Однажды вечером внимание фонаря было привлечено криками мальчугана, стремглав выбежавшего из дома напротив. Этого мальчика фонарь хорошо знал: то был сын сапожника, хотя и угрюмого, но не злого человека, сына он наказывал редко, но если возвращался домой в субботу пьяным - с ним не было никакого сладу. Так случилось и на этот раз. Сапожник оттолкнул свою жену - мачеху мальчика, когда та попыталась вступиться за пасынка, бросился на сына с шилом и успел схватить его за руку. Вырываясь, мальчуган увлек отца в прихожую, оттуда в подъезд, вырвался и с криком бросился на бульвар, так что только сверкали босые пятки. Раздраженный сопротивлением еще более, сапожник устремился следом, и как раз под фонарем уже протягивал на бегу руку, чтобы схватить беглеца за плечо. "Не бывать тому!" - подумал фонарь и погас. Сапожник остановился, ничего не разбирая в темноте, а мальчик спрятался за дерево. Что же делать! Пьянице пришлось ограничиться потоком ругательств и бесславно возвратиться домой. Там он завалился спать и тотчас же захрапел. А мальчику осторожно отперла мачеха, и он тихонько, чтобы не разбудить отца, притаился на своей постели. Утром у отца хмель прошел и он даже не помнил о происшедшем.

А фонарь все висел и не горел - единственный негорящий фонарь на всем Рождественском бульваре. Вечер был ясный, весенний, все лавочки были заняты, только эта под негорящим фонарем оставалась пустой, потому что люди ее не замечали. Вдруг фонарь увидел пожилого человека в потертом пальто и старой шляпе: человек медленно, опираясь на трость, брел по бульвару с газетой в другой руке. Очевидно, он искал местечко на какой-нибудь скамейке под фонарем, чтобы почитать газету. Но гуляющих в тот вечер было много, и все скамейки были заняты. А в газете, надо полагать, заключалось что-то особенно интересное: во всяком случае пожилому человеку до того хотелось прочесть ее, что он, не найдя места на скамейках, остановился прямо перед соседним фонарем и, прислонившись к нему, развернул газету.

- Ну нет, - подумал тут фонарь, который вследствие жизненной умудренности стал добрее. - Надо зажечься!

Сказано - сделано. Увидав в двух-трех шагах от себя внезапно вспыхнувший источник света и под ним лавочку, пожилой человек поспешил к ней и целый час наслаждался под фонарем своей газетой.

Был уже довольно поздний час, когда он оставил скамейку. А фонарь тем временем давно замечал, что по бульвару взад и вперед прошли уже четыре раза молодой студент и румяная круглолицая студенточка! Оба жили в общежитиях, уединиться и поговорить им было негде, и они надеялись найти подходящее место на бульваре. Фонарь видел, что им ужасно хочется поцеловать друг друга, но они стыдятся это сделать на людном ярко освещенном бульваре. И до чего же приятно было ему погаснуть в эту минуту! Влюбленные даже вскрикнули от неожиданной удачи, мигом уселись на скамейку под добрым фонарем и целовались в темноте столько, сколько им хотелось.

Время шло своим чередом, куранты пробили двенадцать, бульвар пустел. Наконец удалились и влюбленные. Только какая-то запоздалая тетушка брела издалека по боковой аллее, и фонарь видел, чего не замечала она: как по пятам за ней крадется вор, лучше сказать, грабитель. Ясно одно, что он ждал только удобного случая отнять у старушки чем-то набитую сумку. Такой благоприятный случай ожидал его у погасшего фонаря, где по крайней мере на расстоянии тридцати метров было темно как в проруби. Но фонарь вспыхнул как раз вовремя. Как раз вовремя, чтобы осветить и старушку, и уже протянувшего к ней руку грабителя. Грабитель отпрянул в темь, а старушка, о нем даже и не подозревая, спокойно вышла на проезжую часть улицы и скрылась в подъезде многоэтажного дома, где жила.

Фонарь горел себе и горел до глубокой ночи. Бульвар уже был совсем пуст, когда на него вышел молодой поэт, разгоряченный стихотворным письмом к своей возлюбленной, которое и писал весь вечер. Теперь ему хотелось, чтобы прохладный ветер освежал его лоб, а над головой сверкали звезды. Но тысячи городских фонарей затмевали свет небесных светил, небо казалось невыразительным и бледным. Поэт присел на скамейку под старым фонарем, и фонарь тотчас же понял его мысли.

"Это несчастье нетрудно исправить", - решил он и самоотверженно погас. И в ту же секунду молодой мечтатель различил и колесницу Большой Медведицы, и великолепный Орион, уже склоняющийся за дома, и главное, свою молодую звезду, голубое светило в созвездии Лиры - Вегу. И душа его наполнилась восторгом и благоговением, и он даже лег на пустую скамью под негорящим фонарем, чтобы полнее ощущать бездонность и величие космоса.

Однако такое поведение старого фонаря обратило на себя всеобщее внимание. Безо всякой причины он то вспыхивал, то гас, а это невозможно терпеть в цивилизованном городе. Из Управления, ведающего всеми фонарями, был послан электромонтер. К фонарю приставили длинную лестницу, монтер обследовал все устройство незамысловатого светильника и все нашел в порядке. Тем не менее поведение фонаря не изменилось. О нем стали поговаривать и слагать всякие небылицы досужие люди в соседних кварталах, а это грозило распространением темных слухов, недопустимых в наш просвещенный век. Управление решило вырвать зло с корнем и направило к фонарю своих мастеров с соответствующими полномочиями.

Но об этом вовремя узнали ангелы, а у них другой взгляд на эти вещи!

"Этот добрый фонарь заслужил совсем не этого", - сказали они. И поздней ночью, когда погасли уже все фонари на городских улицах, один из ангелов вознес добрый фонарь на небо. А пришедшие наутро мастера не могли понять, куда он девался, и составили акт по всем правилам.

Добрый же фонарь и потом освещал наши темные ночи. Мы по привычке называем его Венерой в честь древнеримской богини, хотя на деле же она совершенно ни при чем в этой истории.

В "Тюремных" тетрадях Даниила Андреева эти тесно исписанные странички в клетку никак не озаглавлены. Название - "Сказочка о фонаре" - нам известно со слов Аллы Александровны Андреевой. Есть основание считать, что "сказочка" написана в самом начале пятидесятых. Но почему и отчего поэт сочинил ее, что послужило поводом - неизвестно. Да и стоит ли задаваться этим, может быть, праздным вопросом?

Но Даниил Андреев не литератор, торопящийся в редакцию - "рукопись продать", не поэт пушкинских "Египетских ночей", который "как Аквилон, Что хочет, то и носит", которому можно попенять: "Скажи, зачем без цели. бродишь?". Для него романтический призыв - "Стремиться к небу должен гений" ~ не эстетический лозунг, а реальность его "трансфизических." путей, о которых он рассказал в "Розе Мира". И в неопубликованном еще небольшом трактате "Сквозящий реализм" Даниил Андреев определил свою поэтическую задачу так: "осознанное стремление к истолкованию мира, как взаимосвязанных и взаимопроникающих сфер". Поэтому все его писания и определяются одним программным стремлением - полнее донести весть о иных мирах и реальностях, так таинственно открывающихся ему. И из всех возможных языков для этого наиболее приемлем язык поэтический.

Читая "Сказочку о фонаре", невольно вспоминаешь известную сказку Г.Х.Андерсена "Старый уличный фонарь". Общего между ними немного. Но оно есть. Может быть, в самом сказочном складе, интонации, восходящей не столько к ганзеновскому Андерсену, которого Андреев в детстве, конечно же, читал, но и к самой традиции литературной сказки, идущей от немецких романтиков. А немецкие романтики, как мы знаем, были особенно близки и дороги ему. Уже совсем не ребенком он, по свидетельству В.М.Василенко, восхищался сказочной повестью их прямого наследника Вольдемара Бонзальса "Приключения пчелки Майи".

Сказывалась эта традиция и в русской литературе, например, в сказках В.М.Гаршина, которого Д.Л.Андреев ставит в "Розе Мира" в ряд с А.К.Толстым, В.С.Соловьевым и В.И.Ивановым как одного из искателей синтеза "религиозно-этического и художественного служения".

Но если стилистика и сюжетное построение "Сказочки о фонаре" вполне традиционны, то все ее мотивы и образы неотрывны от главных мотивов и образов Даниила Андреева.

Сказка о рукотворном источнике света, который сказочно очеловечивается и становится звездой, как по романтическому поверию становится звездой душа умершего человека, не кажется экзотичной и для русской литературы.

В "Пиковой даме" Германы подходит к фонарю, чтобы взглянуть на часы: "двадцать минут двенадцатого"! Но у Даниила Андреева фонарь не петербургский роковой, не тот, у которого стоял Германн, который затем превратился в руке блоковского Петра в "зловонное кадило".

Правда, поразительно близки сюжетные повороты "сказочки" иронически-грустному стихотворению И.И.Мятлева "Фонарики" (1841), ставшему известной песней. У Мятлева появляются под фонарями похожие персонажи - влюбленные, преступник, сирота, "женщина безумная" и, наконец, мечтатель-поэт. Конечно, пафос и тональность у Мятлева совсем другие, но композиционные переклички очевидны, и начало его стихотворения вполне могло бы стать эпиграфом к "Сказочке":

Фонарики, сударики,
Скажите-ко вы мне,
Что видели, что слышали
В ночной вы тишине?

Но это фонарики первой половины прошлого века. В поэтическом мире Андреева горят фонари иные, собственные, хотя и зажегшиеся когда-то в урбанистической лирике символистов. Например, у Брюсова:

И фонарь, сквозь сумрак черный,
Был так явственен в окне.
Не фонарь - любовь светила,
Звезды сыпала светло...

К поэтике символистов, к столь любимому им Блоку, пожалуй, ближе всего три цикла Даниила Андреева "Материалы к поэме "Дуггур". В них он рассказывает о своих юношеских духовных метаниях и блужданиях. В начале он говорит о пути "из темных башен", на котором далее появляется свет:

Мы шли кварталами ненастными
От фонаря до фонаря...

Фонари возникают в стихах этого исповедального цикла и как свет, указующий путь, и как свидетели искушений тьмы:

Фонарь у мокрых камней сквера
Ее усмешки знает власть...

В стихотворении "Уличные волшебники" фонари становятся той "странной сказкой", из которой, видимо, и выросла, следуя прихотливыми поэтическими путями, "Сказочка о фонаре":

Сияла ровным светом газовая
Цепь фонарей в ночной тиши,
Неотвратимый путь указывая,
Поцеловав глаза души.

Ресницы вкрадчиво поглаживая,
Лаская лоб, как вещий друг,
Она сияла, завораживая,
В щемящий мир, в звенящий круг.

Опровергая будни - призраками,
Она воочию вела
В тот край, который только изредка мы
Днем вспоминаем сквозь дела...

И не случайно заканчивается последний цикл стихотворением "Звезда Морей".

И в стихотворениях циклов "Материалы к поэме "Дуггур", и в "Русских богах" о городских фонарях говорится как о символах высокого света, поскольку "город - лишь преддверье Миров, маячащих за ним":

Вспыхнут ожерелья фонарей вдоль трасс
Музыкой соцветий небывалых...

Но за этой символикой стоит не только мистический, а и глубоко личностный смысл:

Фонари бесчисленные -
там,
На дне,
Чертят как узоры на шелках
мглы дальней,
Имя, приоткрытое судьбой
Лишь мне.

И в стихотворении, открывающем цикл "Лунные камни", посвященный Галине Сергеевне Русаковой, его однокласснице и долгой, неразделенной любви, этот смысл начинает приоткрываться:

Незабвенной и горькой святыней
Будешь ты до конца моих дней...

Ты сверкавшая цепь фонарей.

Фонари, эти рукотворные городские звезды, для поэта связаны со звездами небесными.

Любовь Д.Л.Андреева к астрономии, увлечение ею известны. Что сказалось и в стихах (см., например, "Обсерватория. Туманность Андромеды") и в романе "Странники ночи". "Молодой мечтатель" его "сказочки" вглядывается в звездное небо. Он различает в нем Орион, о котором в "Розе Мира" сказано: "Многослойные системы материальности... обьемлют некоторые звездные группы, например, большинство звезд Ориона...". Затем видит "главное, свою молодую звезду" Вегу. И в стихах Даниила Андреева есть проникновенный гимн этой звезде:

Ты лучистая Звезда Скитаний,
Моя лучезарная Вега...

Знающая мое сердце!
Путеводный светоч
Неисповедимой жизни!

Да и в Венеру фонарь превращается не по прихоти автора. И не только потому, что это богиня Любви. Андреев знает, что эта планета еще очень молода, в "Розе Мира" он сообщает: "Брамфатура Венеры находится в зародыше".

Только упрощая, отдавая дань "литературе", можно сказать, что смысл "Сказочки о фонаре" в том, что свет земной бескорыстной любви дарит себя всем -мальчику, влюбленным, старику и старухе, глядящему в небо поэту, и подвластен совсем не некому "Управлению, ведающему всеми фонарями", а только Богу. Но кроме этой морали есть в сказочке и другое. То поэтически своеобразное нечто, присущее лишь Даниилу Андрееву. Оно не может не заворожить читателя, сумевшего войти в его поэтический мир и полюбить его. И пусть сам автор, видимо, не придавал особого значения этому тексту, затерянному в черновых тетрадях, но читателю, чувствующему и понимающему оттенки и смысл поэтического слова автора "Русских богов" и "Розы Мира", будет долго помниться этот совсем не такой уж простой, но с детской непосредственностью написанный образ доброго фонаря, возносимого ангелом, для того чтобы он "и потом освещал наши темные ночи".

Послесловие, подготовка текста и публикация
Бориса Романова

Возвращение на заглавную страницу сайта