит в примат эффективности над нравственностью. Но может ли быть эффективность без нравственности? Не демонстрирует ли нам история постоянное крушение и позорное падение очень эффективных, но, одновременно, совершенно безнравственных тираний?

 

* * *

 

«Может быть, все это и так, — возможно, заметит кто-нибудь, — но возможен ли в наше время переход от научного мировоззрения к религиозному? Научный комплекс знаний о мире грандиозен, отказ от него означал бы возврат к примитивным представлениям и способам существования». На это можно ответить, что подобный переход вовсе не означает механического отказа от всего, сделанного наукой. Он подразумевает не ликвидацию научного знания, а его трансформацию в соответствии с религиозным духом, обогащение этого знания теми компонентами, которые в науке изначально отсутствуют. Любовь, эмоциональность, нравственная ответственность, религиозный восторг и благоговение, восприятие мира как живого творения Божьего способно превратить сухой и «объективный» научный взгляд на мир в подлинно религиозное сознание. И такое превращение бесконечно обогатит человека, сделав его подлинно счастливым и подарив ту гармонию, в которой он так нуждается.

 

Д. А. Аутсайдер

 

 

Возвращение на заглавную страницу сайта