Л. Толстой

Философия

 

Закон насилия и закон любви

Патриотизм или мир?

СЛАВЯНСКОМУ СЪЕЗДУ В СОФИИ

ЦЕРКОВЬ И ГОСУДАРСТВО

ДВЕ ВОЙНЫ

БЕССМЫСЛЕННЫЕ МЕЧТАНИЯ

О социализме

Ответ на определение синода от 20-22 февраля и на полученные мною по этому

ПИСЬМО СТУДЕНТУ О ПРАВЕ

CARTHAGO D L NDA  ST

отрывки из статьи "НЕИЗБЕЖНЫЙ ПЕРЕВОРОТ"

"ЦАРСТВО БОЖИЕ ВНУТРИ ВАС, ИЛИ ХРИСТИАНСТВО НЕ КАК МИСТИЧЕСКОЕ УЧЕНИЕ, А

 

                   Толстой - Закон насилия и закон любви

 

                                Л.Н. Толстой

 

                        Закон насилия и закон любви

 

 

 

 

Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а боитесь более того,

кто может и тело и душу погубить.

 

Мф. 10, 28.

 

Вследствие извращения христианства жизнь христианских народов стала хуже

языческой.

 

Исправление существующего зла жизни не может начаться ни с чего другого,

как только с обличения религиозной лжи и установления религиозной истины в

себе каждым отдельным человеком.

 

Страдания жизни неразумной приводят к сознанию необходимости разумной жизни.

 

Все бедствия и всего человечества и отдельных людей не бесполезны и ведут

человечество, хотя и окольным путем, все к той же одной деятельности,

которая предназначена людям: совершенствованию.

 

                                ПРЕДИСЛОВИЕ

 

Суд же состоит в том, что свет пришел в мир; но люди более возлюбили тьму,

нежели свет, потому что дела их были злы. Ибо всякий, делающий злое,

ненавидит свет и не идет к свету, чтобы не обличились дела его, потому что

они злы; а поступающий по правде идет к свету, дабы явны были дела его,

потому что они в боге соделаны.

 

Иоанн. 3, 19-21.

 

Нет несчастия хуже того, когда человек начинает бояться истины, чтобы она

не обличила его.

 

Паскаль.

 

Слава добрых в их совести, а не в устах людей.

 

Пишу я то, что пишу, только потому что, зная то одно, что может освободить

людей христианского мира от тех страшных телесных страданий и, главное, от

того духовного развращения, в которых они все дальше и дальше погрязают, я,

стоя на краю гроба, не могу молчать.

 

В наше время не может не быть ясно для всех мыслящих людей то, что жизнь

людей, не одних русских людей, но всех народов христианского мира, с своей,

все увеличивающейся нуждой бедных и роскошью богатых, с своей борьбой всех

против всех, революционеров против правительств, правительств против

революционеров, порабощенных народностей против поработителей, борьбы

государств между собою, запада с востоком, с своими все растущими и

поглощающими силы народа вооружениями, своей утонченностью и

развращенностью, что жизнь такая не может продолжаться, что жизнь

христианских народов, если она не изменится, неизбежно будет становиться

все бедственнее и бедственнее.

 

Это ясно многим, но, к сожалению, люди часто не видят причины этого

бедственного положения и еще менее видят средство избавления. Причиною

этого положения признаются многие, самые разнообразные условия и

предлагаются самые разнообразные средства избавления. А между тем причина

одна, одно и средство избавления.

 

Причина бедственного положения христианских народов - отсутствие среди

христианских народов общего им всем высшего понимания смысла жизни, веры и

вытекающего из него руководства поведения.

 

Средство избавления от этого бедственного положения, и средство не

фантастическое, не искусственное, а самое естественное, состоит в усвоении

людьми христианского мира открытого им 19 веков тому назад высшего,

соответствующего теперешнему возрасту человечества понимания жизни и

вытекающего из него руководства поведения, то есть христианского учения в

его истинном смысле.

 

                                     I

 

Одно из самых грубых суеверий есть суеверие научных людей о том, что

человек может жить без веры.

 

Истинная религия есть такое установленное человеком отношение к окружающей

его бесконечной жизни, которое связывает его жизнь с этой бесконечностью и

руководит его поступками,

 

Если ты сознаешь, что у тебя нет веры, знай, что ты в самом опасном

положении, в котором только может находиться человек в этом мире.

 

Люди могут жить и живут свойственной людям разумной и согласной жизнью

только тогда, когда соединяются пониманием смысла жизни, то есть верой в

одно и то же, одинаково удовлетворяющее большинство их понимание смысла

жизни и вытекающее из этого понимания руководство в поступках. Когда же

случается то, что и не может не случаться, так как объяснение смысла жизни

и вытекающее из него руководство поведения никогда не бывает последним, а

постоянно все более и более уясняется? когда случается то, что понимание

смысла жизни, ставшее более точным и определенным, требует вытекающего из

этого уяснения иного, чем прежнее, руководства поведения, жизнь же народа

или народов продолжает идти по-прежнему, то жизнь таких народов бывает и

разъединенной и бедственной. И разъединенность эта и бедственность не

переставая увеличиваются по мере того, как люди, не усваивая свойственного

времени религиозного понимания и вытекающего из него руководства поведения,

продолжают жизнь по руководству, вытекающему из прежнего, отжитого уже

понимания жизни, и, кроме того, чтобы усвоить свойственное времени

религиозное понимание, стараются искусственно придумать такое понимание

жизни, которое оправдывало бы их устройство жизни, не соответствующее уже

духовным требованиям большинства людей.

 

Повторялось это много раз в истории, но никогда, я думаю, этот разлад между

образом жизни людей, отставших от религиозного уяснения смысла жизни и

вытекающего из него руководства поведения, не был так велик, каков он

теперь среди христианских народов, не принявших открытого им христианского

учения в истинном его значении и вытекающего из этого учения руководства

поведения, а живущих и продолжающих жить прежней языческой жизнью.

 

Разлад этот в жизни христианских народов в особенности велик, я думаю,

потому, что объяснение понимания жизни, внесенное христианством в сознание

народов, слишком далеко определило склад жизни народов, принявших его, а

потому и вытекающее из него руководство поведения было слишком

противоположно не только личным привычкам людей, но и всему складу жизни

языческих народов, принявших христианское учение.

 

От этого-то и произошла та поразительная разъединенность,

безнравственность, бедственность, неразумие жизни христианских народов.

 

Произошло это оттого, что люди христианского мира, приняв, под видом

христианства, церковное учение, отличавшееся в своих основах от язычества

только своей неискренностью и искусственностью, очень скоро перестали

верить в это учение, не заменив его никаким другим. Так что люди

христианского мира, все больше и больше освобождаясь от веры в извращенное

христианское учение, дошли, наконец, до того положения, в котором они

находятся в настоящее время, что большинство их не имеет никакого

объяснения смысла своей жизни, то есть никакой религии, веры и никакого

общего руководства поведения. Большинство людей, рабочий народ, хотя по

внешности и держится старой, церковной веры, уже не верит в нее, не

руководствуется ею в жизни, а держится ее только по привычке, преданию и

ради приличия. Меньшинство же, так называемые образованные классы, большей

частью или уже сознательно не верят ни во что, и только ради политических

целей некоторые из них притворяются, что верят еще в церковное

христианство, или же - самое малое меньшинство - искренне верят в учение,

несовместимое с жизнью и отставшее от нее, и разными сложными софизмами

стараются оправдать свою веру.

 

В этом главная и единственная причина переживаемого в наше время

христианскими народами бедственного положения.

 

Бедственное положение это усиливается еще тем, что, так как это состояние

неверия продолжается уже много времени, сделалось то, что среди людей

христианского мира те из них, которым это положение безверия выгодно, все

властвующие классы, либо самым бессовестным образом притворяются, что верят

в то, чему не верят и не могут верить, либо, в особенности наиболее

развращенные из них ученые, прямо проповедуют, что для людей нашего времени

совсем и не нужно ни какого бы то ни было объяснения смысла жизни - веры,

ни какого бы то ни было вытекающего из веры руководства поступков, а что

единственный основной закон жизни человеческой есть закон развития и борьбы

за существование и что поэтому жизнь людей может и должна быть руководима

только похотями и страстями людскими.

 

В этом-то бессознательном неверии народа и сознательном отрицании веры так

называемых образованных людей христианского мира и заключается причина

бедствий людей этого мира.

 

                                     II

 

Человек обладает непреодолимым стремлением верить, что его не видят, когда

он ничего не видит, как дети, которые закрывают глаза, чтобы их не увидали.

 

Лихтенберг.

 

Люди нашего времени верят, что вся бессмысленность и жестокость нашей

жизни, с безумным богатством нескольких, с завистливой озлобленной нищетой

большинства, с насилием, вооружениями и войнами, не видны никому и что

ничто не мешает нам продолжать жить такою жизнью.

 

Заблуждение не перестает быть заблуждением от того, что большинство

разделяет его.

 

Люди христианского мира, приняв под видом христианского учения составленное

церковью извращение его, заменившее язычество и сначала отчасти

удовлетворявшее людей своими новыми формами, перестали со временем верить и

в это извращенное церковью христианство и дошли наконец до того, что

остались без всякого религиозного понимания жизни и вытекающего из него

руководства поведения. А так как без такого общего всем или, по крайней

мере, общего большинству людей понимания смысла и вытекающего из него

общего руководства поступков жизнь людей не может не быть и неразумной, и

бедственной, то чем дальше продолжалась такая жизнь людей христианского

мира, тем она становилась все более и более и неразумной и бедственной. И

жизнь эта в наше время дошла до той степени неразумия и бедственности, при

которой она не может уже продолжаться в прежних формах.

 

Большинство рабочего народа, лишенного земли и потому возможности

пользоваться произведениями своего труда, ненавидит землевладельцев и

капиталистов, держащих его в рабстве. Землевладельцы и капиталисты, зная

отношение к себе рабочих, боятся и ненавидят их и с помощью организованного

правительством насилия удерживают их в рабстве. И равномерно, не переставая

ухудшается положение рабочих, увеличивается их зависимость от богатых, и

так же равномерно, не переставая увеличивается богатство богатых, их власть

над рабочим народом и их страх и ненависть. Так же равномерно увеличиваются

и не могущие иметь конца вооружения народов против народов, затрачивающие

все большие и большие труды рабов-рабочих на сухопутные, водяные,

подводные, воздушные сооружения, имеющие целью только приготовления к

международным массовым убийствам. И убийства эти совершались, совершаются и

не могут не совершаться, так как все христианские народы (не как люди, а

как народы), соединенные в государства, ненавидят друг друга и другие,

нехристианские государства и всякую минуту готовы наброситься друг на

друга. Кроме того, нет ни одного большого христианского государства,

которое, по каким-то никому ненужным патриотическим преданиям, не держало

бы, против их воли, в своей власти один или несколько небольших народов,

принуждаемых к участию в жизни ненавидимого ими большого народа: Австрия,

Пруссия, Англия, Россия, Франция с своими покоренными народами: Польшей,

Ирландией, Индией, Финляндией, Кавказом, Алжиром и др. Так что, кроме все

растущей ненависти бедных против богатых, такой же ненависти больших

народов друг против друга, еще все разрастается и разрастается ненависть

угнетенных народов против угнетающих. И что хуже всего - это то, что все

ненависти эти, самые противные природе человека, как больших народов друг к

другу, так и покоренных народов к покорителям и наоборот, не только не

осуждаются, как всякое недоброе чувство людей к людям, а, напротив,

восхваляются, возводятся в заслугу, в добродетель. Ненависть задавленных

рабочих к богатым и властвующим восхваляется как любовь к свободе, к

братству, равенству. Ненависть немцев к французам, англичан к янки и

русских к японцам и т. п. и обратно считается добродетелью патриотизма. Так

же и еще больше ценится патриотическая ненависть поляков к русским и

пруссакам и пруссаков к полякам, финляндцам и обратно.

 

И это не все. Все эти бедствия не показывали бы еще то, что жизнь

христианских народов не может продолжаться в том же направлении. Бедствия

эти могли бы быть случайным, временным явлением, если бы среди этих народов

было какое-нибудь общее им всем религиозное руководящее начало. Но этого-то

и нет; нет ничего подобного общему руководящему религиозному началу среди

народов христианского мира. Есть ложь религиозная, церковная, и не одна, а

несколько различных, враждебных между собою: католическая, православная,

лютеранская и др., есть ложь научная - и тоже много разных, враждебных друг

другу. Есть лжи политические, международные, партийные, есть лжи искусства,

лжи преданий и привычек; есть много разнообразных лжей, но руководства,

нравственного руководства, вытекающего из религиозного мировоззрения, нет

никакого. И люди христианского мира живут, как животные, руководствуясь в

своей жизни одними личными интересами и борьбой друг с другом, тем только

отличаясь от животных, что животные остаются с незапамятных времен с тем же

желудком, когтями и клыками; люди же переходят с все большей и большей

быстротой от грунтовых дорог к железным, от лошадей к пару, от устной

проповеди и письма к книгопечатанию, к телеграфам, телефонам, от лодок с

парусами к океанским пароходам, от холодного оружия к пороху, пушкам,

маузерам, бомбам и аэропланам. И жизнь с телеграфами, телефонами,

электричеством, бомбами и аэропланами и с ненавистью всех против всех,

руководимая не каким-либо соединяющим людей духовным началом, а, напротив,

разъединяющими всех животными инстинктами, пользующимися для своего

удовлетворения умственными силами, становится все безумнее и безумнее, все

бедственнее и бедственнее.

 

                                    III

 

Те, которые думают, что нельзя руководить людьми иначе, как насилием,

пренебрегая их разумом, делают с людьми то же, что делают с лошадьми,

ослепляя их, чтобы они смирнее ходили по кругу.

 

Для чего же разум людей, если на них можно воздействовать только насилием.

Право сильного не есть право, но простой факт, который может быть правом,

только покуда не встречает протеста и сопротивления. Это как бы холод,

тьма, тяжесть, которые должны быть переносимы до тех пор, покуда не найдешь

отопления, освещения, рычага. Вся человеческая промышленность есть

освобождение из-под власти грубой природы; прогресс же справедливости есть

не что иное, как ряд ограничений, которым подвергалась тирания сильного.

Как медицина состоит в победе над болезнью, так благо состоит в победе над

слепым зверством и необузданными вожделениями человека-зверя. Таким

образом, я вижу всегда один и тот же закон, возрастающее освобождение

личности, восхождение всего существа в жизни к благу, к справедливости, к

мудрости. Алчная жадность есть точка отправления; разумное великодушие есть

точка достижения.

 

Амиель.

 

Из того, что возможно насилием подчинить людей справедливости, вовсе не

следует, чтобы было справедливо подчинить людей насилию.

 

Паскаль.

 

Насилие производит только подобие справедливости, но удаляет людей от

возможности жить справедливо без насилия.

 

Большинство людей христианского мира чувствует все увеличивающуюся и

увеличивающуюся бедственность своего положения и употребляет для избавления

себя то средство, которое по своему миросозерцанию оно одно считает

действительным. Средство это - насилие одних людей над другими. Одни люди,

считающие для себя выгодным существующий порядок, насилием государственной

деятельности стараются удержать этот порядок, другие тем же насилием

революционной деятельности стараются разрушить существующее устройство и

установить на место его другое, лучшее.

 

Революций и подавлении их в христианском мире было много. Внешние формы

изменялись, но сущность государственного устройства: власть немногих над

многими, развращенность, ложь и страх перед угнетаемыми властвующих

классов, задавленность, порабощение, одурение и озлобленность народных масс

если и изменялись по форме, то по существу не только не уменьшались, но

заметно увеличивались и увеличиваются. То, что совершается теперь в России,

особенно ясно выставляет всю не только бесцельность, но очевидную

зловредность употребления насилия как средства соединения людей.

 

В каждой газете последнего времени все реже и реже известия о том, где и

как ограблена касса, где убиты жандарм, офицер, городовые, где обнаружено

покушение, и в каждой газете все чаще и чаще известия о казнях и смертных

приговорах.

 

Застреливают и вешают не переставая уже год и два, и задавлены и застрелены

тысячи. Побито и разорвано революционными бомбами тоже тысячи; но так как в

последнее время убиваемых властвующими все больше и больше, убиваемых же

революционерами все меньше и меньше, то правящие классы торжествуют, и им

кажется, что они победили и что они теперь будут продолжать свою обычную

жизнь, насилием поддерживая обман и обманом поддерживая насилие.

 

Сущность заблуждения всех возможных политических учении, как самых

консервативных, так и самых передовых, приведшего людей к их бедственному

положению, в том, что люди этого мира считали и считают возможным

посредством насилия соединить людей так, чтобы они все, не противясь,

подчинялись одному и тому же устройству жизни и вытекающему из него

руководству в поведении. Понятно, что люди могут, подчиняясь страсти,

заставлять посредством насилия несогласных с ними людей исполнять свою

волю. Можно силою вытолкать человека или втащить его туда, куда он не хочет

идти. (Как животные, так и люди всегда и поступают так под влиянием

страсти.) И это понятно, но совершенно непонятно рассуждение о том, что

насилие может быть средством побуждения людей к совершению желательных нам

поступков.

 

Всякое насилие состоит в том, что одни люди под угрозой страданий или

смерти заставляют других людей делать то, чего не хотят насилуемые. И

потому насилуемые делают то, чего они не хотят, только до тех пор, пока они

слабее насилующих и не могут избавиться от того, что им угрожает за

неисполнение требуемого. Как только они сильнее, то они естественно не

только перестают делать то, чего не хотят, но, раздраженные борьбой с

насиловавшими и всем перенесенным от них, сначала освобождаются от

насилующих, а потом заставляют в свою очередь несогласных с ними делать то,

что они считают для себя хорошим и нужным. И потому казалось бы ясно, что

борьба насилующих с насилуемыми никак не может соединить людей, а,

напротив, чем дальше продолжается, тем больше разъединяет их. Казалось бы,

это так ясно, что не стоило бы говорить про это, если бы с давнего времени

обман о том, что насилие одних людей над другими может быть полезно людям и

соединять их, не был бы так распространен и принят молчаливым согласием,

как самая несомненная истина, не только теми, кому выгодно насилие, но и

большинством тех самых людей, которые более всего страдали и страдают от

насилия. Обман этот существует давно, и до христианства и после него, и

оставался и остается еще во всей силе и теперь во всем христианском мире.

 

Разница между тем, что было в старину, до появления христианства, и тем,

что есть теперь в христианском мире, только в том, что неосновательность

предположения о том, что насилие одних людей над другими может быть полезно

людям и соединять их, в старину была совершенно скрыта от людей, теперь же,

выраженная особенно ясно в учении Христа истина о том, что насилие одних

людей над другими не может соединять, а может только разъединять людей, все

более и более уясняется. А как только люди понимают, что насилие одних

людей над другими, кроме того что мучительно для них, еще и не разумно: как

тотчас же люди, прежде спокойно переносившие насилие, возмущаются и

озлобляются против него.

 

Это самое происходит теперь во всех народах среди насилуемых. Но мало того,

что истину эту все более и более сознают насилуемые, ее сознают в наше

время и насилующие. У самих насилующих в наше время уже нет уверенности в

том, что, насилуя людей, они поступают хорошо и справедливо. Заблуждение

это разрушается как для правителей, так и для борющихся с ними. Увлеченные

своим положением, как те, так и другие - хотя и стараются всякого рода

убеждениями, большей частью лживыми, убедить себя, что насилие полезно и

необходимо, - в глубине души уже знают, что делая свои жестокие дела, они

достигают только подобия того, чего желают, и то только временно, в

сущности же отдаляющего, а не приближающего их к цели.

 

Вот это-то сознание, все яснее и яснее усваиваемое людьми христианского

мира, и приводит их неизбежно к тому выходу, который один может вывести их

из их бедственного настоящего положения. Выход этот в одном: в принятии

человечеством скрытого от людей учения Христа в его истинном значении,

неизвестного еще большинству людей и вытекающего из него руководства

поведения, исключающего насилие.

 

                                     IV

 

Когда среди 100 человек один властвует над 99, это несправедливо, это

деспотизм; когда 10 властвует над 90,- это также несправедливо; это

олигархия; когда же 51 властвует над 49 (и то только в воображении - в

сущности же опять 10 или 11 из этих 51) - тогда это совершенно справедливо,

это свобода!

 

Может ли быть что-нибудь смешнее, по своей очевидной нелепости, такого

рассуждения, а между тем это самое рассуждение служит основой деятельности

всех улучшателей государственного устройства.

 

Народы земли трепещут и содрогаются. Всюду чувствуется какая-то работа сил,

как бы подготовляющая землетрясение. Никогда еще человек не имел за собой

такой огромной ответственности. Каждый момент приносит с собою все более и

более важные заботы. Чувствуется, что что-то великое должно совершиться. Но

перед явлением Христа мир ждал великих событий и, однако, не принял его,

когда он пришел. Так и теперь мир может испытывать муки родов перед его

новым пришествием и все не понимать того, что происходит.

 

Люси Малори.

 

И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более

того, кто может и душу и тело погубить.

 

Матф. X, 28.

 

Государства христианского мира не только дошли, но перешли в наше время тот

предел, до которого доходили перед своим распадением государства древнего

мира. Это особенно ясно видно из того, что в наше время всякий шаг вперед в

технических усовершенствованиях не только не содействует общему благу, но,

напротив, все с большей и большей очевидностью показывает, что все эти

усовершенствования могут только увеличить бедствия людей, но никак не

уменьшить их. Можно выдумать еще новые - подводные, подземные, воздушные,

надвоздушные снаряды для быстрейшего перенесения людей с места в место и

новые приспособления для распространения людских речей и мыслей, но так как

переносимые из места в место люди ничего другого, кроме зла, не хотят, не

умеют и не могут делать, то и распространяемые ими мысли и речи ни к чему

иному, как только к злу, не могут побуждать людей. Те же все

усовершенствующиеся и усовершенствующиеся средства истребления друг друга,

которые делают все более и более возможными убийства без подвержения себя

опасности, только все яснее и яснее показывают невозможность продолжения

деятельности христианских народов в том направлении, в котором она теперь

происходит.

 

Жизнь христианских народов теперь ужасна и в особенности по отсутствию

какого бы то ни было нравственного начала, соединяющего их, и по

неразумности своей, сводящей человека, несмотря на все его умственные

приобретения, в нравственном отношении на степень низшую, чем животные, и,

главное, по той сложности установившейся лжи, которая все более и более

скрывает от людей всю бедственность и жестокость их жизни.

 

Ложь поддерживает жестокость жизни, жестокость жизни требует все больше и

больше лжи, и, как ком снега, неудержимо растет и то и другое.

 

Но всему бывает конец. И я думаю, что конец этого бедственного положения

народов христианского мира наступил теперь.

 

Положение людей христианского мира ужасно, но вместе с тем оно - то самое,

которое не могло не быть, которое должно было быть и которое неизбежно

должно привести эти народы к избавлению. Страдания, испытываемые людьми

христианского мира, вытекающие из отсутствия свойственного нашему времени

религиозного миросозерцания, суть неизбежные условия роста и неизбежно

должны окончиться принятием людьми свойственного их времени религиозного

миросозерцания.

 

Свойственное же нашему времени миросозерцание есть то понимание смысла

человеческой жизни и вытекающее из него руководство поведения, которое было

открыто христианским учением в его истинном значении 1900 лет тому назад,

но было скрыто от людей искусственным и лживым церковным извращением.

 

                                     V

 

С того часа, как первые члены соборов сказали: "изволися нам и святому

духу", то есть вознесли внешний авторитет выше внутреннего, признали

результат жалких человеческих рассуждении на соборах важнее и святее того

единого истинно святого, что есть в человеке,- его разума и совести,- с

того часа началась та ложь, убаюкивающая тела и души людей, которая

погубила миллионы человеческих существ и продолжает до сей поры свое

ужасное дело.

 

В 1682 году в Англии доктор Лейтон, почтенный человек, написавший книгу

против епископства, был судим и приговорен к следующим совершенным над ним

наказаниям. Его жестоко высекли, потом отрезали ухо и распороли одну

сторону носа, потом горячим железом выжгли на щеке буквы S.S.: сеятель

смут. После семи дней его опять высекли, несмотря на то. что рубцы на спине

еще не зажили, и распороли другую сторону носа, и отрезали другое ухо, и

выжгли клеймо на другой щеке. Все это было сделано во имя христианства.

 

Морисон Давидсон.

 

Христос не основывал никакой церкви, не устанавливал никакого государства,

не дал никаких законов, никакого правительства, ни внешнего авторитета, но

он старался написать закон бога в сердцах людей с тем, чтобы сделать их

самоуправляющимися.

 

Герберт Ньютон.

 

Особенность положения христианских народов нашего времени в том, что народы

эти основали свою жизнь на том учении, которое в своем истинном значении

разрушает эту жизнь, и это скрытое прежде значение начинает уясняться.

Христианские народы построили дом свой даже не на песке, а на тающем льду.

И лед начинает таять и уже растаял, и дом валится.

 

Пока большинство людей, обманутое церковным учением, имея самое смутное

понятие об истинном значении учения Христа, вместо прежних идолов,

обоготворяло Христа-бога, его мать, угодников, поклонялось мощам, иконам,

верило в чудеса, таинства, верило в искупление, в непогрешимость церковной

иерархии, - языческое устройство мира могло держаться и удовлетворять

людей. Люди одинаково верили и в то объяснение смысла жизни, которое давала

им церковь, и в вытекающее из него руководство поведения, и вера эта

сближала людей. И так это было, пока люди не видели того, что таилось за

этой церковной верой, которую им выдавали за истинную. Но несчастье

церковной веры состояло в том, что существовало евангелие, которое самими

же церквами было признано священным. Как ни старались церковники скрыть от

людей сущность этого учения, выраженного в евангелиях, - ни запрещения

переводов евангелия на всем понятный язык, ни лжетолкование их - ничто не

могло затушить свет, прорывающийся сквозь церковные обманы и освещающий

души людей, все более и более ясно сознающих великую истину, которая была в

этом учении.

 

Как только с распространением грамотности и печати люди стали узнавать

евангелие и понимать то, что в нем написано, люди не могли уже, несмотря на

все извороты церкви, не увидать того бьющего в глаза противоречия, которое

было между государственным устройством, поддерживаемым церковью, и учением

евангелия.

 

Евангелие прямо отрицало и церковь и государство с своими властями.

 

И противоречие это, становясь все более и более очевидным сделало наконец

то, что люди перестали верить в церковную веру, а в большинстве своем

продолжали, по преданию, ради приличия отчасти и страха перед властью,

держаться внешних форм церковной веры, одинаково, как католической,

православной, так и протестантской, не признавая уже ее внутреннего

религиозного значения.

 

Так это случилось с огромным большинством рабочего народа. (Я не говорю про

те небольшие общины людей, прямо отрицавших церковное учение и

устанавливающих свое более или менее близкое к христианскому, в его

истинном значении, учение, не говорю потому, что число таких людей слишком

ничтожно в сравнении с огромной массой людей, все больше и больше

освобождавшихся от всякого религиозного сознания.)

 

То же самое случилось и с нерабочими, учеными людьми христианского мира.

Люди эти еще яснее, чем простые люди, увидали всю несостоятельность и

внутренние противоречия церковного учения и естественно откинули это

учение, но вместе с тем не могли признать и истинное учение Христа, так как

это учение было противно всему существующему строю и, главное, их

исключительно выгодному положению в нем.

 

Так что в наше время в нашем христианском мире одни люди, огромное

большинство людей, живут, внешним образом исполняя еще церковные обряды по

привычке, для приличия, удобства, из страха перед властями или даже

корыстных целей, но не верят и не могут верить в учение этой церкви, уже

ясно видя ее внутреннее противоречие; другая же, все увеличивающаяся часть

населения уже не только не признает существующей религии, но признает, под

влиянием того учения, которое называется "наукой", всякую религию остатком

суеверия и не руководится в жизни ничем иным, кроме своих личных побуждений.

 

С людьми, принявшими религиозное учение, превосходящее их силы,- а таково

было христианское учение для язычников, принявших его тогда, когда жизнь

общественная в форме государственного насильственного устройства уже

глубоко вкоренилась в нравы и привычки людей,- с людьми, принявшими

христианское учение, случилось нечто, кажущееся сначала противоречивым, а

вместе с тем такое, чего не могло не случиться. Именно то, что эти народы,

вследствие того, что приняли самую высокую для своего времени религию,

лишились всякой религии и пали в своем религиозном и нравственном состоянии

ниже людей, исповедующих гораздо более низкие или даже самые грубые

религиозные учения.

 

Церковное извращение христианства отдалило от нас осуществление царства

божия, но истина христианства, как огонь в сухом дереве, прожгла свою

оболочку и выбилась наружу. Значение христианства видно всем, и влияние его

уже сильнее того обмана, который скрывает его.

 

Я вижу новую религию, основанную на дочерни к человеку; призывающую к тем

нетронутым глубинам, которые живут в нас; верующую в то, что он может

любить добро без мысли о награде; в то, что божественное начало живет в

человеке.

 

Сольтер.

 

То, что нам нужно, что нужно народу, то, чего требует наш век для того,

чтобы найти выход из той грязи эгоизма, сомнения и отрицания, в которые он

погружен,- это вера, в которой наши души могли бы перестать блуждать в

отыскивании личных целей, могли бы все идти вместе, признавая одно

происхождение, один закон, одну цель. Всякая сильная вера, которая

возникает на развалинах старых, изжитых верований, изменяет существующий

общественный порядок, так как каждая сильная вера неизбежно прилагается ко

всякой отрасли человеческой деятельности.

 

Человечество повторяет в разных формулах и различных степенях слова молитвы

господней: "Да приидет царство твое на земле, как и на небе".

 

Мадзини.

 

Нельзя ни взвесить, ни измерить того вреда, который производила и производит

 

ложная вера.

 

Вера есть установление отношения человека к богу и миру и вытекающее из

этого отношения определение своего назначения. Какова же должна быть жизнь

человека, если это отношение и вытекающее из него определение назначения

ложны?

 

Недостаточно откинуть ложную веру, то есть ложное отношение к миру. Нужно

еще установить истинное.

 

Трагизм положения людей христианского мира в том, что, по неизбежному

недоразумению, христианскими народами принято было, как свойственное им

религиозное учение, такое учение, которое в своем истинном значении самым

определенным образом отрицало, разрушало весь тот строй общественной жизни,

которым жили уже эти народы и вне которого не могли себе представить жизни.

 

В этом и трагизм положения, в этом и великое, исключительное благо

христианских народов.

 

В том извращенном виде, в котором христианское учение было предложено

языческим народам, оно представлялось им только как некоторое смягчение

грубости понимания божества, как более высокое понимание назначения

человека и требований нравственности. Истинное же значение учения до такой

степени было скрыто от них сложными догмами и привлекательными

внушительными обрядами, что оно и не подозревалось ими. А между тем учение

это в его истинном значении было не только ясно выражено в тех,

признаваемых церквами божественным откровением, книгах евангелия, которое

было нераздельно с извращенным учением, но учение это было до такой степени

свойственно, родственно душам человеческим, что, несмотря на все

загромождение и извращение учения ложными догматами, наиболее чуткие к

истине люди все чаще и чаще воспринимали учение в его истинном значении и

все яснее и яснее видели противоречие устройства мира с истинным

христианским учением.

 

Не говоря уже об учителях церкви древнего мира: Татиане, Клименте, Оригене,

Тертуллиане, Киприане, Лактанции и других, противоречие это сознавалось и в

средние века, в новое же время выяснялось все больше и больше и выражалось

и в огромном количестве сект, отрицающих противное христианству

государственное устройство с необходимым условием существования его -

насилием, и в самых разнообразных гуманитарных учениях, даже не признающих

себя христианскими, которые все, так же как и особенно распространившиеся в

последнее время учения социалистические, коммунистические, анархические,

суть не что иное, как только односторонние проявления отрицающего насилие

христианского сознания в его истинном значении.

 

В том, что народы христианского мира приняли в скрытом, извращенном виде то

учение, которое в своем настоящем значении неизбежно должно было разрушить

тот строй жизни, в котором они живут и с которым не хотят расстаться, - в

этом причина страданий христианских народов. Великое же благо их в том,

что, приняв в извращенном виде христианство, включавшее в себя скрытую от

них истину, они неизбежно приведены теперь к необходимости принятия

христианского учения уже не в извращенном, а в том истинном смысле, в

котором оно все более и более выяснялось и вполне уже выяснилось теперь и

которое одно может спасти людей от того бедственного положения, в котором

они находятся.

 

                                    VII

 

Главная причина дурного устройства жизни есть ложная вера. Мы должны с

глубоким вниманием относиться к нашим общественным делам;

 

мы должны быть готовы изменять наши мнения, отказываться от старых взглядов

усваивать новые. Мы должны бросать предрассудки и рассуждать с совершенно

свободным умом. Моряк, который будет ставить одни и те же паруса, невзирая

на перемены в ветре, никогда не достигнет своей гавани.

 

Генри Джордж.

 

Стоит прямо и просто понять учение Христа, чтобы ясен был тот ужасный

обман, в котором живем все мы и живет каждый из нас.

 

Христианское учение во всем его истинном значении, как оно все более и

более выясняется в наше время, состоит в том, что сущность жизни

человеческой есть сознательное, все большее и большее проявление того

начала всего, признак проявления которого в нас есть любовь, и что поэтому

сущность жизни человеческой и высший закон, долженствующий руководить ею,

есть любовь.

 

То, что любовь есть необходимое и благое условие жизни человеческой, было

признаваемо всеми религиозными учениями древности. Во всех учениях:

египетских мудрецов, браминов, стоиков, буддистов, таосистов и др.,

дружелюбие, жалость, милосердие, благотворительность и вообще любовь

признавались одною из главных добродетелей. Это признавание наиболее

высокими из этих учений доходило даже до такой степени, при которой

восхвалялась любовь ко всем и даже воздаяние добром за зло, как это

проповедовалось в особенности таосистами и буддистами. Но ни одно из этих

учений не поставило этой добродетели основой жизни, высшим законом,

долженствующим быть не только главным, но единым руководством поступков

людей, как это сделано позднейшим из всех религиозных учений -

христианством. Во всех дохристианских учениях любовь признавалась как одна

из добродетелей, но не тем, чем она признается в христианском учении:

метафизически - основой всего, практически - высшим законом жизни

человеческой, то есть таким, который ни в каком случае не допускает

исключений. Христианское учение по отношению всех древних учений не есть

новое и особенное учение; это есть только более ясное и определенное

выражение той основы жизни человеческой, которая чувствовалась и

неопределенно проповедовалась предшествовавшими религиозными учениями.

Особенность христианского учения в этом отношении только в том, что оно,

как позднейшее, более точно и определенно выразило сущность закона любви и

неизбежно вытекающее из него руководство в поступках. Так что христианское

учение о любви не есть, как в прежних учениях, только проповедь известной

добродетели, но есть определение высшего закона жизни человеческой и

неизбежно вытекающего из него руководства поведения. Учение Христа

выясняет, почему этот закон есть высший закон жизни человеческой, и с

другой стороны показывает тот ряд поступков, которые человек должен или не

должен делать вследствие признания истинности этого учения. В особенности

ясно и определенно выражено в христианском учении то, что исполнение этого

закона, так как это есть высший закон, не может допускать, как это

допускали прежние учения, никаких исключений, что любовь, определяемая этим

законом, есть только тогда любовь, когда она не допускает никаких

исключений и одинаково обращена как на иноземцев, разноверцев, так и

врагов, ненавидящих и делающих нам зло.

 

В этом уяснении того, почему закон этот - высший закон жизни людей, и в

точном определении неизбежно вытекающих из него поступков, в этом тот шаг

вперед, который сделало христианское учение, и в этом главное его значение

и благодетельность.

 

Объяснение, почему этот закон есть высший закон жизни, особенно ясно

выражено в посланиях Иоанна:

 

"Возлюбленные, будем любить друг друга, потому что любовь от бога и всякий

любящий рожден от бога и знает бога. Кто не любит, тот не познал бога,

потому что бог есть любовь. Бога никто никогда не видел; если мы любим друг

друга, то бог в нас пребывает. Бог есть любовь, и пребывающий в любви

пребывает в боге и бог в нем. Мы знаем, что мы перешли из смерти к жизни,

потому что любим братьев, не любящий брата пребывает в смерти" (Первое

послание Иоанна, IV, 7, 8, 12, 16; III, 14).

 

Учение все в том, что то, что мы называем собою, нашей жизнью, есть

ограниченное в нас нашим телом божественное начало, проявляющееся в нас

любовью, и что потому истинная жизнь каждого человека, божественная,

свободная, проявляется в любви.

 

Вытекающее же из такого понимания закона любви руководство в поступках, не

допускающее никаких исключении, выражено во многих местах евангелии, и

особенно точно, ясно и определенно в четвертой заповеди Нагорной проповеди:

 

"Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб (Исход, 21, 14), а я

говорю вам, не противься злому", сказано в 38 ст. V гл. Матфея. В стихах же

39 и 40, как бы предвидя те исключения, которые могут показаться нужными

при приложении к жизни закона любви, ясно и определенно говорится, что нет

и не может быть таких условий, при которых возможно бы было отступление от

самого простого и первого требования любви: неделания другому того, чего не

хочешь, чтобы тебе делали.

 

Говорится: "но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую,

и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю

одежду", то есть что совершенное над тобой насилие не может служить

оправданием насилия с твоей стороны. Эта же недопустимость оправдания

отступления от закона любви никакими поступками других людей еще яснее и

точнее выражена в последней из заповедей, прямо указывающей на те обычные

ложные толкования, при которых будто бы возможно нарушение ее:

 

"Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего

(Левит. 19, 17-18). А я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте

проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас

и гонящих вас, да будете сынами отца вашего небесного; ибо он повелевает

солнцу своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и

неправедных. Ибо, если вы будете любить любящих вас, в чем тут заслуга? Не

то же ли делают и мытари? Если вы приветствуете только братьев ваших, что

особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники? Итак, будьте

совершенны, как совершен отец ваш небесный" (Мф. V, 43-46).

 

Вот это-то признание закона любви высшим законом жизни человеческой и ясно

выраженное руководство поведения, вытекающее из христианского учения о

любви, одинаковой к врагам, к людям ненавидящим, обижающим, проклинающим

нас, и составляет ту особенность учения Христа, которая, давая учению о

любви и вытекающему из него руководству точное, определенное значение,

неизбежно влечет за собой полное изменение установившегося устройства жизни

не только христианских, но и всех народов мира.

 

В этом главное отличие от прежних учений и главное значение христианского

учения в его истинном смысле; в этом шаг вперед в сознании человечества,

который сделан был христианским учением. Шаг этот в том, что все прежние

религиозные и нравственные учения о любви, признавая, как это и не могло

быть иначе, благодетельность любви для жизни человечества, вместе с тем

допускали возможность таких условий, при которых исполнение закона любви

становилось необязательным, могло быть обойдено. А как только закон любви

переставал быть высшим, неизменным законом жизни людей, так уничтожалась

вся благодетельность закона, и учение о любви сводилось к ни к чему не

обязывающим красноречивым поучениям и словам, оставлявшим весь склад жизни

народов таким же, каким он был и до учения о любви, то есть основанным на

одном насилии. Христианское же учение в его истинном смысле, признавая

закон любви высшим и приложение его к жизни не подлежащим никаким

исключениям, уничтожало этим признанием всякое насилие, а следовательно, не

могло не отрицать все основанное на насилии устройство мира.

 

Вот это-то главное значение учения и было скрыто от людей лжехристианством,

признавшим учение о любви не высшим законом жизни человеческой, а так же,

как и дохристианские учения, лишь одним из правил поведения, которое

полезно соблюдать, когда ничто не препятствует этому.

 

                                    VIII

 

Бедствия войн и военных приготовлении не только не соответствуют тем

причинам, которые выставляются в их оправдание, но причины их большей

частью так ничтожны, что не стоят обсуждения и совершенно неизвестны тем,

которые гибнут в войнах.

 

Люди так привыкли к поддержанию внешнего порядка жизни насилием, что жизнь

людей без насилия представляется им невозможною.

 

А между тем если люди насилием учреждают справедливую (по внешности) жизнь,

то те люди, которые учреждают такую жизнь, должны знать, в чем

справедливость, и быть сами справедливы. Если же одни люди могут знать, в

чем справедливость, и могут быть справедливыми, то почему же всем людям не

знать этого и не быть справедливыми?

 

Если бы люди были вполне добродетельны, они никогда не отступали бы от

истины.

 

Истина вредна только тому, кто делает зло. Делающий добро любит истину.

 

Рассудок часто делается рабом греха - направляется на то, чтобы оправдывать

его.

 

Удивляешься иногда, зачем человек защищает такие страшные, неразумные

положения: религиозные, политические, научные. Поищи, и ты найдешь, что он

защищает свое положение.

 

Учение Христа в его истинном смысле состоит в признании любви высшим

законом жизни, и потому не могущим допускать никаких исключений.

 

Христианство, то есть учение о законе любви, допускающее исключение в виде

насилия во имя других законов, есть такое же внутреннее противоречие, как

холодный огонь или горячий лед.

 

Казалось бы очевидно, что если одни люди могут, несмотря на признания

благодетельности любви, во имя каких-то благих Целей в будущем, допускать

необходимость мучительства или убийства некоторых людей, то точно с таким

же правом могут другие люди, тоже признавая благодетельность любви,

допускать, тоже во имя будущих благ, необходимость мучительства и убийства

других людей. Так что казалось бы очевидно, что допущение хотя какого бы то

ни было исключения из требования исполнения закона любви уничтожает все

значение, весь смысл, всю благодетельность закона любви, лежащего в основе

и всякого религиозного учения и всякого нравственного учения. Казалось бы,

это так очевидно, что совестно доказывать это, а между тем люди

христианского мира, - как признающие себя верующими, так считающие себя

неверующими, но признающие нравственный закон, - и те и другие смотрят на

учение о любви, отрицающее всякое насилие, и в особенности на вытекающее из

этого учения положение о непротивлении злу злом, как на нечто

фантастическое, невозможное и совершенно неприложимое к жизни.

 

Понятно, что люди властвующие могут говорить, что без насилия не может быть

никакого порядка и доброй жизни, разумея Ѕпод "порядком" такое устройство

жизни, при котором немногие могут в излишестве пользоваться трудами других

людей, под "доброй" же жизнью разумея беспрепятственность ведения такой

жизни. Но как ни несправедливо то, что они говорят, понятно, что они могут

говорить так, потому что уничтожение насилия не только лишает их

возможности жить так, как они живут, но и обличает всю давнишнюю

несправедливость и жестокость их жизни.

 

Но рабочим-то людям, казалось бы, уже не нужно того насилия, которое они,

как это ни удивительно сказать, так старательно сами над собою делают и от

которого они так страдают. Ведь насилие властвующих над покоряющимися не

есть прямое, непосредственное насилие сильного человека над слабым и

большого числа над меньшим, ста над двадцатью и т. п. Насилие властвующих

держится, как и может держаться насилие меньшинства над большинством,

только на давно уж устроенном ловкими и сметливыми людьми обмане,

вследствие которого люди, ради своей близкой и очевидной им малой выгоды,

не только лишаются самых больших выгод, но лишаются свободы и подвергаются

самым жестоким страданиям. Сущность этого обмана еще четыреста лет тому

назад была высказана французским писателем Ла-Боэти в статье "Добровольное

рабство".

 

Вот что он пишет об этом:

 

"Не оружие и не вооруженные люди - конные и пешие - защищают тиранов, но,

как ни трудно этому поверить, три или четыре человека поддерживают тирана и

держат для него всю страну в рабстве. Всегда круг приближенных тирана

состоял из пяти или шести человек; эти люди или сами вкрадывались к нему в

доверие, или были приближаемы им, чтобы быть соучастниками его жестокостей,

товарищами его удовольствий, устроителями его наслаждений и сообщниками его

грабительств. Эти шестеро имеют шестьсот, находящихся под их властью и

относящихся к шестерым так же, как шестеро относятся к тиранам. Шестьсот же

имеют под собой шесть тысяч, которых они возвысили, которым дали управление

провинциями или денежными делами, с тем, чтобы они служили их корыстолюбию

и жестокости. За этими следует еще большая свита. И тот, кому охота

распутывать эту сеть, увидит, что не только шесть тысяч, но сотни тысяч,

миллионы скованы этой цепью с тираном. Ради этого умножаются должности,

которые все суть поддержка тирании. И все занимающие эти должности люди

имеют тут свои выгоды, и этими выгодами они связаны с тиранами, и людей,

которым тирания выгодна, такое множество, что их наберется почти столько

же, сколько тех, которым свобода была бы радостна. И как доктора говорят,

что если есть в нашем теле что-нибудь испорченное, то тотчас же к этому

больному месту приливают все дурные соки, так же точно и к государю, как

скоро он делается тираном, собирается все дурное, все подонки государства,

куча воров и негодяев, неспособных ни на что, но корыстолюбивых и алчных, -

собираются, чтобы участвовать в добыче, чтобы быть под большим тираном

маленькими тиранятами.

 

Так что тиран подчиняет одних подданных посредством других и бывает

охраняем теми, которых, если бы они не были негодяи, он бы должен был

опасаться. Но, как говорится, "чтобы колоть дрова, делают клинья из того же

дерева", так и его телохранители таковы же, как и он.

 

Бывает, что и они страдают от него; но эти оставленные богом, потерянные

люди готовы переносить зло, только бы им быть в состоянии делать его не

тому, кто делает зло им, но тем, которые переносят его и не могут иначе.

 

Вот от этого-то обмана, до такой степени укоренившегося в народе, что те

самые люди, которые только страдают от употребления насилия, оправдывают

его, даже требуют его для себя, как чего-то необходимого, и сами совершают

его друг над другом, - от этой-то ставшей второй природой привычки и

происходит то удивительное заблуждение людей, вследствие которого люди,

наиболее страдающие от обмана, сами поддерживают его.

 

Казалось бы, рабочим-то людям, не получающим никакой выгоды от совершаемого

над ними насилия, можно бы увидать, наконец, тот обман, в котором они

запутаны, и, увидав обман, освободиться от него самым простым и легким

способом: прекращением участия в том насилии, которое может совершаться над

ними только благодаря их участию.

 

Казалось бы, что может быть проще и естественнее того, чтобы, веками

страдая от производимого самими над собою, без всякой для себя пользы,

насилия, рабочие люди, в особенности земледельцы, которых в России, да и во

всем мире большинство, поняли наконец, что они страдают сами от себя, что

та земельная собственность неработающих владельцев, от которой они больше

всего страдают, поддерживается ими же самими, в виде стражников, урядников,

солдат; что точно так же все подати - и прямые и косвенные - собирают с

самих себя они же сами в виде старост, сотских, сборщиков податей и опять

же полицейских и солдат. Казалось бы, так просто понять это рабочим людям и

сказать наконец тем, кого они считают своими начальниками: "Оставьте нас в

покое. Если вам, императорам, президентам, генералам, судьям, архиереям,

профессорам и всяким ученым людям, нужны войска, флоты, университеты,

балеты, синоды, консерватории, тюрьмы, виселицы, гильотины, - устраивайте

все это сами, сами с себя собирайте деньги, судите, сажайте друг друга в

тюрьмы, казните, убивайте людей на войнах но делайте это сами, нас же

оставьте в покое, потому что ничего этого нам не нужно и мы не хотим больше

участвовать во всех этих бесполезных для нас и, главное, дурных делах".

 

Что, казалось бы, естественнее этого? А между тем рабочие люди, и в

особенности земледельцы, которым этого ничего не нужно, не только ни в

России, ни в какой бы то ни было стране, не делают этого, а одни,

большинство, продолжают сами себя мучить, исполняя против самих себя

требования начальства и сами поступая в полицию, в сборщики податей, в

солдаты; другие же, меньшинство, для того чтобы избавиться от насилия,

когда могут это сделать, совершают во время революций насилия над теми

людьми, от насилия которых страдают, то есть тушат огонь огнем, и этим

только увеличивают над собою насилие.

 

Отчего же так неразумно поступают люди?

 

Оттого, что они вследствие продолжительности обмана уже не видят связи их

угнетенности с их же участием в насилии.

 

А отчего же не видят этой связи?

 

А все оттого же, отчего все бедствия людей, оттого, что у людей этих нет

веры, а без веры люди могут быть руководимы только выгодой, а человек,

руководимый только выгодой, не может быть ничем иным, как только обманщиком

или обманутым.

 

От этого-то и происходит то кажущееся удивительным явление, что, несмотря

на очевидную невыгоду для себя насилия, несмотря на всю очевидность в наше

время того обмана, в котором запутаны рабочие люди, несмотря на явные

обличения той несправедливости, от которой они страдают, несмотря на все

революции, имеющие целью уничтожение насилия, рабочие люди, огромное

большинство людей, продолжают не только подчиняться насилию, но

поддерживают его и противно здравому смыслу и самой своей выгоде совершают

насилие сами над собой.

 

Одни рабочие, огромное большинство их, держатся по привычке прежнего

церковного лжехристианского учения, не веря уже в него, а веря только в

древнее "око за око" и основанное на нем государственное устройство; другая

же часть, каковы все тронутые цивилизацией рабочие (особенно в Европе),

хотя и отрицают всякую религию, бессознательно в глубине души верят, верят

в древний закон "око за око" и, следуя этому закону, когда не могут иначе,

ненавидя существующее устройство, подчиняются; когда же могут иначе, то

самыми разнообразными насильническими средствами стараются уничтожить

насилие.

 

Первые, большая часть рабочих, нецивилизованных людей, не могут изменить

своего положения, потому что не могут по исповедуемой ими вере в

государственное устройство отказаться oт участия в насилии; не имеющие же

никакой веры нецивилизованные рабочие, следуя только различным политическим

учениям, не могут освободиться от насилия, потому что насилием же стараются

уничтожить насилие.

 

                                     IX

 

Дикий инстинкт военного убийства так заботливо в продолжение тысячелетий

культивировался и поощрялся, что пустил глубокие корни в мозгу

человеческом. Надо надеяться, однако, что лучшее, чем наше, человечество

сумеет освободиться от этого ужасного преступления. Но что подумает тогда

это лучшее человечество о той так называемой утонченной цивилизации,

которой мы так гордимся? А почти то же, что мы думаем о древнемексиканском

народе и его каннибализме, в одно и то же время воинственном, набожном и

животном.

 

Летурно.

 

Война уничтожится только тогда, когда люди не будут принимать никакого

участия в насилии и будут готовы нести все те гонения, которым они могут

подвергнуться за это. Это одно средство уничтожения войны.

 

Спросите у большинства христиан, в чем главное зло, от которого Христос

освободил человечество, и они скажут: от ада, от вечного огня, от наказания

в будущем. Они соответственно этому думают, что спасение - это нечто такое,

что другой может совершить для нас. Слово "ад", которое так редко

встречается в священном писании, вследствие ложных толкований сделало много

вреда христианству - Люди убегают от внешнего ада, которого они должны

больше всего бояться. Спасение, больше всего нужное человеку, и то, которое

дает освобождение человеку, это спасение от зла в своей душе. Есть нечто

много худшее внешнего наказания. Это грех - состояние души, возмутившейся

против бога, состояние души, одаренной божественной силой, но отдающей себя

во власть животных похотей, - души, которая, живя в виду бога, боится

угрозы или гнева человека и предпочитает человеческую славу своему

спокойному сознанию добродетели. Нет погибели хуже этой.

 

И это - то, что нераскаявшийся человек уносит с собой в могилу. Вот чего

надо бояться.

 

Спастись, в высшем значении этого слова, значит поднять упавший дух,

излечить больную душу, возвратить ей свободу мысли, совести, любви. В этом

состоянии то спасение, за которое умер Христос.

 

Для этого спасения дан нам святой дух, и к такому спасению направлено все

истинное учение христианства.

 

 

Чаннине.

 

Как, кажется, легко говорить правду, а как много нужно внутренней работы,

чтобы достигнуть этого.

 

Степень правдивости человека есть указатель степени его нравственного

совершенства.

 

Так это было долгое время, продолжается и теперь во всем и нехристианском и

христианском мире. Но думаю, что теперь, именно теперь, после жалкой,

глупой русской революции и в особенности после ужасного по своей дерзкой,

бессмысленной жестокости подавления ее, русские, менее других

цивилизованные, то есть менее умственно развращенные и удерживающие еще

смутное представление о сущности христианского учения, русские,

преимущественно земледельческие люди, поймут, наконец, где средство

спасения, и первые начнут применять его.

 

Это средство спасения уже давно предчувствуется людьми и влечет их к себе и

в последнее время все более и более входит в сознание людей и уже начинает

применяться.

 

В губернском городе заседает военный суд. Стоит стол, на столе зерцало с

двуглавым орлом наверху и печатными словами внизу, лежат книги законов,

аккуратно сложенные цельные исписанные листы бумаг с печатными заголовками.

За столом на первом месте сидит в военном мундире с галунами и крестом на

шее плотный человек с лицом умным, выражающим добродушие, особенно

умиленное теперь тем, что он только что хорошо позавтракал и получил

успокоительное известие о здоровье меньшого ребенка. Рядом с ним другой

офицер немецкого происхождения, недовольный своим назначением и

обдумывающий теперь тот рапорт, который он подаст начальнику. На третьем

месте совсем молодой офицер, щеголь и весельчак, только что отпустивший за

завтраком у полковника остроумную шутку, развеселившую всех. Он вспоминает

теперь эту шутку и чуть заметно улыбается. Ему страшно хочется курить, он с

нетерпением ждет перерыва. За отдельным столиком сидит секретарь. Перед ним

куча бумаг, и он весь поглощен заботой о том, чтобы быть готовым по первому

требованию начальства подать требуемую бумагу.

 

Два молодых человека: один крестьянин Пензенской губернии, другой мещанин

города Любима, одетые в солдатскую одежду, вводят третьего, совсем молодого

человека, одетого тоже в солдатскую шинель. Молодой человек этот бледен, он

только раз взглянул на суд и сосредоточенно смотрит перед собою. Молодой

человек этот уже три года просидел в тюрьме за отказ от присяги и военной

службы. Чтобы избавиться от него, после трех лет тюрьмы, ему предложили

присягнуть, и тогда он, как солдат, пробывший три года на службе, хотя и в

тюрьме, мог бы быть отпущен. Но молодой человек и в церкви сказал то же,

что он говорил при приеме,-- что он, как христианин, не может ни присягать,

ни быть убийцей. Теперь его судят за этот новый отказ. Секретарь читает

бумагу, называемую обвинительным актом. В нем говорится о том, что молодой

человек отказался получать жалованье и считает военную службу грехом.

Добродушный председатель спрашивает: признаешь ли ты себя виновным?

 

- Все, что сказано тут, все это я делал и говорил, но виновным себя не

признаю, - запинаясь и с дрожью в голосе говорит молодой человек.

 

Председатель кивает головой в знак того, что ответ в порядке, заглядывает в

бумагу и спрашивает: что ты можешь сказать в объяснение своего отказа?

 

- Отказался я и отказываюсь потому, что считаю военную

 

службу грехом (он запинается)... противным учению Христа.

 

Председатель удовлетворен и этим и одобрительно кивает головой. Все в

порядке.

 

- Не имеешь ли ты еще чего заявить?

 

Молодой человек с дрожащей нижней челюстью говорит о том, что в евангелии

сказано, запрещено не только убийство, но недоброе чувство к брату.

 

Председатель одобряет и это.  Немец недовольно хмурится, молодой офицер,

подняв голову и   брови,      внимательно слушает, как что-то новое и интересное.

 

Обвиняемый, все более и более волнуясь, говорит о том, что клятва прямо

запрещена, что он считал бы себя виновным, если бы не отказался, что он и

теперь готов...

 

Председатель останавливает его, так как находит, что подсудимый говорит уже

не подходящее к делу и потому ненужное.

 

После этого вызываются свидетели: командир полка и фельдфебель. Командир

полка, обычный партнер председателя в винт и великий охотник и мастер игры,

и фельдфебель, ловкий, красивый, услужливый поляк шляхтич, большой охотник

до чтения романов. Входит и священник, пожилой человек, только что

проводивший свою дочь с зятем и внуками, приезжавших к нему в гости, и

расстроенный столкновением с матушкой из-за того, что он отдал дочери

ковер, который матушка не желала отдавать.

 

- Потрудитесь, батюшка, привести к присяге свидетелей и сделать напоминание

о грехе перед богом за неправильное показание, - обращается председатель к

священнику.

 

Батюшка надевает епитрахиль, берет крест и евангелие и говорит привычные

слова увещания. Потом приводит к присяге полковника. Полковник, быстрым

движением подняв два чистых пальца, которые так хорошо знает председатель,

следя за ними во время карточной игры, проговаривает за священником слова

присяги и чмокая целует, как будто с удовольствием, крест и евангелие.

Вслед за полковником входит и католический священник и так же скоро

приводит к присяге красавца фельдфебеля.

 

Судьи спокойно и серьезно дожидаются. Молодой офицер вышел и затянулся и

вернулся вовремя к показанию свидетелей.

 

Свидетели показывают то самое, что говорил отказавшийся. Председатель

выражает одобрение. Потом встает сидевший отдельно офицер, - это

обвинитель. Он подходит к конторке, перекладывает с места на место лежащие

на ней бумаги и начинает говорить, громко, связано излагая все то, что

сделал этот молодой человек, что все судьи знают и что сам молодой человек

только что высказывал, не только не утаивая того, за что его обвиняли, но,

напротив, усиливая повод обвинения. Обвинитель говорит о том, что

подсудимый, как сам говорит, не принадлежит ни к какой секте, что родители

его православные и что поэтому отказ его от военной службы имеет основанием

своим только упорство. И что упорство это, как его, так и подобных ему

заблуждающихся и непокорствующих людей, привело правительство к определению

против таких людей строгих мер наказаний, таких, которые, по его мнению, и

приложимы в настоящем случае. После этого что-то совсем не нужное говорит

защитник. Потом все выходят, потом опять вводят подсудимого, и входит суд.

Судьи присаживаются и тотчас же встают, и председатель, не глядя на

подсудимого, ровным, спокойным голосом объявляет решение суда: подсудимый,

тот человек, который три года страдал из-за того, чтобы не признавать себя

солдатом, во-первых, лишается военного звания и каких-то прав состояния и

преимуществ и присуждается к арестантским ротам на 4 года

 

После этого конвойные отводят молодого человека, и все участвовавшие идут к

своим обычным занятиям и увеселениям, как будто ничего не случилось

особенного.

 

Только молодой человек, охотник до куренья, испытывает какое то странное,

тревожащее его чувство, которое он не может отогнать при неотвязчиво

вспоминающихся ему благородных, сильных, неотразимых словах подсудимого,

выраженных с таким волнением. На совещании судей молодой офицер этот хотел

было не согласиться с решением старших, но замялся, проглотил слюну и

согласился

 

На вечере у полкового командира, где в промежутках между роберами собрались

все у чайного стола, разговор зашел об отказавшемся солдате. Полковой

командир определенно выразил свое мнение о том, что причина всего -

необразованность: нахватаются всяких понятий, а не знают, что к чему, и

выходят такие несообразности

 

- Нет, я, дядя, не согласна с вами, - вступилась в разговор курсистка

социал-демократка, племянница полкового командира. - Достойна уважения

энергия, стойкость этого человека. Жалеть можно только о том, что сила его

ложно направлена, - прибавила она, думая о том, как полезны были бы такие

стойкие люди, если бы они стояли только не за отжившие религиозные

фантазии, а за научные социалистические истины.

 

- Ну, да ты известная революционерка, - улыбаясь, сказал дядя.

 

- А мне кажется, - беспрестанно затягиваясь, заговорил молодой офицер, -

что с точки зрения христианства ничего нельзя возражать ему.

 

- Уж не знаю с какой точки,- строго сказал старший генерал,- знаю только

то, что солдату надо быть солдатом, а не проповедником.

 

- По-моему же, главное дело в том,- сказал, улыбаясь глаза ми, председатель

суда,- что если мы хотим доиграть все шесть роберов, то надо не терять

золотого времени.

 

- Кто не допил чай, я подам к карточному столу,- сказав гостеприимный

хозяин, и один из игроков ловким, привычным движением веером раскинул

карты. И игроки разместились.

 

В сенях тюрьмы, где конвойные с отказавшимся от службы арестантом

дожидались распоряжения начальства, шел такой раз говор:

 

- Як же батька не знае,- говорил один из конвойных,- хибя не було у книгах,

як бы им.

 

- Стало быть, не понимают,- отвечал отказавшийся.- Если бы понимали, они бы

то же самое говорили. Христос не убивать велел а любить.

 

- Так-то так. Чудно и, главное, дело трудное.

 

- Ничего не трудно, я вот просидел и еще просижу, и на душ* мне так хорошо,

что дай бог всякому.

 

Подошел унтер-офицер нестроевой роты, уже не молодой человек.- Что,

Семеныч,- обратился он с уважением к арестанту.- Приговорили?

 

- Приговорили.

 

Унтер-офицер мотнул головой.- Так-то так, да терпеть трудно.

 

- Стало быть, так надо,- отвечал, улыбаясь, арестант, видимо тронутый

сочувствием.

 

- Так-то так. Господь терпел и нам велел, да трудно. На эти слова быстрым

молодецким шагом вошел в сени красавец поляк фельдфебель.

 

- Нечего разговоры разговаривать, марш в новую тюрьму.- Фельдфебель был

особенно строг, потому что ему было дано приказание следить за тем, чтобы

арестованный не общался с солдатами, так как вследствие этих общений за те

два года, которые он просидел здесь, четыре человека были совращены им в

такие же отказы от службы и судились уже и сидят теперь в различных тюрьмах.

 

                                     Х

 

Христианское откровение было учением о равенстве людей, о том, что бог есть

отец, а люди - братья. Оно ударяло в самый корень той чудовищной тирании,

которая душила цивилизованный мир, оно разбивало цепи рабов и уничтожало ту

великую неправду, которая давала возможность кучке людей роскошествовать на

счет труда массы и держала рабочих людей что называется в черном теле. Вот

почему преследовалось первое христианство и вот почему, когда стало ясно,

что его нельзя уничтожить, привилегированные классы приняли его и

извратили. Оно перестало в своем торжестве быть истинным христианством

первых веков и сделалось, до весьма значительной степени, служителем

привилегированных классов.

 

Генри Джордж.

 

Церковное извращение христианства отдалило от нас осуществление царства

божия, но истина христианства, как огонь в сухом дереве, прожгла свою

оболочку и выбилась наружу. Значение христианства видно всем, и влияние его

уже сильнее того обмана, который скрывает его.

 

Я вижу новую религию, основанную на доверии к человеку; призывающую к тем

нетронутым глубинам, которые живут в нас; верующую в то, что он может

любить добро без мысли о награде; в то, что божественное начало живет в

человеке.

 

Сольтер.

 

Не думай, чтобы церковное христианство было неполным, односторонним,

формальным христианством, но все-таки христианством. Не думай так:

церковное христианство - враг истинного христианства и стоит теперь по

отношению к истинному христианству, как преступник, пойманный на месте

преступления. Оно должно уничтожить само себя или совершать новые и новые

преступления.

 

То, что говорил отказавшийся на суде, говорилось давно, с самого начала

христианства. Самые искренние и горячие отцы церкви говорили то же самое о

несовместимости христианства с одним из основных неизбежных условий

существования государственного устройства,-с войском, то есть что

христианин не может быть солдатом, то есть быть готовым убивать всех, кого

ему прикажут.

 

Христианская община первых веков до пятого века определенно признавала, в

лице своих руководителей, что христианам запрещено всякое убийство, а

потому и убийство на войне.

 

Так, во втором веке перешедший в христианство философ Татиан считает

убийство на войне так же недопустимым для христиан, как всякое убийство, и

почетный воинский венок считает непристойным для христианина. В том же

столетии Афинагор Афинский говорит, что христиане не только сами никогда не

убивают, но и избегают присутствовать при убийствах.

 

В третьем столетии Климент Александрийский противопоставляет языческим

"воинственным" народам - "мирное племя христиан". Но всего яснее выразил

отвращение христиан к войне знаменитый Ориген. Прилагая к христианам слова

Исаии, что придет время, когда люди перекуют мечи на серпы и копья на

плуги, он совершенно определенно говорит: "Мы не поднимаем оружия ни против

какого народа, мы не учимся искусству воевать,- ибо через Иисуса Христа мы

сделались детьми мира". Отвечая на обвинение Цельзом христиан в том. что

они уклоняются от военной службы (так что, по мнению Цельза. если только

Римская империя сделается христианской, она погибнет), Ориген говорит, что

христиане больше других сражаются за благо императора,- сражаются за него

добрыми делами, молитвой и добрым влиянием на людей. Что же касается борьбы

оружием, то совершенно справедливо говорит Ориген, что христиане не

сражаются вместе с императорскими войсками и не пошли бы <:...> если бы

император их к этому принуждал.

 

Так же решительно высказывается и Тертуллиан, современник Оригена, о

невозможности христианина быть военным: "Не подобает служить знаку Христа и

знаку дьявола,- говорит он про военную службу,- крепости света и крепости

тьмы. Не может одна душа служить двум господам. Да и как воевать без меча,

который отнял сам господь? Неужели можно упражняться мечом, когда господь

сказал, что каждый взявшийся за меч от меча погибнет. И как будет

участвовать в сражении сын мира?"

 

"Безумствует мир во взаимном кровопролитии,- говорит знаменитый Киприан,- и

убийство, считаемое преступлением, когда люди совершают его поодиночке,

именуется добродетелью, если делается в массе. Преступникам приобретает

безнаказанность умножение ярости".

 

В четвертом веке Лактанций говорит то же: "Не должно быть никакого

исключения в заповеди божией, что убить человека всегда грех,- говорит он.-

Носить оружие не дозволено, ибо их оружие - только истина".

 

В правилах египетской церкви III-го века и в так называемом "Завещании

господа нашего Иисуса Христа" безусловно запрещено всякому христианину

поступать на военную службу под страхом отлучения от церкви. В деяниях

святых много примеров христианских мучеников первых веков, пострадавших за

отказ от военной службы.

 

Так, Максимилиан, приведенный в присутствие по отбыванию воинской

повинности, на первый вопрос проконсула о том, как его зовут, отвечал: "Мое

имя - христианин, и потому я сражаться не могу". Несмотря на это заявление,

его зачислили в солдаты, но он отказался от службы. Ему было объявлено, что

он должен выбрать между отбыванием воинской повинности и смертью. Он

сказал: "Лучше умру, но не могу сражаться". Его отдали палачам.

 

Марцеллий был сотником в троянском легионе. Поверив в учение Христа и

убедившись в том, что война - нехристианское дело, он в виду всего легиона

снял с себя военные доспехи, бросил их на землю и объявил, что, став

христианином, он более служить не может. Его послали в тюрьму, но он и там

говорил: "Нельзя христианину носить орудие". Его казнили.

 

Вслед за Марцеллием отказался от военной службы служивший в том же легионе

Кассиан. Его также казнили.

 

При Юлиане Отступнике отказался продолжать военную службу Мартын,

воспитывавшийся и выросший в военной среде. На допросе, сделанном ему

императором, он сказал только: "Я - христианин и потому не могу сражаться".

 

Первый вселенский собор (в 325 году) ясно определил строгую эпитимью за

возвращение в войска христиан, оставивших службу. Подлинные слова этого

постановления в переводе, признанном православной церковью, таковы:

 

"Благодатью призванные к исповеданию веры и лервый порыв ревности явившие и

отложившие воинские поясы, но потом, аки псы на свою блевотину

возвратившиеся... таковые десять лет да припадают к церкви, прося прощение

по трилетнем слушании писания в притворе".

 

Оставшимся в войсках христианам вменялось в обязанность во время войны не

убивать врагов. Еще в четвертом веке Василий Великий рекомендует в течение

трех лет не допускать до причащения солдат, виновных в нарушении этого

постановления.

 

Таким образом-, не только в первые три века во время гонений, но и в первые

времена торжества христианства над язычеством, когда христианство было

признано господствующей, государственной религией, в среде христиан еще

держалось убеждение о том, что война не совместима с христианством.

Ферруций высказал это определенно и решительно и был за это казнен: "Не

дозволено христианам проливать кровь, даже в справедливой войне и по

приказу христианских государей". В четвертом веке Люцифер, епископ

Кальярский, проповедует, что даже самое дорогое для христиан благо - свою

веру - они должны защищать "не убийством других, а собственной смертью".

Павлин, епископ Ноланский, умерший в 431 году, еще грозил вечными муками за

службу кесарю с оружием в руках.

 

Так это было в первые четыре века христианства. При Константине же на

знаменах римских легионов уже появился крест. А в четыреста шестнадцатом

году был издан указ о том, чтобы не Допускать в армию язычников. Все

солдаты стали христианами, то есть все христиане за самыми малыми

исключениями отреклись от Христа.

 

С тон поры в продолжение почти 15 веков та простая, несомненная и

очевиднейшая истина о том, что исповедание христианства несовместимо с

готовностью по воле других людей совершать всякого рода насилия и даже

убийства, до такой степени скрыта от людей, до такой степени ослаблено

истинно христианское религиозное чувство, что люди, поколения за

поколениями, по имени исповедуя христианство, живут и умирают, разрешая

убийства, участвуя в них, совершая их и пользуясь ими.

 

Так проходят века. Как бы в насмешку над христианством совершаются

крестовые походы, во имя христианства совершаются ужасающие злодейства, и

те редкие люди, удержавшие основные начала христианства, не допускающие

насилия: манихеи, монтанисты, катары и другие, вызывают в большинстве людей

только презрение или гонение.

 

Но истина, как огонь, прожигает понемногу все скрывавшие ее покровы и с

начала прошлого века все ярче и ярче начинает выступать перед людьми,

волей-неволей привлекая к себе внимание.

 

Истина эта проявлялась во многих местах, но особенно ярко в начале прошлого

века в России. Проявлений этих было, вероятно, очень много, не оставивших

никаких следов;

 

Некоторые только известны нам.

 

                                     XI

 

Всякое движение к добру среди люден, живущих злою жизнью, вызывает не

любовь, а гонение.

 

Истинное мужество в борьбе свойственно тому, кто знает, что его союзник-

бог.

 

В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь: я победил мир.

 

Иоанн. XVI. 33.

 

Не жди совершения того божьего дела, которому ты служишь, но знай, что

каждое твое усилие не останется бесплодным и подвинет дело.

 

Самые важные и нужные для самого и для других дела человека - это те,

последствия которых он не увидит.

 

В 1818 году, как записал это в свой дневник генерал-губернатор Кавказа

Муравьев, были присланы на Кавказ из Тамбовской губернии пять помещичьих

крестьян за то, что они, будучи сданы в солдаты, отказались служить. Их

несколько, раз секли кнутом, гоняли сквозь строй, но они не сдавались и

говорили одно: "Все люди равны, государь такой же человек, как и мы; не

будем повиноваться, не будем платить податей, а главное, не будем убивать

на войне людей братьев. Можете на куски резать нас, мы не сдадимся, не

наденем шинели, не будем пайка есть, не будем солдатами. Милостыню мы

примем, а казенного ничего не хотим".

 

Таких людей засекали, морили в тюрьмах, и все, касавшееся их, старательно

скрывалось, но количество их в продолжение прошлого столетия постоянно

увеличивалось.

 

Так: "В 1827 году гвардейцы Николаев и Богданов бежали из

 

военной службы в раскольничий скит, устроенный в лесу мещанином Соколовым.

При поимке они отказались служить в военной службе, как несогласной с их

убеждениями, и не хотели присягать. Военное начальство решило за такой

проступок прогнать их сквозь строй и отдать в арестантские роты".

 

"В 1830 году в Пошехонском уезде Ярославской губернии местным исправником

были схвачены неизвестные мужчина и женщина. При допросе мужчина показал:

зовут его Егор Иванов, откуда он - того не знает, отца у себя кроме Христа

спасителя не имел и не имеет, от роду 65 лет. То же заявила и женщина.

 

При священническом увещевании в земском суде люди эти дополнили, что, кроме

одного небесного царя, никого на земле, как то: государя императора,

установленного гражданского и духовного правительства, не признают. На

допросе в палате Егор Иванов повторил, что ему 70 лет, властей духовных и

гражданских не признает, а принимает их за отступников от правил религии

христианской. Егор Иванов был сослан в Соловецкий монастырь для

употребления в работы, но почему-то содержался в остроге, где и пробыл до

своей смерти, случившейся в 1839 году. Умер твердым в своих заблуждениях".

 

"В 1835 году в Ярославской губернии пойман неизвестный человек, называющий

себя Иваном. Он заявил себя непризнающим святых угодников, императора и

никакого начальства. По повелению государя был отправлен в Соловки для

употребления по летам в работы. В том же году по высочайшему повелению

отдан в солдаты".

 

"В 1849 году рекрут из крестьян Московской губернии Иван Шурупов, 19 лет,

по принятии на службу, отказался дать присягу, несмотря на всевозможные

принуждения. Свой отказ он мотивировал тем, что, по слову божьему, нужно

служить одному богу, а потому служить государю он не хочет и присяги

принимать не желает, боясь быть клятвопреступником. Начальство, рассуждая,

что разглашать это дело, предав суду Шурупова, было бы соблазном, решило

заключить его в монастырь. Император Николай Павлович на докладе о Шурупове

положил такую резолюцию: "Отправить упомянутого рекрута с конвойными в

Соловецкий монастырь".

 

Таковы некоторые из попавших в печать сведений об отдельных лицах, едва ли

тысячный процент всех людей в России, не признававших возможности соединить

исповедание христианства с повиновением государственной власти. Целых же

общин, много тысяч человек, признающих несовместимость учения Христа и

существующего порядка, было в прошлом веке и продолжает существовать и

теперь, очень много: и молокане, и иеговисты, и хлысты, и скопцы, и

староверы и многие другие, большею частью скрывающие свое непризнание

государственной власти, но считающие ее произведением начала зла - диавола.

В особенности заметны и сильны в прошлом столетии были своим прямым

отрицанием государственной власти несколько десятков тысяч духоборов, из

которых недавно тысячи, несмотря на все гонения, устояли в истине и

переселились в Америку. Число людей, признающих несовместимость

христианства с покорностью государству, постоянно увеличивалось; в наше же

время, в особенности с тех пор, как правительством было введено самое

очевидно противоположное христианскому учению требование общей воинской

повинности, несогласие людей христианского понимания с государственным

устройством стало все чаще и чаще проявляться.

 

Так, в самое последнее время все больше и больше молодых людей отказываются

от военной службы и предпочитают все жестокие мучительства, которым их

подвергают, отречению от закона бога, как они понимают его.

 

Мне случайно известны несколько десятков человек в России, отчасти

выстрадавших тяжелые мучительства за веру, отчасти теперь еще сидящих по

тюрьмам. Вот имена некоторых из пострадавших:

 

Залюбовский, Любич, Мокеев, Дрожжин, Изюмченко, Ольховик, Середа,

Фарафонов, Егоров, Ганжа, Акулов, Чага, Шевчук, Буров, Гончаренко, Захаров,

Тригубов, Волков, Кошевой; из сидящих теперь по тюрьмам мне известны:

Иконников, Куртыш, Варнавский, Орлов, Мокрый, Молосай, Кудрин, Панчиков,

Сиксне, Дерябин, Калачев, Баннов, Маркин.

 

Знаю про таких же людей в Австрии, Венгрии, Сербии, Болгарии. В Болгарии их

особенно много. Мало этого: отказы эти в последнее время стали происходить,

и на тех же основаниях, и в магометанском мире: в Персии среди бабидов, в

России в секте божьего полка, основанной в самое последнее время в Казани

Ваисовым.

 

Основа этих отказов одна и та же, самая естественная, необходимая,

неоспоримая. Основа эта в признании и необходимости следования религиозному

закону преимущественно перед законом государственным, когда они

противоположны. Закон же государственный со своим требованием военной

службы, то есть готовности к убийству по воле других людей, не может не

быть противоположен всякому религиозно-нравственному закону, всегда

основанному на любви к ближнему, как все религиозные учения, не только

христианское, но и магометанское, и буддийское, и брамин-ское, и

конфуцианское.

 

То самое точное определение закона любви, не допускающее никакого

исключения, которое высказано было Христом 1900 лет тому назад, в наше

время уже не вследствие следования Христу, а непосредственно сознается уже

наиболее нравственно чуткими людьми всех вер.

 

Да, средство спасения только в этом. Сначала кажется, что отказы от военной

службы случаи, касающиеся только военной службы, но ведь это кажется.

Отказы эти ведь не суть случайные поступки полные известными

обстоятельствами, отказы эти - последствии истинного и искреннего

исповедания религиозного учения. А так ведание естественно разрушает все то

устройство жизни, г основано на несогласных, противоположных ему началах.

Ра , оно существующее устройство потому, что если люди, понимая, что

участие в насилии несовместимо с христианством, не будут идти в солдаты, в

сборщики податей, в судьи, в присяжные, в полицейские, во всякого рода

начальники, то ясно, что не будет и тех насилий, от которых теперь страдают

люди.

 

                                    XII

 

Когда ты можешь сказать по правде и от всего сердца: господи, боже мои!

веди меня туда, куда ты хочешь, - тогда только ты избавишься от рабства и

сделаешься истинно свободным.

 

Свободный человек распоряжается только тем, чем можно распоряжаться

беспрепятственно. А распоряжаться вполне беспрепятственно можно только

самим собою. И потому, если ты увидишь; что человек хочет распоряжаться не

самим собою, а другими, то знай, что он не свободен: он сделался рабом

своего желания властвовать над людьми.

 

Эпиктет.

 

Но что же могут сделать эти сотни, тысячи, допустим сотни тысяч ничтожных,

бессильных, разрозненных людей против всего огромного количества людей,

связанных правительствами и вооруженных всеми могущественными орудиями

насилия? Борьба кажется не только не равной, но невозможной, а между тем

исход борьбы так же мало может быть сомнительным, как исход борьбы ночного

мрака и утренней зари.

 

Вот что пишет один из тех юношей, которые сидят по тюрьмам за отказ от

военной службы:

 

"Иногда мне приходится говорить с солдатами из караула, и всякий раз

искренно улыбаешься, когда говорят мне: "Эх, землячок, плохо, что молодость

вся ваша пройдет в заключении".- А не все ли равно, скажешь им, конец-то

ведь всем один.

 

- Так-то оно так, да вам бо и в роте плохо не было, если бы служили.- Да

ведь мне здесь покойнее,- говоришь им, чем вам в роте.- Уж что говорить,-

насмешливо, иронически говорят они.- Хорошего мало. Четвертый год сидите. А

кабы служили, домой давно бы уехали, а то когда вас теперь освободят.- Да

коли мне и здесь хорошо,- скажешь им. Покачают головой и задумаются.- Чудно.

 

Подобного рода разговоры происходят у меня и с товарищами моими по камере -

солдатами. Один еврей солдат говорит мне: - Удивительно. Сколько вы

страдаете и всегда почти веселый и бодрый.- А прочие товарищи мои по

камере, когда кто из них заскучает, загрустит, говорят: "Эх ты! не успел

сесть, а уж и затосковал! Ты вон смотри на отца (так они прозвали меня за

мою небольшую бородку), он вон уж сколько сидит, а веселый". И так слово за

слово завязывается у нас разговор. Бывает, что и попусту болтаем, а бывает,

что и дельную балачку заведем: о боге, о жизни и обо всем, что

заинтересует. А то кто-нибудь из них рассказывает из своей жизни в деревне,

и как хорошо себя чувствуешь, слушая это.- Итак, в общем, живется мне

ничего".

 

Вот что пишет другой:

 

"Внутренняя жизнь моя не скажу, что бывает всегда одинакова, бывают и

минуты изнеможения и минуты радости.

 

В настоящее время чувствую себя хорошо, да все-таки много надо иметь сил,

чтобы победоносно смотреть на все то, что часто встречаешь в тюремной

жизни, тогда стараешься вникнуть в подробность дела и убеждаешь себя, что

все это творится только во мгновении времени, что во мне есть, положено сил

более, чем этого нужно для этого случая, и тогда радость опять озаряет

сердце, и забываешь про все, все случившееся. Так во внутреннем борении

проходю жизнь".

 

Вот что пишет третий:

 

"28 марта был мне суд, я приговорен на 5 лет, 5 месяцев и шесть дней в

арестантское отделение. Вы не поверите, как легко Ѕи радостно стало мне

после суда: словно после тяжелой ноши чувствуешь себя легко, когда снял ее,

так и я чувствую после суда легко и бодро и желаю навсегда чувствовать так

хорошо".

 

Но не то с душевным состоянием тех людей, которые пользуются насилием,

подчиняются ему, участвуют в нем. Все эти тысячи, миллионы людей вместо

естественного и свойственного людям чувства любви к братьям испытывают ко

всем людям, кроме маленького кружка единомышленников, только чувства

ненависти, осуждения и страха и до такой степени заглушают в себе все

человеческие чувства, что убийства братьев кажутся им необходимыми

условиями блага их жизни.

 

"Вы говорите: жестокость казней, но что же делать с этими мерзавцами?" -

говорят теперь в России такие люди из области консерваторов. "Во Франции

достигли успокоения после, не помню, сколько тысяч голов. Пускай они

перестанут чинить и швырять бомбы, и мы перестанем вешать их".

 

С такой же нечеловеческой жестокостью требуют, желают руководители

революции смерти правителей, революционные рабочие и земледельцы смерти

капиталистов и землевладельцев.

 

Люди эти знают, что делают не то, что свойственно и должно. и боятся, и

лгут, и стараются вызвать в себе злобу, чтобы ж видать правды, заглушить в

себе ту истину, которая живет в ни и зовет их, и не переставая страдают

самыми жестокими страданиями, страданиями душевными.

 

Одни знают, что делают то, что свойственно всем людям, лают то, к чему идет

человечество и что неизменно дает благо отдельному человеку и всем людям;

другие, как ни стараются скрыть это от себя, знают, что делают то, что

свойственно, всем людям, то, от чего все больше и больше уходит человечен

делают то, от чего страдает и отдельный человек, и все люди больше всего

они сами. На одной стороне - сознание несвободы, страх и скрытность, на

другой - свобода, спокойствие и открыть на одной - безверие, на другой -

вера; на одной ложь, на другой истина; на одной ненависть - на другой

любовь; на одной отжившее мучительное прошедшее - на другой наступающее

радостное будущее. Так какое же может быть сомнение в том, на чьей стороне

будет победа?

 

Неотразимую истину высказал умерший теперь французский писатель, когда

писал это удивительное, вдохновенное письмо:

 

"Духовная сила никогда так не занимала, никогда не налагала с такой силой

свою власть на человека, как в наше время. Она, так сказать, разлита во

всем том воздухе, который вдыхает мир. Те несколько индивидуальных душ,

которые отдельно желали общественного перерождения, мало-помалу отыскали,

призвали друг друга, сблизились, соединились, поняли себя и составили

группу, центр притяжения, к которому стремятся теперь другие души с четырех

концов света, как летят жаворонки на зеркало; они составили, таким образом,

общую, коллективную душу, с тем, чтобы люди вперед осуществляли сообща,

сознательно и неудержимо предстоящее единение и правильный прогресс наций,

недавно еще враждебных друг другу. Эту новую душу и нахожу и узнаю в

явлениях, которые кажутся более всего отрицающими ее.

 

Эти вооружения всех народов, эти угрозы, которые делают друг другу их

представители, эти возобновления гонений известных народностей, эти

враждебности между соотечественниками и даже эти ребячества Сорбонны суть

явления дурного вида, но не дурного предзнаменования. Это - последние

судороги того, что должно исчезнуть. Болезнь в этом случае есть только

энергическое усилие организма освободиться от смертоносного начала.

 

Те, которые воспользовались и надеялись еще долго и всегда пользоваться

заблуждениями прошедшего, соединяются с целью помешать всякому изменению.

Вследствие этого - эти вооружения, эти угрозы, эти гонения; но если вы

вглядитесь внимательнее, вы увидите, что все это только внешнее. Все это

колоссально, но пусто.

 

Во всем этом уж нет души: она перешла в иное место. Все эти миллионы

вооруженных людей, которые каждый день упражняются в виду всеобщей

истребительной войны, не ненавидят уже тех, с которыми они должны

сражаться, ни один из их начальников не смеет объявить войны. Что касается

до упреков, даже зарождающихся, которые слышатся снизу, то уже сверху

начинает отвечать им признающее их справедливость великое и искреннее

сострадание.

 

Взаимное понимание неизбежно наступит в определенное время, и более

близкое, чем мы полагаем. Я не знаю, происходит ли это оттого, что я скоро

уйду из этого мира и что свет, исходящий из-под горизонта, освещающий меня,

уже затемняет мне зрение, но я думаю, что наш мир вступает в эпоху

осуществления слов: "любите Друг друга", без рассуждения о том, кто сказал

эти слова: бог или человек". (Дюма-сын.)

 

Да, в этом, только в этом осуществлении в жизни закона любви не в его

ограниченном, а в его истинном значении, как высшего закона, не

допускающего никаких исключение/только в этом одном спасение от того

ужасного, становящегося все более и более бедственным, кажущегося

безвыходным, положения, в котором находятся теперь народы христианского

мира.

 

                                    XIII

 

Общественная жизнь может быть улучшена только самоотречением людей.

Говорят: одна ласточка не делает весны; но неужели оттого, что одна

ласточка не делает весны, не лететь той ласточке, которая уже чувствует

весну, а дожидаться? Если так дожидаться всякой почке и травке, то весны

никогда не будет. Так и нам для установления царства божия не надо думать о

том, первая ли я, или тысячная ласточка.

 

Делай свое дело жизни, исполняя волю бога, и будь уверен, что только этим

путем ты будешь самым плодотворным образом содействовать улучшению общей

жизни.

 

"Над людьми мира нависла страшная тяжесть зла и давит их. Люди, стоящие под

этой тяжестью, все более и более задавливаемые, ищут средств избавиться от

нее.

 

Они знают, что общими силами они могут поднять тяжесть и сбросить ее с

себя; но они не могут согласиться все вместе взяться за нее, и каждый

сгибается все ниже и ниже, предоставляя тяжести ложиться на чужие плечи, и

тяжесть все больше и больше давит людей и давно бы уже раздавила их, если

бы не было людей, руководящихся в своих поступках не соображениями о

последствиях внешних поступков, а только внутренним соответствием поступка

с голосом совести. И такие люди и были и есть - христиане, потому что в

том, чтобы вместо цели внешней, для достижения которой нужно согласие всех,

ставить себе цель внутреннюю, для достижения которой не нужно ничьего

согласия, и состоит сущность христианства в его истинном значении. И потому

спасение от порабощения, в котором находятся люди, невозможное для людей

общественных, и совершалось и совершается только христианством, только

заменой закона насилия законом любви.

 

Цель общей жизни не может быть вполне известна тебе - говорит христианское

учение каждому человеку - и представляется тебе только как все большее и

большее приближение к благу всего мира, к осуществлению царства божия; цель

же личной жизни несомненно известна тебе и состоит в осуществлении в себе

наибольшего совершенства любви, необходимого для осуществления царства

божия. И цель эта всегда известна тебе и всегда достижима

 

Тебе могут быть неизвестны наилучшие частные внешние цели:

 

могут быть положены преграды для осуществления их; но приближение к

внутреннему совершенству, увеличение любви в себе и в других не может быть

ничем и никем остановлено.

 

И стоит только человеку поставить себе вместо ложной внешней общественной

цели эту одну истинную, несомненную и достижимую внутреннюю цель жизни,

чтобы мгновенно распались все те цепи, которыми он, казалось, был так

неразрывно скован, и он почувствовал бы себя совершенно свободным...

 

Христианин освобождается от государственного закона тем, что не нуждается в

нем ни для себя, ни для других, считая жизнь человеческую более

обеспеченною законом любви, который он исповедует, чем законом,

поддерживаемым насилием...

 

Для христианина, познавшего требования закона любви, все требования закона

насилия не только не могут быть обязательны, но всегда представляются теми

самыми заблуждениями людей, которые подлежат обличению и упразднению...

 

Исповедание христианства в его истинном значении, включающем непротивление

злу насилием, освобождает людей от всякой внешней власти. Но оно не только

освобождает их от внешней власти, оно вместе с тем дает им возможность

достижения того улучшения жизни, которого они тщетно ищут через изменение

внешних форм жизни.

 

Людям кажется, что положение их улучшается вследствие изменения внешних

форм жизни, а между тем изменение внешних форм есть всегда только

последствие изменения сознания, и только в той мере улучшается жизнь, в

которой это изменение основано на изменении сознания.

 

Все внешние изменения форм жизни, не имеющие в основе своей изменения

сознания, не только не улучшают сознания людей, но большей частью ухудшают

его. Не правительственные указы уничтожали избиение детей, пытки, рабство,

а изменение сознания людей вызвало необходимость этих указов. И только в

той мере совершилось улучшение жизни, в которой оно было основано на

изменении сознания, то есть в той мере, в которой в сознании людей закон

насилия заменился законом любви. Людям кажется, что если изменение сознания

влияет на изменение форм жизни, то должно быть и обратное, и, так как

направлять деятельность на внешние изменения и приятнее (последствия

деятельности виднее), и легче, то они всегда предпочитают направлять свои

силы не на изменение сознания, а на изменение форм, и потому большей частью

заняты не сущностью дела, а только подобием его. Внешняя суетливая,

бесполезная деятельность, состоящая в установлении и применении внешних

форм жизни, скрывает от людей ту существенную внутреннюю деятельность

изменения сознания, которая одна может улучшить их жизнь. И это-то суеверие

больше всего мешает общему улучшению жизни людей.

 

Лучшая жизнь может быть только тогда, когда к лучшему изменится сознание

людей, и потому все усилия людей, желающих улучшить жизнь, должны бы быть

направляемы на изменение сознания своего и других людей.

 

Христианство в его истинном значении, и только такое христианство,

освобождает людей от того рабства, в котором они находятся в наше время, и

только оно дает людям возможность Действительного улучшения своей личной и

общей жизни.

 

Казалось бы, должно быть ясно, что только истинное христианство,

исключающее насилие, дает спасение отдельно каждому человеку и что оно же

одно дает возможность улучшения общей жизни человечества, но люди не могли

принять его до тех пор, пока жизнь по закону насилия не была изведана

вполне, до тех пор, пока поле заблуждений, жестокостей и страданий

государственной жизни не было исхожено по всем направлениям.

 

Часто как самое убедительное доказательство неистинности, а главное,

неисполнимости учения Христа приводится то, что учение это, известное людям

1900 лет, не было принято во всем его значении, а принято только внешним

образом. "Если столько уже лет оно известно и все-таки не стало

руководством жизни людей, если столько мучеников и исповедников

христианства бесцельно погибло, не изменив существующего строя, то это

очевидно показывает, что учение это не истинно и неисполнимо", говорят люди.

 

Говорить и думать так, все равно, что говорить и думать, что если посеянное

зерно не только не дает тотчас же и цвета и плода, а лежит в земле и

разлагается, то это есть доказательство того, что зерно это не настоящее и

не всхожее, а можно и надо затоптать его.

 

То, что христианское учение не было принято во всем его значении тогда же,

когда оно появилось, а было только принято во внешнем, извращенном виде,

было и неизбежно и необходимо.

 

Учение, разрушающее все существовавшее устройство мира, не могло быть

принято при своем появлении во всем его значении, а было принято только во

внешнем, извращенном виде. Люди, тогда огромное большинство людей, не были

в состоянии понять учение Христа одним духовным путем: надо было привести

их к пониманию его тем, чтобы, изведав то, что всякое отступление от учения

- погибель, они узнали бы это на жизни, своими боками.

 

Учение было принято, как не могло быть иначе, как внешнее богопочитание,

заменившее язычество, и жизнь продолжала идти дальше и дальше по пути

язычества. Но извращенное учение это было неразрывно связано с евангелием,

и жрецы лжехристианства, несмотря на все старания, не могли скрыть от людей

самой сущности учения, и истинное учение, против воли их, понемногу

раскрываясь людям, сделалось частью их сознания.

 

В продолжение 18 веков шла эта двойная работа: положительная и

отрицательная. С одной стороны, все большее и большее удаление людей от

возможности доброй и разумной жизни, а с другой стороны, все большее и

большее уяснение учения в его истинном смысле.

 

И в наше время дело дошло до того, что христианская истина, прежде

познававшаяся только немногими людьми, одаренными живым религиозным

чувством, теперь, в некоторых проявлениях своих, в виде социалистических

учений, сделалась истиной, доступной каждому самому простому человеку,

жизнь же общества самым грубым и очевидным образом на каждом шагу

противоречит этой истине.

 

Положение нашего европейского человечества с своей земельной

собственностью, податями, духовенством, тюрьмами, гильотинами, крепостями,

пушками, динамитами, миллиардерами и нищими действительно кажется ужасным.

Но ведь все это только кажется. Ведь все это, все те ужасы, которые

совершаются, и те, которые мы ожидаем, все ведь делаются или готовы

делаться нами самими. Ведь всего этого не только не может не быть, но и

должно не быть соответственно состоянию сознания человечества. Ведь сила не

в формах жизни, а в сознании людей. А сознание людей находится в самом

напряженном, растягиваемом в две противоположные стороны, вопиющем

противоречии. Христос сказал, что он победил мир, и он действительно

победил его. Зло мира, как ни ужасно оно, уже не существует, потому что оно

не существует уже в сознании людей.

 

Рост сознания происходит равномерно, не скачками, и никогда нельзя найти

той черты, которая отделяет один период жизни человечества от другого, а

между тем эта черта есть, как есть черта между ребячеством и юностью, зимою

и весною и т. п. Если нет определенной черты, то есть переходное время. И

такое переходное время переживает теперь европейское человечество. Все

готово для перехода от одного состояния в другое, нужен только тот толчок,

который совершит изменение. И толчок может быть дан каждую секунду.

Общественное сознание уже отрицает прежнюю форму жизни и давно готово на

усвоение новой. Все одинаково и знают и чувствуют это. Но инерция

прошедшего, робость перед будущим делают, что то, что уже давно готово в

сознании, иногда еще долго не переходит в действительность. В такие моменты

достаточно иногда одного слова для того, чтобы сознание получило выражение,

и та главная в совокупной жизни человечества сила - общественное мнение -

мгновенно перевернуло бы без борьбы и насилия весь существующий строй...

 

Спасение людей от их унижения, порабощения и невежества произойдет не через

революции, не через рабочие союзы, конгрессы мира, а через самый простой

путь,- тот, что каждый человек, которого будут привлекать к участию в

насилии над своими братьями и над самим собой, сознавая в себе свое

истинное духовное "я", с недоумением спросит: "Да зачем же я буду делать

это?"

 

Не революции, хитрые, мудрые, социалистические, коммунистические устройства

союзов, арбитрации и т. п. спасут человечество, а только такое духовное

сознание, когда оно сделается общим.

 

Ведь стоит только человеку очнуться от гипноза, скрывающего от него его

истинное человеческое призвание, чтобы не то что отказаться от тех

требований, которые предъявляет ему государство, а прийти в страшное

удивление и негодование, что к нему могут обращаться с такими требованиями.

 

"И пробуждение это может совершиться каждую минуту",- так писал я 15 лет

тому назад.- Пробуждение это совершается,- смело пишу я теперь. Знаю я, что

я с своими 80-ю годами не увижу его, но знаю так же верно, как то, что

после зимы наступит весна, а после ночи -день, что время это наступило в

жизни нашего христианского человечества.

 

 

 

                                    XIV

 

Душа человеческая по природе своей христианка.

 

Христианство воспринимается людьми всегда как что-то забытое, вдруг

вспомнившееся... Христианство поднимает человека на такую высоту, с которой

ему открывается радостный мир, подчиненный разумному закону. Чувство,

испытываемое человеком, узнающим истину христианства, подобно тому, которое

испытал бы чело век, запертый в темной душной башне, когда бы он поднялся

на высшую открытую площадку башни, с которой он увидал бы невидный прежде

прекрасный мир.

 

Сознание подчинения закону человеческому порабощает; сознание подчинения

божескому закону освобождает.

 

Одно из определенных условий труда человека состоит в том, что чем

отдаленнее цель наших стремлений, чем меньше мы желаем сами видеть плоды

наших трудов, тем больше и обширнее будет мера нашего успеха.

 

Джон Рескин.

 

Самые важные и нужные для самого и для других дела человека - это те,

последствия которых он не увидит.

 

"Все это может быть, но для того, чтобы люди могли освободиться от той,

основанной на насилии, жизни, в которой они запутаны и которая держит их,

нужно, чтобы все люди были религиозны, то есть готовы были бы ради

исполнения закона бога быть готовыми пожертвовать своим телесным, личным

благом и жить не будущим, а только настоящим, стремясь только в этом

настоящем исполнять открытую им в любви волю бога. Но люди нашего мира не

религиозны и потому не могут жить так".

 

Так говорят люди нашего времени, как бы предполагая, что религиозное

сознание, вера - есть состояние, несвойственное человеку, что религиозное

сознание в человеке есть нечто исключительное, воспитанное, напущенное. Но

думать и говорить так могут люди вследствие особенного состояния

христианского мира, временно лишенные самого необходимого и естественного

условия жизни человеческой - веры.

 

Такое возражение подобно тому, которое сделал бы человек против

необходимости труда для блага людей тем, что для того, чтобы трудиться,

надо иметь силы для этого, но что же делать тем, которые так отвыкли от

труда, что не могут, не умеют и не им; .Ѕ сил телесно трудиться.

 

Но так же, как труд не составляет нечто искусственное, вы манное,

предписываемое людьми, а нечто неизбежное, необходимое без чего не могли бы

жить люди, так точно и вера, то есть от своего отношения к бесконечному и

вытекающего из него руководства поступков. Такая вера есть не только не

нечто воспитанное искусственное, исключительное, а, напротив, такое

естественное свойство человеческой природы, без которого, как птицы без

крыльев когда не жили и не могут жить люди.

 

Если мы теперь в нашем христианском мире видим людей, лишенных, или, вернее

сказать, не лишенных, а с затемненным религиозным сознанием, то уродливое,

неестественное положение г только временное и случайное, положение

немногих, происшедшее от тех особенных условий, в которых жили и живут люди

христианского мира, точно такое же исключительное, как и положение тех

людей, которые живут и могут жить, не работая.

 

И потому для того, чтобы люди, утратившие это свойственное и необходимое

для жизни людей чувство, вновь испытали его, им не нужно ничего

придумывать, устанавливать, а надо только устранить тот обман, который

временно скрыл от них это чувство и затемнил его.

 

Только освободись люди нашего мира от того обмана извращения христианского

учения церковной веры и утвержденного на ней не только оправдания, но

возвеличения, несовместимого с христианством, основанного на насилии,

государственного устройства, и само собой устранится в душах людей не

только христианского, но и всего мира главная помеха к религиозному

сознанию высшего закона любви без возможности исключений и насилия, который

1900 лет тому назад был открыт человечеству и который теперь один только

удовлетворяет требованиям человеческой совести.

 

А войдет в сознание закон этот, как высший закон жизни - и само собой

прекратится то губительное для нравственности состояние людей, при котором

величайшие несправедливости и жестокости, совершаемые людьми друг против

друга, считаются естественными, свойственными людям поступками, совершится

то, о чем мечтают теперь, чего желают и что обещают все социалистические,

коммунистические устроители будущих обществ, и гораздо больше этого. И

достигнется это совершенно противоположными средствами, и только потому и

достигнется, что будет достигаться не теми, самим себе противоречащими

средствами насилия, которыми стараются достигнуть этого как правительства,

так и противники их. Достигнется это освобождение от мучащего и

развращающего людей зла не тем, что люди укрепят или удержат существующее

устройство: монархию, республику, какую бы то ни было, и не тем, что,

уничтожив существующее устройство, установят лучшее, социалистическое,

коммунистическое, вообще не тем, что одни люди будут себе представлять

известное, считаемое ими наилучшим, устройство общества и будут насилием

принуждать к нему других людей, а только тем, что каждый человек

(большинство людей), не думая и не заботясь для себя и для других о

последствиях своей деятельности, будет поступать так или иначе, не ради

того или иного устройства общества, а только ради исполнения для себя, для

своей жизни, признаваемого им высшим, закона жизни, закона любви, не

допускающего насилия ни при каких условиях.

 

                                     XV

 

Гораздо естественнее представить себе общество людей, управляемое

разумными, выгодными и признаваемыми всеми правилами, чем те общества, в

которых живут теперь люди, подчиняясь только насилию.

 

Для непробудившегося человека государственная власть - это некоторые

священные учреждения, составляющие органы живого тела, необходимое условие

жизни людей. Для пробудившегося человека - это люди очень заблудшие,

приписывающие себе какое-то фантастическое значение, не имеющее никакого

разумного оправдания, и посредством насилия приводящие свои желания в

исполнение. Все это для пробудившегося человека заблудшие и большей частью

подкупленные люди, насилующие других людей, точно такие же, как те

разбойники, которые схватывают людей на дорогах и насилуют их. Древность

этого насилия, размер насилия, организация его - не может изменить сущности

дела. Для пробудившегося человека нет того, что называется государством, и

потому нет оправдания всем совершаемым во имя государства насилиям; и

потому для него невозможно участие в них. Насилие государственное

уничтожится не внешними средствами, а только сознанием пробудившихся к

истине людей.

 

Может быть, что для прежнего состояния людей было нужно государственное

насилие, может быть, оно нужно еще и теперь, но люди не могут не видеть, не

предвидеть того состояния, при котором насилие может только мешать мирной

жизни людей. А видя и предвидя это, люди не могут не стремиться к

осуществлению такого порядка. Средство осуществления такого порядка есть

внутреннее совершенствование и неучастие в насилии.

 

"Но как же жить без правительства, без власти? Никогда люди не жили так",

скажут на это.

 

Люди так привыкли к этой государственной форме, в которой они живут, что

она кажется им неизбежной, всегдашней формой жизни человечества. Но это

только кажется: жили и живут люди и вне государственной формы. Жили и живут

так теперь все дикие народы, не дошедшие до того, что называется

цивилизацией; живут так и люди, ставшие в своем понимании смысла жизни выше

цивилизации: живут и в Европе, и в Америке, и в особенности в России

христианские общины, отказавшиеся от правительства, не нуждающиеся в нем и

только неизбежно терпящие его вмешательство.

 

Государственная форма есть временная, но никак не постоянная форма жизни

человечества. Как жизнь одного человека не неподвижна, а постоянно

изменяется, подвигается, совершенствуется, так не переставая изменяется,

подвигается, совершенствуется жизнь и всего человечества. Каждый отдельный

человек когда-то сосал грудь, играл в игрушки, учился, работал, женился,

воспитывал детей, освобождался от страстей, умудрялся к старости. Точно так

же умудряется и совершенствуется и жизнь народов, только не годами, как для

человека, а веками, тысячелетиями. И как для человека главные изменения

совершаются в области духовной, невидимой, так и в человечестве главные

изменения совершаются прежде всего в невидимой области, в его религиозном

сознании.

 

И как изменения эти для отдельного человека совершаются так постепенно, что

никогда нельзя указать тот час, день, месяц, когда ребенок перестал быть

ребенком, а стал юношей, и юноша мужем, а между тем мы всегда безошибочно

знаем, когда переходы эти уже совершились, так точно мы и не можем никогда

указать на те годы, когда человечество или известная часть его пережила

один религиозный возраст и вступило в другой, следующий; но так же, как мы

знаем про бывшего ребенка, что он стал юношей, мы знаем и про человечество

или часть его, что оно пережило один и вступило в другой, высший,

религиозный возраст, когда переход этот уже совершился.

 

Такой переход от одного возраста человечества к другому совершился в наше

время в жизни народов христианского мира.

 

Мы не знаем того часа, когда ребенок стал юношей, но знаем, что бывший

ребенок уже не может играть в игрушки; так же мы не можем назвать того

года, десятилетия даже, во время которого люди христианского мира выросли

из прежней формы жизни и перешли в другой, определяемый их религиозным

сознанием, возраст, но не можем не знать, не видеть того, что люди

христианского мира уже не могут серьезно играть в завоевания, в свидания

монархов, в дипломатические хитрости, в конституции, с своими палатами и

думами, в социал-революционные, демократические, анархические партии и

революции, а главное, не могут делать всех этих дел, основывая их на

насилии.

 

Особенно это заметно теперь у нас в России, с внешним изменением

государственного устройства. Серьезно мыслящие русские люди не могут уже не

испытывать теперь по отношению всех введенных новых форм управления нечто

вроде того, как если бы взрослому человеку подарили новую, не бывшую у него

во время детства, игрушку. Как ни нова и интересна игрушка, она не нужна

ему, и он только с улыбкой может глядеть на нее. Так это у нас, в России, и

для всех мыслящих людей и для большой массы народа с нашей конституцией,

думой и разными революционными союзами и партиями. Ведь не могут же русские

люди нашего времени - я думаю, что не ошибаясь скажу, чующие уже, хотя и в

неясном виде, сущность истинного учения Христа,- серьезно верить в то, что

призвание человека в этом мире состоит в том, чтобы данный ему короткий

промежуток времени между рождением и смертью употребить на то, чтобы

говорить речи в палатах, или собраниях товарищей социалистов, или в судах,

судить своих ближних, ловить, запирать, убивать их, или кидать в них бомбы,

или отбирать у них земли, или заботиться о том, чтобы Финляндия, Индия,

Польша, Корея были бы присоединены к тому, что называется Россией, Англией,

Пруссией, Японией, или о том, чтобы освободить насилием эти земли " быть

для того готовым к массовым убийствам друг друга. Не может человек нашего

времени не сознавать в глубине души всего безумия такой деятельности.

 

Ведь мы не видим всего ужаса, несвойственности человеческой природе той

жизни, которую мы ведем, только потому, что все те ужасы, в среде которых

мы спокойно живем, наступали так постепенно, что мы не замечали их. Мне

довелось в своей жизни видеть заброшенного старика в самом ужасном

положении: черви кишели в его теле, он не мог двинуться без страдания ни

одним членом, и он не замечал всего ужаса своего положения, так незаметно

он пришел к нему, он только просил чайку и сахарцу. То же и мы в нашей

жизни: мы не видим всего ее ужаса только потому, что незаметными шажками

пришли к своему положению и, как тот старик, не замечаем всего ужаса его и

только радуемся на новые кинематографы и автомобили, как тот радовался на

чаи и сахар. Не говоря уже о том, что нет никакого вероятия, что

уничтожение несвойственного человеческой разумной и любовной природе

насилия человека над человеком не улучшило бы, а ухудшило положение людей,

не говоря уже об этом, теперешнее положение общества так ужасно дурно, что

трудно себе представить положение хуже.

 

И потому вопрос о том: могут ли люди жить без правительства, не только не

страшен, каким хотят представить его защитники существующего строя, а

только смешон, как был бы смешон обращенный к истязаемому человеку вопрос о

том, как он будет жить, когда его перестанут мучить.

 

Люди, находящиеся в исключительно выгодном положении, вследствие

существования государственного устройства, представляют себе жизнь людей

без государственной власти в виде величайшей неурядицы, борьбы всех против

всех, точно как будто говорится о сожитии не только животных (животные

живут мирно без государственного насилия), а каких-то ужасных существ,

руководимых в своей деятельности только ненавистью и безумием. Но

представляют они себе людей такими только потому, что приписывают людям те

противные их существу свойства, которые воспитаны тем самым государственным

устройством, в которое они сложились и которое они, несмотря на то, что оно

очевидно не нужно и только вредно, продолжают поддерживать.

 

И потому на вопрос о том, какая будет жизнь без власти, без правительства?

ответ может быть только один - тот, что наверное не будет всего того зла,

которое производит правительство: не будет земельной собственности, не

будет податей, употребляемых на ненужные народу дела, не будет разделений

народов, порабощения одних другими, не будет поглощения лучших сил народов

на приготовление к войнам, не будет страха - с одной стороны, бомб, с

другой - виселиц, не будет безумной роскоши одних и еще более безумной

нищеты других.

 

                                    XVI

 

Мы живем в эпоху дисциплины, культуры и цивилизации, но далеко еще не в

эпоху морали. При настоящем состоянии людей можно сказать, что счастье

государств растет вместе с несчастием людей. И еще вопрос, не счастливее ли

мы были бы в первобытном состоянии, когда у нас не было бы этой культуры,

чем в нашем настоящем состоянии.

 

Ибо как можно сделать людей счастливыми, когда их не делают нравственными и

мудрыми!

 

Кант.

 

Старайся жить так, чтобы насилие было не нужно тебе.

 

Мы очень привыкли к рассуждениям о том, как нам устроить жизнь других

людей, - людей вообще. И нам такие рассуждения не кажутся странными. А

между тем такие рассуждения не могли бы никогда существовать между

религиозными и потому свободными людьми. Такие рассуждения суть последствия

деспотизма - управления одним человеком или несколькими людьми другими.

 

Так рассуждают и сами деспоты и люди, развращенные ими.

 

Это заблуждение вредно не только потому, что оно мучает, уродует люден,

подвергающихся насилию деспотов, но и потому, что ослабляет во всех людях

сознание необходимости исправлять себя, тогда как это одно единственно

действительное средство воздействия на других людей.

 

Не только один человек не имеет права распоряжаться многими, но и многие не

имеют права распоряжаться одним.

 

В. Чертков.

 

"Но все-таки, в какую форму сложится жизнь людей, которые решатся жить без

правительства?" - спрашивают люди, очевидно, предполагая, что люди всегда

знают, в какую форму сложится и в какой форме будет продолжаться их жизнь,

и что поэтому люди, решающиеся жить без правительства, должны тоже вперед

знать, в какую форму сложится их жизнь. Но ведь люди никогда не знали и не

могут знать того, в какую форму в будущем сложится их жизнь. Убеждение о

том, что люди могут знать это и даже устраивать эту будущую форму, есть

только очень грубое, хотя и очень старое и распространенное суеверие.

Подчиняясь ли правительствам или не подчиняясь им, люди одинаково никогда

не знали, не знают и не могут знать, в какую форму сложится их жизнь, и тем

более не может по своей воле небольшое число людей устраивать жизнь всех,

так как форма жизни людей складывается всегда не по воле некоторых людей, а

по очень многим сложным и независимым от воли некоторых людей причинам, из

которых главная - нравственное, религиозное состояние большинства людей

общества.

 

Суеверие же о том, что некоторые люди могут не только знать вперед, в какую

форму сложится жизнь других, большинства людей, но и могут устраивать в

будущем эту жизнь, - суеверие это возникло и держится на желании людей,

совершающих насилие, оправдать свою деятельность и на желании людей,

терпящих насилие, объяснить и смягчить тяжесть испытываемого ими насилия.

Люди, совершающие насилие, уверяют себя и других в том, что они знают, что

надо делать для того, чтобы жизнь людей приняла ту форму, какую они считают

наилучшею. Люди же, терпящие насилия, до тех пор, пока не в силах свергнуть

насилия, верят в это, так как только такая вера придает какой-либо смысл их

положению.

 

Казалось бы, история народов должна бы была самым решительным образом

разрушить это суеверие.

 

Несколько людей французского народа в конце XVIII столетия насилием

поддерживают деспотическое устройство королевства, но, несмотря на все их

усилия, устройство это разрушается и появляется республиканское устройство.

И точно так же, несмотря на все усилия людей, руководящих республикой,

удержать это устройство, несмотря на величайшие насилия, вместо республики

является Наполеоновская империя и так же противно воле правителей вместо

наследственной империи появляется коалиция. Карл X, конституция, опять

революция, опять новая республика и опять вместо республики Людовик Филипп

и т. д. до теперешней республики. То же и во всех других насильнических

деятельностях людских. Все усилия папства не только не уничтожают

возможности протестантства, а только вызывают его. Все усилия капитализма

только усиливают социалистические стремления. Если и держатся некоторое

время установленные насилием формы или изменяются насилием же, то только

оттого, что в данное время одни формы перестали быть свойственны общему и,

главное, духовному состоянию народа, а не потому, что их кто-нибудь

поддерживал или устраивал.

 

Так что вера в то, что одни люди - меньшинство - может устраивать жизнь

большинства, то самое, что считается несомненнейшей истиной, такой истиной,

во имя которой совершаются величайшие злодеяния, есть только суеверие,

деятельность же, основанная на этом суеверии, та политическая деятельность

революционеров и правителей и их помощников, которая обыкновенно считается

самым почтенным и важным делом, есть в сущности самая пустая, притом же и

вредная человеческая деятельность, более всего другого препятствовавшая и

препятствующая истинному благу человечества. Реки крови пролиты и

проливаются во имя этого суеверия, и неисчислимые страдания перенесены и

переносятся людьми из-за той глупой и вредной деятельности, которая

возникла на этом суеверии. И что хуже всего, - это то, что реки крови

пролиты и проливаются во имя этого суеверия, а между тем именно это

суеверие более всего другого препятствовало и препятствует тому, чтобы в

общественном устройстве совершались успешно те самые улучшения жизни,

которые свойственны и времени и известной ступени развития человеческого

сознания. Суеверие это препятствует истинному прогрессу главное тем, что,

во имя сохранения и укрепления или изменения и улучшения общественного

устройства, люди, обращая все свои силы на воздействие на других людей,

этим самым лишают себя той деятельности внутреннего совершенствования,

которая одна может содействовать изменению устройства всего общества.

 

Человеческая жизнь в своей совокупности двигается и не может не

придвигаться к тому вечному идеалу совершенства только приближением каждого

отдельного человека к своему личному, такому же безграничному совершенству.

 

Какое же страшное губительное суеверие то, под влиянием которого люди,

пренебрегая внутренней работой над собою, то есть тем одним, что

действительно нужно для блага своего и общего и в чем одном властен

человек, направляют все свои силы на находящееся вне их власти устройство

жизни других людей и для достижения этой невозможной цели употребляют

наверное дурные и вредные для себя и других средства насилия, вернее всего

отдаляющие их как от своего личного, так и от общего совершенства?!

 

 

 

                                    XVII

 

Стоит человеку отвернуться от разрешения внешних вопросов и поставить себе

единый, истинный, свойственный человеку внутренний вопрос, как ему лучше

прожить свою жизнь, чтобы все внешние вопросы получили наилучшее разрешение.

 

Мы не знаем, не можем знать, в чем состоит общее благо, но твердо знаем,

что достижение этого общего блага возможно только при исполнении того

закона добра, который открыт каждому человеку.

 

Когда бы люди захотели, вместо того чтобы спасать мир, спасать себя; вместо

того чтобы освобождать человечество, себя освобождать - как много бы они

сделали для спасения мира и для освобождения человечества!

 

Герцен.

 

В частной и общей жизни один закон: хочешь улучшить жизнь, будь готов

отдать ее.

 

Делай свое дело жизни, исполняя волю бога, и будь уверен, что только этим

путем ты будешь самым плодотворным образом содействовать улучшению общей

жизни.

 

"Все это может быть и справедливо, но воздерживаться от насилия будет

разумно только тогда, когда все или большинство людей поймут невыгоду,

ненужность, неразумность насилия. Пока же этого нет, что делать отдельным

людям? Неужели не ограждать себя, предоставить себя и жизнь и судьбу своих

близких произволу злых, жестоких людей?

 

Но ведь вопрос о том, что я должен сделать для противодействия совершаемому

на моих глазах насилию, основывается все на том же грубом суеверии о

возможности человека не только знать будущее, но и устраивать его по своей

воле. Для человека, свободного от этого суеверия, вопроса этого нет и не

может быть.

 

Злодей занес нож над своей жертвой, у меня в руке пистолет, я убью его. Но

ведь я не знаю и никак не могу знать, совершил ли бы, или не совершил бы

занесший нож свое намерение. Он мог бы не совершить своего злого намерения,

я уже наверное совершу свое злое дело. И потому одно, что может и должен

человек сделать как в этом, так и во всех подобных случаях, это то, что

должно делать всегда во всех возможных случаях: делать то, что он считает

должным перед богом, перед своей совестью. Совесть же человека может

требовать от него жертвы своей, но никак не чужой жизни. То же самое

относится и к способам противодействия злу общественному.

 

Так что на вопрос о том, что делать человеку при виде совершаемых злодейств

одного или многих людей, ответ человека, свободного от суеверия возможности

знания будущего состояния людей и возможности устройства такого состояния

насилием, только один:

 

поступать с другими так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой.

 

"Но он крадет, грабит, убивает, я же не краду, не граблю, не убиваю. Пускай

он исполняет закон взаимности, тогда и от меня можно будет требовать

исполнения его", обыкновенно говорят люди нашего мира, и с тем большей

уверенностью, чем на более высокой ступени общественного положения они

находятся. - "Я не краду, не граблю, не убиваю",- говорит правитель,

министр, генерал, судья, земельный собственник, торговец, солдат,

полицейский. Суеверие общественного устройства, оправдывающее всякого рода

насилие, до такой степени омрачило сознание людей нашего мира, что они, не

видя тех сплошных, неперестающих грабежей, убийств, которые совершаются во

имя суеверия будущего устройства мира, видят только те редкие попытки

насилия так называемых убийц, грабителей, воров, не имеющих за собой

оправдания насилия во имя блага.

 

"Он вор, он грабитель, он убийца, он не соблюдает правила не делать другому

того, чего не хочешь, чтобы тебе делали", говорят - кто же? - те самые

люди, которые не переставая убивают на войнах и заставляют людей готовиться

к убийствам, грабят и обкрадывают чужие и свои народы.

 

Если правило о том, чтобы делать другому то, что ты хочешь, чтобы тебе

делали, стало недостаточным против людей, которых в нашем обществе называют

убийцами, грабителями и ворами, то только потому, что эти люди составляют

часть того огромного большинства народа, которое не переставая поколения за

поколениями убивалось, ограблялось и обкрадывалось людьми, вследствие своих

суеверий не видящими преступности своих поступков.

 

И потому на вопрос о том, как поступать относительно тех людей, которые

будут покушаться на совершение против нас всякого рода насилий, ответ один:

перестать делать другому то, чего ты не желаешь, чтобы тебе делали.

 

Но не говоря уже о всей несправедливости приложения отжившего закона

возмездия к некоторым случаям насилия, оставляя безнаказанными самые

ужасные и жестокие насилия, совершаемые государством во имя суеверия

будущего устройства, приложение грубого возмездия за насилия, совершаемые

так называемыми разбойниками, ворами, кроме того явно неразумно и ведет

прямо к противоположному той цели, ради которой совершается. Ведет к

противоположной цели потому, что разрушает ту могущественнейшую силу

общественного мнения, которая в сто раз больше острогов и виселиц ограждает

людей от всякого рода насилий друг над другом.

 

И это же рассуждение с особенной поразительностью приложимо к отношениям

международным. "Что делать, когда придут дикие народы, будут отнимать от

нас плоды трудов наших, наших жен, дочерей?" - говорят люди, думая только о

возможности предупреждения против себя тех самых злодейств и преступлений,

которые они, забывая их, не переставая совершают против других народов.

Белые говорят: желтая опасность. Индусы, китайцы, японцы говорят с гораздо

большим основанием: белая опасность. Ведь стоит только освободиться от

суеверия, оправдывающего насилия, для того, чтобы ужаснуться на все те

преступления, которые совершены и не переставая совершаются одними народами

над другими, и еще более ужаснуться перед той нравственной, происходящей от

суеверия тупостью народов, при которой англичане, русские, немцы, французы,

южно-американцы могут говорить ввиду ужасающих преступлений, совершенных и

совершаемых ими в Индии, Индо-Китае, Польше, Манчжурии, Алжире, - не только

об угрожающих им опасностях насилий, но и о необходимости оградить себя от

них.

 

Так что стоит только человеку в мыслях хоть на время освободиться от того

ужасного суеверия возможности знания будущего устройства общества,

оправдывающего всякого рода насилия для этого устройства, и искренно и

серьезно посмотреть на жизнь людей, и ему ясно станет, что признание

необходимости противления злу насилием есть не что иное, как. только

оправдание людьми своих привычных, излюбленных пороков: мести, корысти,

зависти, честолюбия, властолюбия, гордости, трусости, злости.

 

                                   XVIII

 

Самим создателем предопределено, чтобы мерилом всех человеческих поступков

служила не выгода, а справедливость, и, в силу этого, все усилия определить

степень выгоды всегда бесплодны. Ни один человек никогда не знал, не знает

и не может знать, каковы будут как для него, так и для других людей

конечные результаты известного поступка или целого ряда поступков. Но

каждый человек может знать, какой поступок справедлив и какой нет. И все мы

точно так же можем знать, что последствия справедливости будут, в конце

концов, наилучшие как для других, так и для нас, хотя мы не в силах заранее

сказать, каково будет это наилучшее и в чем оно будет состоять.

 

Джон Рескин.

 

И познаете истину, и истина сделает вас свободными.

 

Иоанн. VIII. 32.

 

Человек мыслит - так он создан. Ясно, что он должен мыслить разумно.

Разумно мыслящий человек прежде всего думает о том, для какой цели он

должен жить: он думает о своей душе, о боге. Посмотрите же, о чем думают

мирские люди. О чем угодно, только не об этом. Они думают о плясках, о

музыке, о пении и тому подобных удовольствиях; они думают о постройках, о

богатстве, о власти; они завидуют положению богачей и царей. Но они вовсе

не думают о том, что значит быть человеком.

 

Паскаль.

 

Только освободитесь все вы, страдающие люди христианского мира, как

властвующие и богатые, так же и подавленные и бедные, от тех обманов

лжехристианства и государственности, которые скрывают от вас то, что открыл

вам Христос и чего требует ваш разум и ваше сердце, - и вам ясно станет,

что в вас, только в вас самих причины всех телесных страданий - нужды - и

духовных: сознания несправедливости, зависти, раздражения, которые мучают

вас, задавленных и бедных; и в вас же, вы, властвующие и богатые,- причины

тех страхов, укоров совести, сознания греха своей жизни, которые более или

менее, по степени вашей нравственной чуткости, тревожат и вас.

 

Поймите вы, и те и другие, что вы не рождены ни рабами, ни повелителями

других людей, что вы свободные люди, но свободные и разумные только тогда,

когда вы исполняете высший закон своей жизни. И закон этот открыт вам, и

стоит вам только откинуть те лжи, которые скрывают его от вас, чтобы вам

ясно было, в чем этот закон и в чем ваше благо. Закон этот в любви, и благо

- только в исполнении этого закона. Поймите это - и вы станете истинно

свободными и получите все то, чего теперь так тщетно стараетесь достигнуть

теми сложными путями, на которые увлекают вас запутанные, ни во что не

верующие, развращенные люди.

 

"Придите ко мне все труждающиеся и обремененные, - и я успокою вас.

Возьмите иго мое на себя и научитесь от меня: ибо я кроток и смирен

сердцем; и найдете покой душам вашим. Иго мое благо и бремя мое легко"

(Матф. XI, 28-30). Спасет, избавит вас от претерпеваемого вами зла и даст

вам истинное благо, к которому вы так неумело стремитесь, не желание своей

выгоды, не зависть, не следование партийной программе, не ненависть, не

негодование, не желание славы, даже не чувство справедливости, и главное,

не забота об устройстве жизни других людей, а только деятельность для своей

души, как ни странно это вам покажется, не имеющая никакой внешней цели,

никаких соображений о том, что из нее может выйти.

 

Поймите, что предположение о том, что человек может устроить жизнь других

людей, есть грубое суеверие, признаваемое людьми только по своей древности.

Поймите, что люди, занятые тем, чтобы устраивать жизнь других людей,

начиная с монархов, президентов, министров и кончая шпионами, палачами, так

же как и членов и руководителей партий, диктаторов, представляют из себя не

нечто высокое, как думают теперь многие, но, напротив, людей жалких,

глубоко заблуждающихся, занятых не только невозможным и глупым, но одним из

самых гадких дел, какие может избрать человек.

 

Люди уже понимают жалкую низость шпиона, палача, начинают понимать это

отношение к жандарму, полицейскому, даже отчасти к военному, но еще не

понимают этого по отношению к судье, сенатору, министру, монарху,

руководителю, участнику революции. А между тем дело сенатора, министра,

монарха, руководителя партии точно так же низко, несвойственно человеческой

природе, гадко, даже хуже дела палача, шпиона тем, что оно, будучи таким

же, как и дело палача, шпиона, прикрыто лицемерием.

 

Поймите вы, все люди, особенно вы, молодые люди, что не только посвящать

свою жизнь, но заниматься тем, чтобы по своим мыслям насилием устраивать

жизнь других людей, есть не только грубое суеверие, но есть гадкое,

преступное, губительное для души дело. Поймите, что свойственному

просвещенной душе человека желанию блага других людей удовлетворяет никак

не суета устройства их жизни посредством насилия, а только та внутренняя

работа над собой, в которой одной вполне свободен и властен человек. Только

эта работа, состоящая в увеличении в себе любви, может

 

служить удовлетворением этого желания. Поймите, что всякая деятельность,

направленная на устройство жизни других людей посредством насилия, не может

служить благу людей, а есть всегда более или менее сознаваемый лицемерный

обман, под личиной служения людям скрывающий низкие страсти: тщеславие,

гордость, корыстолюбие.

 

Поймите это, особенно вы, молодежь, поколение будущего, перестаньте, как

это делают теперь большинство из вас, искать этого воображаемого счастья в

составлении блага народа посредством участия в управлении, в суде, в

обучении других людей, поступления для этого в приучающие вас к праздности,

самомнению, гордости, развращающие заведения всякого рода гимназий,

университетов, перестаньте участвовать в разных организациях, имеющих целью

будто бы благо народных масс, а ищите одного того, что всегда одно нужно

всякому человеку, что всегда доступно всякому, что дает наибольшее благо

ему самому и вернее всего служит благу его ближних. Ищите в себе одного:

увеличения любви посредством уничтожения всего того: ошибок, грехов,

страстей, что мешает ее проявлению, и вы наидействительнейшим способом

будете содействовать благу людей. Поймите, что исполнение в наше время

познанного нами высшего закона любви, исключающего насилие, так же

неизбежно для нас, как неизбежен для птиц закон перелета, витья гнезд,

закон питания растениями для травоядных и мясом для хищных животных, и что

поэтому всякое наше отступление от этого закона наверное губительно для нас.

 

Только поймите это и положите жизнь в этой радостной работе, только начните

это делать - и вы тотчас же узнаете, что в этом, только в одном этом дело

жизни человека и что это одно производит то улучшение жизни всех людей, к

которому вы стремитесь так тщетно и такими ложными путями. Поймите, что

благо людей только в единении их, единение же не может быть достигнуто

посредством насилия. Единение достигается только тогда, когда люди, не

думая об единении, каждый думает только об исполнении закона жизни. Только

этот высший закон жизни, один для всех людей, соединяет людей.

 

Высший закон жизни, открытый Христом, ясен теперь людям, и одно следование

ему может теперь до тех пор, пока не будет открыт новый, еще более ясный и

близкий закон душе человеческой, соединить людей.

 

                                    XIX

 

Одни ищут блага или счастия во власти, другие - в науке, третьи - в

сластолюбии. Те же люди, которые, действительно, близки к своему благу,

понимают, что оно не может быть в том, чем владеть могут только некоторые

люди, а не все. Они понимают, что истинное благо человека таково, что им

могут обладать все поди разом, без раздела и без зависти; оно таково, что

никто не может потерять его, если он сам того не захочет.

 

Паскаль.

 

Один, только один есть у нас непогрешимый руководитель, всемирный дух,

проникающий нас всех вместе и каждого, как единицу, влагающий в каждого

стремление к тому, что должно; тот самый дух, который в дереве велит ему

расти к солнцу, в цветке велит ему бросить семя к осени и в нас велит нам

стремиться к богу и в этом стремлении все более и более соединяться друг с

другом.

 

Истинная вера влечет к себе не тем, что обещает благо верующему, а тем, что

представляет единственное прибежище спасения от всех бед и смерти.

 

Спасение не в обрядах и исповедании веры, а в ясном понимании смысла своей

жизни.

 

Вот все, что я хотел сказать.

 

Хотел сказать я то, что мы дожили в наше время до того положения, в котором

нам нельзя долее оставаться, и что, хотим мы или не хотим этого, мы должны

вступить на новый путь жизни, и что для того, чтобы нам вступить на этот

путь, нам не нужно ни выдумывать новой веры, ни новых научных теорий,

которые могли бы объяснить смысл жизни и руководить ею, - главное, не нужно

и никакой особенной деятельности, а нужно только одно: освободиться от

суеверий как лжехристианской веры, так и государственного устройства.

 

Только пойми всякий человек, что он не только не имеет никакого права, но и

возможности устраивать жизнь других людей, что дело каждого устраивать,

блюсти только свою жизнь, соответственно тому высшему религиозному закону,

который открыт ему, и само собой уничтожится то - мучительное,

несоответственное требованиям нашей души и все ухудшающееся и ухудшающееся

зверское устройство жизни так называемых христианских народов.

 

Кто бы ты ни был: царь, судья, земледелец, мастеровой, нищий, подумай об

этом, пожалей себя, пожалей свою душу... Ведь как бы ты ни был затуманен,

одурен своим царством, властью, богатством, как бы ты ни был измучен,

озлоблен своей нуждой и обидой, ты так же, как и мы все, обладатель или

скорее проявитель того же духа божья, который живет во всех нас и который в

наше время ясно, понятно говорит тебе: зачем, для чего ты мучаешь себя и

всех, с кем имеешь общение в этом мире? Только пойми, кто ты и как, с одной

стороны, ничтожно то, что ты ошибочно называешь собою, признавая себя в

своем теле, как необъятно велико то, что ты сознаешь истинно собою, - твое

духовное существо, - только пойми это и начни каждый час своей жизни жить

не для внешних целей, а для исполнения того истинного назначения твоей

жизни, которое открыто тебе и мудростью всего мира, и учением Христа, и

твоим собственным сознанием, начни жить, полагая цель и благо твоей жизни в

том, чтобы с каждым днем все больше и больше освобождать дух свой от

обманов плоти, все больше и больше совершенствоваться в любви, что в

сущности одно и то же; только начни делать это - и с первого часа, дня ты

почувствуешь, какое новое и радостное чувство сознания полной свободы и

блага все больше и больше будет вливаться в твою душу и - что больше всего

поразит тебя - как те самые внешние условия, которыми ты так был озабочен и

которые все - таки так далеки были от твоих желаний, - как эти условия сами

собой (оставляя тебя в твоем внешнем положении или выводя из него)

перестанут быть препятствиями и будут только все большими и большими

радостями твоей жизни.

 

И если ты несчастлив, - а я знаю, что ты несчастлив, - подумай о том, что

то, что предлагается тебе здесь, выдумано не мною, а есть плод духовных

усилий всех высших, лучших умов и сердец человечества, и что в этом одном

единственное средство избавиться тебе от твоего несчастья и получить

величайшее благо, доступное человеку в этой жизни.

 

Вот это я и хотел, прежде чем умереть, сказать своим братьям. 2-го июля

1908 года.

 

Ясная Поляна.

 

                               ПРИЛОЖЕНИЕ I

                                (К гл. III)

 

Самые вредные люди повешены или сидят по каторгам, крепостям и тюрьмам;

другие, менее вредные десятки тысяч людей, выгнаны из столиц и больших

городов и голодные, оборванные бродят по России; явные полицейские хватают,

тайные разведывают и следят; все вредные правительству книги и газеты

извлекаются из обращения. В Думе идут споры ораторов разных партий о том,

как соблюсти благо народа, строить или не строить флот, так или иначе

устраивать крестьянское землевладение, как и почему собирать или не

собирать собор. Есть лидеры, которые ходят по кулуарам, есть кворум, блоки,

премьеры, и все до капельки, как у всех цивилизованных народов. Казалось

бы, чего же еще. А между тем распадение существующего строя жизни именно

теперь и именно у нас в России все больше и больше приближается.

 

Ну хорошо, вы, правительственные люди, перевешаете, перестреляете еще 5,

10, 30 тысяч, как, очевидно, вы, подражая прежним европейским подавлениям

революций, и собираетесь сделать. Ну хорошо, вы сделаете это. Но ведь,

кроме петли, виселицы, шпионов, винтовки, приклада, тюрем, есть еще силы

духовные, самые могущественные, гораздо более сильные, чем всевозможные

виселицы и тюрьмы. Ведь у всех задавленных вами веревками и застреленных

вами, над вырытыми для них, живых, могилами, были и есть отцы, братья,

жены, сестры, друзья, единомышленники, и если казни эти избавляют вас от

тех, которые зарыты в могилы, то эти казни возрождают не только в их

близких, но и в чужих людях вдвое больше и вдвое злейших врагов вам, чем

те, которые вами убиты и зарыты в землю. Чем больше вы перебьете людей, тем

меньше вам возможности избавиться от главного врага вашего:

 

от ненависти к вам людей. Своими преступлениями вы только удесятеряете эту

ненависть и делаете ее для себя более опасной.

 

Но мало того, что вы среди близких казненным увеличиваете врагов своих и

увеличиваете их ненависть, вы этими самыми казнями увеличиваете и в совсем

посторонних и вам и вашим врагам людях то чувство жестокости и

безнравственности, с которыми вы думаете, что боретесь этими казнями. Ведь

казни эти не делаются сами собою теми бумажками, которые вы пишете в своих

судах и министерствах. Казни делаются людьми над людьми. Молодой, бывший

солдат с явным недоумением о том, как надо относиться к этому, рассказывал

мне, как его заставляли рыть траншею - могилу для 10 живых, приговоренных к

расстрелу, и как заставляли одних солдат убивать этих приговоренных, а

других стоять с заряженными винтовками позади убивающих и быть готовыми

стрелять в этих, если они поколеблются в исполнении требуемого от них

страшного, нечеловеческого дела. Разве может пройти даром для душ

человеческих исполнение таких ужасных дел по приказанию всех властей,

которых им внушено уважать и считать священными?

 

На днях я прочел в газете сообщение о том, как какой-то несчастный

генерал-губернатор отдал приказ, в котором выражал похвалу и одобрение

двум, по его выражению, молодцам городовым, назначив им по 25 рублей

награждения за то, что они застрелили безоружного пленника, который,

соскочив с повозки, хотел убежать от них. Я не поверил этому ужасному

поступку начальства и написал в редакцию газеты, прося подтверждения. Мне

прислали подлинный приказ и объяснили, что такие похвалы за убийства -

самые обыкновенные явления, и самые высокопоставленные лица высказывают

такие похвалы.

 

Разве могут такие дела и такие слова проходить бесследно? Не могут такие

дерзко высказываемые, извращенные мысли и чувства не оставлять страшных

следов развращения, безнравственности, жестокости в душах людей,

участвующих в таких делах и читающих такие приказы. Не могут такие дела и

приказы не вызывать в людях и недоверия и презрения к тем людям, которые

предписывают эти ужасные, противные человеческой совести дела и хвалят и

награждают за них. Так что если казнены тысячи людей, то сколько десятков,

сотен тысяч людей, участвовавших так или иначе в этих делах, развращены

этим участием, лишены этим участием последних остатков религиозных и

нравственных основ и подготовлены к тому, чтобы если не ненавидеть еще, то

уже презирать людей, совершающих такие дела, и совершать при первом случае

те же самые злодейства против тех самых людей, которые теперь заставляют

делать их против врагов своих.

 

А влияние прочитываемых миллионами газетных известий о том, сколько казнено

и приговорено к смерти, печатаемых каждый день, как известия о переменах

погоды, которые должны и не могут не повторяться ежедневно и постоянно.

Если читающие каждый день такие известия и не спрашивают себя, как

примирить такие, совершаемые по повелению высшей власти дела, не говорю уже

с евангелием, но с 6-ой заповедью Моисея, то не могут противоречия эти не

отозваться в душе людей и пренебрежением к заповедям, к религии вообще и к

власти, совершающей дела, явно противные и религиозному закону и совести.

 

Разве не ясно, что совершаемые правящими властями злодеяния, имеющие целью

избавление себя и видимых врагов правительственной власти, подготавливают

для себя вдвое, вдесятеро больше врагов невидимых и злейших?

 

Казалось, не может не быть очевидным всякому мыслящему человеку, что такая

деятельность правительства не может улучшить положения. Это должно быть

очевидным не только посторонним, но и самим правителям. Не могут они не

видеть ясно тщету своей деятельности, не могут не видеть и всей

преступности ее. Не могут не видеть потому, что то учение Христа о любви к

врагам, которое так старательно скрывалось и скрывается людьми, живущими

насилием, - хотя и не вполне, в полном и истинном его значении, а

некоторыми частными проявлениями, но все-таки проникло уже в .сознание

людей христианского мира и думаю, что не ошибаюсь, - особенно живо

воспринято было простым рабочим русским народом, который теперь так усердно

развращается правительством.

 

Если Марк Аврелий мог, несмотря на всю свою кротость и мудрость, с

спокойной совестью и воевать и распоряжаться казнями людей, то люди

христианского мира уже не могут этого делать без внутреннего сознания своей

преступности, и какие бы они ни придумывали лицемерные и глупые гаагские

конференции и условные наказания, все эти лицемерные глупости не только не

скрывают их преступлений, но, напротив, показывают то, что они сами знают,

что то, что они делают, дурно. Сколько бы они ни уверяли себя и других, что

они по каким-то высшим соображениям делают те ужасные преступления всех

законов и божеских и человеческих, которые они не переставая делают, - они

не могут скрыть ни от себя, ни от всех добрых людей всей преступности,

порочности, низости своей деятельности. Ведь все уже знают теперь, что

убийство, какое бы то ни было, гадко, преступно, дурно; знают это и все

цари, министры, генералы, сколько бы они ни прятались за какие-то

выдуманные высшие соображения.

 

То же самое и революционеры каких бы то ни было партий, если они допускают

убийство для достижения своих целей. Сколько бы ни говорили они о том, что,

когда власть будет в их руках, им не нужно будет употреблять тех средств

насилия, которые они употребляют теперь, - поступки их столь же

безнравственны и жестоки, как и действия правительств. И потому точно так

же, как и злодейства правительств, производят такие страшные последствия:

озлобления, озверения, развращения людей. Отличается их деятельность только

тем, - отчего она и представляется менее преступной, - что тщета

деятельности стоящего во власти правительства очевидна, тогда как

деятельность революционеров, проявляемая большею частью в теории и только

урывками на практике - во времена революции, как у нас теперь, - не так

очевидна.

 

Приемы же и средства борьбы у тех и других одинаково чужды свойствам

человеческой души и основам христианского учения и, одинаково озлобляя

людей и доводя их до высшей степени неразумия и озверения, не только не

достигают той цели, которую они выставляют, но, напротив, только отдаляют

людей от возможности достижения ее.

 

Положение и деятельность обеих враждующих сторон - правительства и

революционеров - как в России, так и во всем христианском мире, с их

средствами улучшения быта народа насилием, подобны людям, которые для того,

чтобы согреться, ломают стены того дома, в котором живут, и топят ими.

 

                               ПРИЛОЖЕНИЕ II

                                (К гл. VII)

 

Христианское учение в его истинном значении, признающее высшим законом

жизни человеческой закон любви, не допускающий ни в каком случае насилие

человека над человеком, учение это так близка сердцу человеческому, дает

такую несомненную свободу и такое ни от чего не зависимое благо и

отдельному человеку, и обществам людей, и всему человечеству, что, казалось

бы, стоило только узнать его, чтобы все люди приняли его за руководство

своей деятельности. И люди действительно, несмотря на все усилия церкви

скрыть этот закон, все более и более понимали и стремились осуществить его.

Но горе было в том, что к тому времени, когда христианское учение в его

истинном значении стало выясняться людям, большая часть христианского мира

уже привыкла считать истиной те внешние религиозные формы, которые не

только скрывают от людей истинный смысл христианского учения, но и

утверждают прямо противоположные христианскому учению государственные

установления. Так что для восприятия христианского учения в его истинном

значении людям христианского мира, более или менее понявшим истину

христианства, нужно освободиться не только от веры в ложные формы

извращенного христианского учения, но еще и от веры в необходимость,

неизбежность того государственного устройства, которое установилось на этой

ложной церковной вере.

 

Так что хотя освобождение от ложных религиозных форм, все убыстряясь и

убыстряясь, совершается, люди нашего времени, откинув веру в догматы,

христианства чудеса, святость библии и другие установления церкви, не могут

все-таки освободиться от тех ложных государственных учений, которые

основались на извращенном христианстве и скрывают истинное.

 

Одни люди, большинство рабочего народа, продолжая по преданию исполнять то,

чего требуют церкви, и отчасти вера в это учение, без малейшего сомнения

верят, именно верят, и в то возникшее в церковной вере и основанное на

насилии государственное устройство, которое ни в каком случае не может быть

совместимо с христианским учением в его истинном значении. Другие же люди,

так называемые образованные, большей частью уже давно не верящие в

церковное, и потому и ни в какое христианство, так же бессознательно верят,

как и люди народа, в то государственное устройство, основанное на том самом

насилии, которое введено и утверждено тем самым церковным христианством, в

которое они давно уже не верят.

 

Так что одинаково верят в необходимость насилия, как главное орудие

устройства общества, как те, которые, как рабочий народ, верят в законность

существующего устройства общества, так и так называемые образованные люди,

которые стараются постепенно исправить или революционным переворотом

изменить существующее. И те и другие не только не признают, но не могут

себе представить устройства общества, как только основанное на насилии.

 

Вот эта-то бессознательная вера, вернее суеверие людей христианского мира в

законность поддерживания устройства мира насилием и в законность и

неизбежность самого насилия, - вот эта-то вера, основанная на извращенном

христианстве и прямо противоположная истинному (хотя люди, освободившиеся

от веры в лжехристианство, и не признают этого), и составляла и составляет

до последнего времени главное препятствие для принятия людьми все более и

более выясняющегося для них в наше время христианского учения в его

истинном значении.

 

                              ПРИЛОЖЕНИЕ III

                                (К гл. VIII)

 

Стоит только упомянуть об учении Христа, воспрещающем противление злу

насилием, и люди, принадлежащие к привилегированному, в сравнении с

чернорабочими, сословию, и верующие и неверующие, только иронически

улыбнутся на такое упоминание, как будто положение о возможности

непротивления злу насилием есть такая очевидная нелепость, про которую

нельзя и говорить серьезным людям.

 

Большинство таких людей, считая себя нравственными и образованными людьми,

будут серьезно говорить и спорить о троичности бога, о божественности

Христа, об искуплении, таинствах и т. п. или о том, какая из двух

политических партий имеет более шансов на успех, какой союз государств

более желателен, чьи предположения более основательны: социал - демократов

или социалистов - революционеров, - но и те и другие совершенно согласно

убеждены в том, что о непротивлении злу насилием нельзя говорить серьезно.

 

Отчего это?

 

А оттого, что люди не могут не чувствовать, что признание положения о

непротивлении злу насилием под корень разрушает всю установившуюся их жизнь

и требует от них чего-то нового, неизвестного и кажущегося им страшным.

 

От этого-то и происходит то, что вопросы о троичности, о бессеменном

зачатии, о причастии, крещении могут занимать людей религиозных; так же

могут занимать людей нерелигиозных вопросы о политических союзах, партиях,

о социализме и коммунизме, но вопрос о непротивлении злу насилием им

представляется какой-то удивительной бессмыслицей, и тем большей

бессмыслицей, чем большими преимуществами при теперешнем устройстве мира

пользуются люди.

 

От этого происходит и то, что наиболее резкое отрицание учения о

непротивлении и непонимание его всегда пропорционально степени власти,

богатства, цивилизации людей.

 

Люди, занимающие важные положения во власти, люди очень богатые, люди,

привыкшие к своему положению, и люди, оправдывающие это положение, как

большинство ученых, только пожимают плечами в ответ на упоминание о

непротивлении. Люди менее значительные, и менее богатые, и менее ученые -

менее презрительны. Еще менее презрительны люди еще меньшей важности,

достатка и учености. Но все-таки все люди, жизнь которых непосредственно

основана на насилии, хотя и не одинаково презрительно, но всегда

отрицательно относятся к мысли о возможности приложения к жизни учения о

непротивлении злу насилием.

 

Так что если бы решение вопроса об освобождении себя от извращенного

христианского учения и вытекающего из него допущения насилия, нарушающего

любовь, и признание христианского учения в его истинном значении зависело

только от людей цивилизованных, пользующихся в нашем обществе в

материальном отношении лучшим, в сравнении с большинством рабочего народа,

положением, то предстоящий переход людей от жизни, основанной на насилии, к

жизни, основанной на любви, еще не был бы так близок и настоятелен, как он

близок и настоятелен теперь и особенно у нас в России, где огромное

большинство народа, более двух третей, еще не развращено ни богатством, ни

властью, ни цивилизацией.

 

А так как этому большинству народа нет причины и выгоды лишать себя блага

любовной жизни, допуская в нее возможность насилия, то среди этих людей, не

развращенных ни властью, богатством, ни цивилизацией, и должна бы начаться

та перемена строя, которую требует совершившееся уяснение христианской

истины.

 

                               ПРИЛОЖЕНИЕ IV

                                (К гл. XVII)

 

Но как ни странно кажется мне ослепление людей, верящих в необходимость,

неизбежность насилия, как ни неотразимо очевидна для меня неизбежность

непротивления, не разумные доводы убеждают меня и могут неотразимо убедить

людей в истине непротивления, убеждает только сознание человеком своей

духовности, основное выражение которого есть любовь. Любовь же, истинная

любовь, составляющая сущность души человека, та любовь, которая открыта

учением Христа, исключает возможность мысли о каком бы то ни было насилии.

 

Полезно ли, не полезно ли, вредно ли, безвредно будет употребление насилий

или претерпение зла, я не знаю и никто не знает, но знаю и знает это всякий

человек, что любовь есть благо, благо и любовь ко мне людей и еще большее

благо и любовь моя к людям. Самое же великое благо - это любовь моя к

людям, не только не любящим меня, но, как и сказал Христос, ненавидящим

меня, обижающим меня, делающим мне зло. Как ни странно это кажется тому,

кто не испытал этого, это так, и когда вдумаешься в это и испытаешь это, то

только удивляешься, как мог я не понимать этого. Любовь, истинная любовь,

любовь, отрицающая себя и переносящая себя в другого, есть пробуждение в

себе высшего всемирного начала жизни. Но она тогда истинная любовь и тогда

дает все то благо, какое она может дать, когда она только любовь,

освобожденная от всего личного, от всякой малейшей доли пристрастия для

себя к предмету любви. И такая любовь может быть только к врагу, к

ненавидящим, обижающим. И потому предписание любить не любящих, а

ненавидящих, не есть преувеличение, не есть указание на возможность

исключений, но есть только указание на тот случай, ту возможность получения

высшего блага, какую дает любовь. То, что это так должно быть, вытекает из

рассуждения, и стоит испытать это, чтобы убедиться. Так что случаи обиды,

нападения станут дорогими, желательными. Так что, вникнув в сущность

свойств души человеческой, мы увидим, что она такова, что отвечание злом на

зло заставляет ее страдать, и напротив, отвечание любовью на зло дает

высшее доступное ей благо.

 

И потому всякое противление злу злом есть лишение блага, всякое любовное

отвечание на зло есть приобретение блага, и такого блага, которое,

уничтожая личность и потому давая высшее благо, уничтожает вместе с тем и

всякое страдание и, главное, вызывающее сопротивление пугало-страх смерти.

 

 

 

 

                     Л.Н.Толстой - Патриотизм или мир?

 

                                Л.Н. Толстой

 

 

 

 

                            Патриотизм или мир?

 

 

 

 

 

 

 

Милостивый государь,

 

 

 

Вы пишите мне о том, чтобы я высказался по случаю Северо-Американских

Штатов с Англией "в интересах христианской последовательности и истинного

мира", и выражаете надежду, "что народы скоро проснутся к единственному

средству обеспечить международный мир".

 

Я питаю ту же надежду. Питаю эту надежду потому, что ослепление, в котором

в наше время находятся народы, восхваляющие патриотизм, воспитывающие свои

молодые поколения в суеверии патриотизма и, между тем, не желающие

неизбежных последствий патриотизма-войны, дошло, как мне кажется, до той

последней степени, при которой достаточно самого простого, просящегося на

язык каждого непредубежденного человека, рассуждения, для того, чтобы люди

увидали то вопиющее противоречие, в котором они находятся.

 

Часто, когда спрашиваешь у детей, что они выбирают из двух несовместимых

вещей, но которых им обеих очень хочется, они отвечают: и того и другого.

Что хочешь: ехать кататься или дома играть? И ехать кататься и дома играть.

 

Точно так же отвечают нам христианские народы на поставленный им жизнью

вопрос: что они выбирают из двух: патриотизм или мир? Они отвечают: и

патриотизм и мир, хотя соединить патриотизм и мир так же невозможно, как в

одно и то же время ехать кататься и оставаться дома.

 

На днях между Северо-Американскими Штатами и Англией произошло столкновение

из-за границ Венецуэлы. Сольсбери на что-то не согласился, Кливеленд

написал послание в сенат, с обеих сторон раздались патриотические,

воинственные возгласы, на бирже произошла паника, люди потеряли миллионы

фунтов и долларов, Эдиссон объявил, что он выдумает такие снаряды, которыми

можно будет в час убивать больше людей, чем убил Аттила во все свои войны,

и оба народа стали энергически готовиться к войне. Но оттого ли, что

одновременно с этими приготовлениями к войне как в Англии, так и в Америке

разные литераторы, принцы и государственные люди стали увещевать

правительства обоих народов о том, чтобы они воздержались от войны, что

предмет раздора недостаточно важен для того, чтобы начинать войну, в

особенности между двумя родственными, говорящими на одном языке,

англо-саксонскими народами, которые должны не воевать между собою, а

спокойно ! властвовать над другими. Или оттого, что об этом молились и

читали проповеди в своих церквах всякого рода епископы и архидьяконы,

каноники, или оттого, что та и другая сторона не считали себя еще готовыми,

но случилось так, что войны на этот раз не будет. И люди успокоились.

 

Но ведь надо иметь слишком мало реrspicacitе (проницательности) для того,

чтобы не видеть того, что причины, которые привели теперь к столкновению

между Англией и Америкой, остались те же, и что если теперешнее

столкновение и разрешится без войны, то неизбежно завтра, послезавтра

явятся другие столкновения между Англией и Америкой, и Англией и Германией,

и Англией и Россией, и Англией и Турцией во всех возможных перемещениях,

как они и возникают ежедневно, и какое-нибудь из них неизбежно приведет к

войне.

 

Ведь если живут рядом два вооруженные человека, которым с детства внушено,

что могущество, богатство и слава суть высшие добродетели и что потому

приобретать могущество, богатство и славу оружием в ущерб другим соседним

владетелям есть самое похвальное дело, и если при этом над этими людьми не

стоит никакого ни нравственного, ни религиозного, ни государственного

ограничения, то разве не очевидно, что такие люди будут всегда воевать, что

нормальное отношение их между собой будет война и что если такие люди,

сцепившись, разошлись на время, то это они сделали только по французской

пословице: роur mieux sauter, т.е. разбежались для того, чтобы лучше

прыгнуть, с большим остервенением броситься друг на друга.

 

Страшен эгоизм частных людей, но эгоисты частной жизни не вооружены, не

считают хорошим ни готовить, ни употреблять оружие против своих соперников;

эгоизм частных людей находится под контролем и государственной власти и

общественного мнения. Частного человека, который с оружием в руках отнимет

у соседа корову или десятину посева, сейчас же возьмут полицейские и

посадят в тюрьму. Кроме того, такого человека осудит общественное мнение,

его назовут вором и грабителем. Совсем иное с государствами: все они

вооружены, власти над ними нет никакой, кроме комических попыток поймать

птицу, посыпав ей соли на хвост, попыток учреждения международных

конгрессов, которые, очевидно, никогда не будут приняты могущественными

(для того-то и вооруженными, чтобы не слушаться никого) государствами, и

главное то, что общественное мнение, которое карает всякое насилие частного

человека, восхваляет, возводит в добродетель патриотизма всякое присвоение

чужого для увеличения могущества своего от! ечества.

 

За какое хотите время откройте газеты и всегда, всякую минуту вы увидите

черную точку, причину возможной войны: то это будет Корея, то Памиры, то

Африканские земли, то Абиссиния, то Армения, то Турция, то Венецуэла, то

Трансвааль. Разбойничья работа ни на минуту не прекращается, и то здесь, то

там не переставая идет маленькая война, как перестрелка в цепи, и

настоящая, большая война всякую минуту может и должна начаться.

 

Если американец желает предпочтительного пред всеми другими народами

величия и благоденствия Америки, и точно того же желает англичанин, и того

же желает русский, и турок, и голландец, и абиссинец, и гражданин Венецуэлы

и Трансвааля, и армянин, и поляк, и чех, и все они убеждены, что эти

желания не только не надо скрывать и подавлять, но что этими желаниями

можно гордиться и должно развивать их в себе и других, и если величие и

благоденствие одной страны или народа не может быть приобретено иначе, как

в ущерб другой или иногда и многих других стран и народов, то как же не

быть войне. И потому для того, чтобы не было войны, нужно не читать

проповеди и молиться богу о том, чтобы был мир, не уговаривать Еnglish

speaking nations (нации, говорящие по-английски) быть в дружбе между собою,

чтобы властвовать над другими народами, не составлять двойственный и

тройственный союзы друг протв друга, не женить принцев на принцессах других

народов, а нужно уничтожить то, что производит войну. Производит же войну

желание исключительного блага своему народу, то, что называется

патриотизмом. А потому для того, чтобы уничтожить войну, надо уничтожить

патриотизм. А чтобы уничтожить патриотизм, надо прежде всего убедиться, что

он зло, и вот это-то и трудно сделать.

 

Скажите людям, что война дурно, они посмеются: кто же этого не знает?

Скажите, что патриотизм дурно, и на это большинство людей согласится, но с

маленькой оговоркой. -Да, дурной патриотизм дурно, но есть другой

патриотизм, тот, какого мы держимся. - Но в чем этот хороший патриотизм,

никто не объясняет. Если хороший патриотизм состоит в том, чтобы не быть

завоевательным, как говорят многие, то ведь всякий патриотизм, если он не

завоевательный, то непременно удержательный, то есть что люди хотят

удержать то, что прежде было завоевано, так как нет такой страны, которая

основалась бы не завоеванием, а удержать завоеванное нельзя иными

средствами, как только теми же, которыми что-либо завоевывается, то есть

насилием, убийством. Если же патриотизм даже и не удержательный, то он

восстановительный-патриотизм покоренных, угнетенных народов-армян, поляков,

чехов, ирландцев и т.п. И этот патриотизм едва ли не самый худший, потому

что самый озлобленный и требующий наибольшего насилия.

 

Патриотизм не может быть хороший. Отчего люди не говорят, что эгоизм может

быть хороший, хотя это скорее можно бы было утверждать, потому что эгоизм

есть естественное чувство, с которым человек рождается, патриотизм же

чувство неестественное, искусственно привитое ему.

 

Скажут: "Патриотизм связал людей в государства и поддерживает единство

государств". Но ведь люди уже соединились в государства, дело это

совершилось; зачем же теперь поддерживать исключительную преданность людей

к своему государству, когда эта преданность производит страшные бедствия

для всех государств и народов. Ведь тот самый патриотизм, который произвел

объединение людей в государства, теперь разрушает эти самые государства.

Ведь если бы патриотизм был только один: патриотизм одних англичан, то

можно бы было его считать объединяющим или благодетельным, но когда, как

теперь, есть патриотизм: американский, английский, немецкий, французский,

русский, все противоположные один другому, то патриотизм уже не соединяет,

а разъединяет. Говорить, что если патриотизм был благодетелен, соединяя

людей в государства, как это было во времена его расцвета в Греции и Риме,

то от этого патриотизм и теперь, после 1800 лет христианской жизни, так же

благодетелен, все равно, что говорить, что так как пахота была полезна и

благодетельна для поля перед посевом, то она так же будет благодетельна

теперь, когда посев уже взошел.

 

Ведь хорошо бы было удерживать патриотизм в память той пользы, которую он

когда-то принес людям, как хранят и удерживают люди старинные памятники

храмов, гробниц и т.п. Но храмы стоят, не принося людям никакого вреда,

патриотизм же не переставая производить неисчислимые бедствия.

 

Отчего страдают и режутся теперь и звереют армяне и турки? Отчего Англия и

Россия, озабоченная каждая своей долей наследства после Турции, выжидают, а

не прекращают армянские побоища? Отчего режутся абиссинцы и итальянцы?

Отчего чуть не возникла страшная война из-за Венецуэлы, а теперь из-за

Трансвааля? А Китайско-японская война, а Турецкая, а Германская,

Французская? А озлобление покоренных народов: армян, поляков, ирландцев! А

приготовления к войне всех народов? - Все это плоды патриотизма. Моря крови

пролиты из-за этого чувства и будут еще пролиты из-за него, если люди не

освободятся от этого отжившего остатка старины.

 

Мне несколько раз уже приходилось писать о патриотизме, о полной

несовместимости его с учением не только Христа, в его идеальном смысле, но

и с самыми низшими требованиями нравственности христианского общества, и

всякий раз на мои доводы мне отвечали или молчанием, или высокомерным

указанием на то, что высказываемые мною мысли суть утопические выражения

мистицизма, анархизма и космополитизма. Часто мысли мои повторялись в

сжатой форме, и вместо возражений против них прибавлялось только то, что

это не что иное, как космополитизм, как будто это слово "космополитизм"

бесповоротно опровергало все мои доводы.

 

Люди серьезные, старые, умные, добрые и, главное, стоящие как город на

верху горы, люди, которые своим примером невольно руководят массами, делают

вид, что законность и благодетельность патриотизма до такой степени

очевидна и несомненна, что не стоит отвечать на легкомысленные и безумные

нападки на это священное чувство, и большинство людей, с детства обманутое

и зараженное патриотизмом, принимает это высокомерное молчание за самый

убедительный довод и продолжает коснеть в своем невежестве.

 

И потому те люди, которые по своему положению могут избавить массы от их

бедствий и не делают этого, - совершают большой грех.

 

Самое ужасное зло в мире есть лицемерие. Недаром Христос один только раз

прогневался, и это было против лицемерия фарисеев.

 

Но что было лицемерие фарисеев в сравнении с лицемерием нашего времени. В

сравнении с нашими лицемеры-фарисеи были самые правдивые люди, и их

искусство лицемерить в сравнении с искусством наших - детская игрушка. И

оно не может быть иначе. Вся наша жизнь с исповеданием христианства, учения

смирения и любви, соединенная с жизнью вооруженного разбойничьего стана, не

может быть ни чем иным, как сплошным, ужасным лицемерием. Оно очень удобно

- исповедывать такое учение, в котором: на одном конце христианская

святость и потому непогрешимость, а другом - языческий меч и виселица, так

что, когда можно импонировать и обманывать святостью, пускается в ход

святость, когда же обман не удается, пускается в ход меч и виселица. Такое

ученье очень удобно, но приходит время, когда эта паутина лжи расползается

и нельзя уже продол! жать держаться того и другого и необходимо примкнуть к

тому или другому. Это самое теперь наступает по отношению к учению о

патриотизме.

 

Хотят или не хотят этого люди, вопрос ясно стоит перед человечеством: каким

образом может тот патриотизм, от которого происходят неисчислимые как

физические, так и нравственные страдания людей, - быть нужным и быть

добродетелью? И ответить на этот вопрос необходимо. Необходимо или

показать, что патриотизм есть такое великое благо, что он выкупает все те

страшные бедствия, какие он производит в человечестве, или признать, что

патриотизм есть зло, которое не только не надо прививать и внушать людям,

но от которого надо всеми силами стараться избавиться.

 

С' est a prendre ou a laisser, [хотите избавляйтесь, хотите не

избавляйтесь] как говорят французы. Если патриотизм добро, то христианство,

дающее мир, - пустая мечта, и чем скорее искоренить это учение, тем лучше.

Если же христианство действительно дает мир и мы действительно хотим мира,

то патриотизм есть пережиток варварского времени, который не только не надо

возбуждать и воспитывать, как мы это делаем теперь, но который надо

искоренять всеми средствами: проповедью, убеждением, презрением, насмешкой.

Если христианство истина и мы хотим жить в мире, то не только нельзя

сочувствовать могуществу своего отечества, но надо радоваться ослаблению

его и содействовать этому. Надо радоваться, когда от России отделяется

Польша, Остзейский край, Финляндия, Армения; и англичанину радоваться тому

же по отношению Ирландии, Австрии, Индии и других колоний и содействовать

этому, потому что чем больше гсударство, тем злее и жесточе его патриотизм,

тем на большем количестве страданий зиждется его могущество. И потому, если

мы хотим действительно быть тем, что мы исповедуем, мы не только не должны,

как теперь, желать увеличения своего государства, но желать уменьшения,

ослабления его и всеми силами содействовать этому. И так и воспитывать

молодые поколения. Должны воспитывать молодые поколения так, чтобы, как

теперь стыдно молодому человеку проявлять свой грубый эгоизм, например,

тем, чтобы съесть все, не оставив другим, столкнуть слабейшего с дороги,

чтобы самому пройти, отнять силою то, что нужно другому- так же бы было

стыдно желать увеличения могущества своего отечества; и так же как

считается глупым и смешным теперь восхваление самого себя, так же бы

считалось [глупым] восхваление своего народа, как оно теперь производится в

разных лживых отечественных историях, картинах, памятниках, учебниках,

статьях, стихах, проповедях и глупых народных гимнах. Но надо понимать, что

до тех пор, пока мы будем восхвалять патриотизм и воспитывать его в молодых

поколениях, у нас будут вооружения, губящие и физическую и духовную жизнь

народов, будут и войны, ужасные, страшные войны, как те, к которым мы

готовимся и в круг которых мы вводим теперь, развращая их своим

патриотизмом, новых страшных бойцов Дальнего Востока.

 

Император Вильгельм, одно из самых комических лиц нашего времени, оратор,

поэт, музыкант, драматург и живописец и, главное, патриот, нарисовал

недавно картину, изображающую все народы Европы с мечами, стоящие на берегу

моря и по указанию архангела Михаила смотрящие на сидящие вдалеке фигуры

Будды в Конфуция. По намерению Вильгельма это должно означать то, что

народы Европы должны соединиться, чтобы противостоять надвигающейся оттуда

опасности. И он совершенно прав с своей отставшей на 1800 лет языческой,

грубой, патриотической точкой зрения.

 

Европейские народи, забыв Христа во имя своего патриотизма, все больше и

больше раздражали и научали патриотизму и войне эти мирные народы и теперь

раздразнили их так, что действительно, если только Япония и Китай так же

вполне забудут учение Будды и Конфуция, как мы забыли учение Христа, то

скоро выучатся искусству убивать людей (этому скоро научаются, как и

показала Япония) и, будучи бесстрашны, ловки, сильны и многочисленны,

неизбежно очень скоро сделают из стран Европы, если только Европа не сумеет

противопоставить чего-нибудь более сильного, чем оружие и выдумки Эдиссона,

то, что страны Европы делают из Африки. "Ученик не бывает выше своего

учителя, но и усовершенствовавшись, будет всякий, как учитель его" (Лука,

VI, 40).

 

На вопрос одного царька: сколько и как прибавить войска, чтобы победить

один южный не покорявшийся ему народец, - Конфуций отвечал: "уничтожь все

твое войско, употреби то, что ты тратишь теперь на войско, на просвещение

своего народа и на улучшение земледелия, и южный народец прогонит своего

царька и без войны покорится твоей власти".

 

Так учил Конфуций, которого нам советуют бояться. Мы же, забыв учение

Христа, отрекшись от него, хотим покорить народы силою и этим только

приготовляем себе новых и более сильных врагов, чем наши соседи.

 

Один мой приятель, увидав картину Вильгельма, сказал: "Картина прекрасная.

Только она означает совсем не то, что подписано. Она означает то, что

архангел Михаил указывает всем правительствам Европы, изображенным в виде

увешанных оружием разбойников, то, что погубит и уничтожит их, а именно:

кротость Будды и разумность Конфуция". Он мог прибавить: "И смирение

Лао-Тзе". И действительно, мы, благодаря своему лицемерию, до такой степени

забыли Христа, вытравили из своей жизни все христианское, что учение Будды

и Конфуция без сравнения стоят выше того зверского патриотизма, которым

руководятся наши мнимо-христианские народы.

 

И потому спасение Европы и вообще христианского мира не в том, чтобы, как

разбойники, обвешавшись мечами, как их изобразил Вильгельм, бросаться

убивать своих братьев за морем, а напротив, в том, чтобы отказаться от

пережитка варварских времен - патриотизма и, отказавшись от него, снять

оружие и показать восточным народам не пример дикого патриотизма и

зверства, а пример братской жизни, которой мы научены Христом.

 

Москва. 5 января 1896.

 

 

 

                      Л.Н.ТОЛСТОЙ - Славянскому Съезду

 

Л.Н.ТОЛСТОЙ

СЛАВЯНСКОМУ СЪЕЗДУ В СОФИИ

 

Получил приглашение ваше и с радостью приехал бы, если бы не мои года и

нездоровье. Приехал бы с тем, чтобы лично побеседовать с вами о том

предмете, который собрал вас. Постараюсь сделать это хотя письменно.

 

Единение людей, то самое, во имя чего вы собрались, есть не только

важнейшее дело человечества, но в нем я вижу и смысл, и цель, и благо

человеческой жизни. Но для того, чтобы деятельность эта была благодетельна,

нужно, чтобы она была понимаема во всем ее значении без умаления,

ограничения, извращения. Так это по отношению всех важнейших деятельностей

человеческих, так это и по отношению религии, любви, служения человечеству,

науки, искусства. Все до конца, до последних выводов, как бы они ни были

чужды или неприятны нам. Все или ничего. И именно ничего, а не кое-что,

потому что все эти величайшие деятельности человеческой души, как только

они не доведены до конца, не только не полезны, не только не приносят свою,

хоть малую пользу, как думают и говорят многие, но губительны и более всего

другого задерживают достижение той самой цели, к которой они как будто бы

стремятся. Так это с религией, допускающей слепую веру, так это с любовью,

допускающей борьбу - противление, так это со служением людям, допускающим

насилие над людьми. Так во всем и особенно в деятельности, имеющей целью

единение людей.

 

Несомненно, что соединенные люди сильнее разъединенных. Семья сильнее

отдельного человека. Шайка грабителей сильнее, чем каждый порознь. Община

сильнее отдельных личностей. Соединенное патриотизмом государство сильнее

разрозненных народностей. Но дело в том, что преимущество соединенных людей

против разъединенных и неизбежное последствие этого преимущества,

порабощение или хотя бы эксплуатация разъединенных, естественно вызывает в

разъединенных желание соединиться для того, чтобы сначала

противодействовать насилию, а потом и совершать его. Славянским народностям

естественно, испытывая на себе зло соединения австрийского, русского,

германского, турецкого государств, желать для противодействия этому злу,

сложиться в свое соединение, но новое соединение это, если только

состоится, неизбежно будет вовлечено точно в такую же деятельность не

только борьбы с другими единениями, но и в подавление и эксплуатацию более

слабых соединений и отдельных личностей.

 

Да, в единении и смысл, и цель, и благо человеческой жизни, но цель и благо

это достигаются только тогда, когда это единение всего человечества во имя

основы, общей всему человечеству, но не единение малых или больших частей

человечества во имя ограниченных, частных целей. Будь это единение семьи,

шайки грабителей, общины или государства, народности или "священный союз"

государств, такие соединения не только не содействуют, но более всего

препятствуют истинному прогрессу человечества. И только для того, чтобы

сознательно служить истинному прогрессу, я, по крайней мере, так думаю,

должно не содействовать всем таким частным соединениям, а всегда

противодействовать им. Единение есть ключ, освобождающий людей от зла. Но

для того, чтобы ключ этот исполнил свое назначение, нужно, чтобы он был

продвинут до конца, до того места, где он отворяет, а не ломается сам и не

ломает замок. Так и единение для того, чтобы оно могло произвести

свойственные ему благодетельные последствия, оно должно иметь целью

единение всех людей, во имя общего всем людям, одинаково признаваемого

всеми начала. А таким единением может быть только единение, основанное на

той религиозной основе жизни, которая одна соединяет людей и, к несчастью,

признается ненужной, отжившей большинством людей, в наше время руководящим

народами.

 

Мне скажут: мы признаем и эту религиозную основу, но не отрицаем и основы

единения племенной, народной, государственной. Но дело в том, что одно

исключает другое. Если признано целью жизни человечества единение

всемирное, религиозное, то это самое признание отрицает всякие другие

основы единения и наоборот, признание основой единения начала племенного,

народного, патриотическо-государственного неизбежно отрицает религиозное

начало, как действительную основу жизни.

 

Думаю, почти уверен, что эти высказанные мною мысли будут признанны

неприложимыми и неправильными, но я счел своим долгом вполне откровенно

высказать их тем людям, которые, несмотря на мое отрицание племенного и

народного патриотизма, все-таки более близки мне, чем люди других народов.

Скажу более, откинув соображения о том, что по этим словам моим меня могут

уличить в непоследовательности и противоречии самому себе, скажу, что

особенно побудила меня высказать то, что я высказал, моя вера в то, что та

основа всеобщего религиозного единения, которая одна может, все более и

более соединяя людей, вести их к свойственному им благу, что эта основа

будет принята прежде всех других народов христианского мира народами именно

славянского племени.

 

Отрадное, 20 июня 10 г.

 

 

 

 

                    Л.Н.Толстой - ЦЕРКОВЬ И ГОСУДАРСТВО

 

                                Л.Н.ТОЛСТОЙ

 

 

                           ЦЕРКОВЬ И ГОСУДАРСТВО

 

 

 

 

 

Вера есть смысл, даваемый жизни, есть то, что дает силу, направление жизни.

Каждый живущий человек находит этот смысл и живет на основании его. Если не

нашел, - то он умирает. В искании этом человек пользуется всем тем, что

выработало все человечество.

 

Все это, выработанное человечеством, называется откровением. Откровение

есть то, что помогает человеку понять смысл жизни. Вот отношение человека к

вере.

 

Что ж за удивительная вещь? Являются люди, которые из кожи лезут вон для

того, чтобы другие люди пользовались непременно этой, а не той формой

откровения. Не могут быть покойны, пока другие не примут их, именно их

форму откровения, проклинают, казнят, убивают всех, кого могут, из

несогласных. Другие делают то же самое - проклинают, казнят, убивают всех,

кого могут, из несогласных. Третьи - то же самое. И так все друг друга

проклинают, казнят, убивают, требуя, чтобы все верили, как они. И выходит,

что их сотни вер, и все проклинают, казнят, убивают друг друга.

 

Я сначала был поражен тем, как такая очевидная бессмыслица, такое очевидное

противоречие не уничтожит самую веру? Как могли оставаться люди верующие в

этом обмане?

 

И действительно, с общей точки зрения это непостижимо и неотразимо

доказывает, что всякая вера есть обман, и что все это суеверия, что и

доказывает царствующая теперь философии. Глядя с общей точки зрения, и я

неотразимо пришел к признанию того, что все веры - обманы людские, но я не

мог не остановиться на соображении о том, что самая глупость обмана,

очевидность его и вместе с тем то, что все-таки все человечество поддается

ему, что это самое показывает, что в основе этого обмана лежит что-то

необманчивое. Иначе все так глупо, что нельзя обманываться. Даже эта общая

всему человечеству, истинно живущему, поддача себя под обман заставила меня

признать важность того явления, которое служит причиной обмана. И

вследствие этого убеждения я стал разбирать учение христианское, служащее

основой обману всего христианского человечества.

 

Так выходит с общей точки зрения; но с личной точки зрения, с той,

вследствие которой каждый человек и я, для того чтобы жить, должен иметь

веру в смысл жизни и имеет эту веру,-это явление насилия в деле веры еще

более поразительно своей бессмыслицей.

 

В самом деле, как, зачем, кому может быть нужно, чтобы другой не только

верил, но и исповедывал бы свою веру так же, как я? Человек живет, стало

быть знает смысл жизни. Он установил свое отношение к Богу, он знает истину

истин, и я знаю истину истин. Выражение их может быть различно (сущность

должна быть одна и та же - мы оба люди). Как, зачем, что может меня

заставить требовать от кого бы то ни было, чтобы он выражал свою истину

непременно так, как я?

 

Заставить человека изменить свою веру я не могу ни насилием, ни хитростью,

ни обманом (ложные чудеса).

 

Вера есть его жизнь. Как же я могу отнять у него его веру и дать ему

другую? Это все равно, что вынуть из него сердце и вставить ему другое. Я

могу сделать это только тогда, когда вера и моя, и его -слова, а не то, чем

он живет, - нарост, а не сердце. Этого нельзя сделать и потому, что нельзя

обмануть или заставить верить человека в то, во что он не верит, и нельзя

потому, что тот, кто верит, - т. е. установил свои отношения с Богом и

потому знает, что вера есть отношение человека к Богу, - не может желать

установить отношения другого человека с Богом посредством насилия или

обмана. Это невозможно, но это делается, делалось везде и всегда; т.е.

делаться это не могло, потому что это невозможно, но делалось и делается

что-то такое, что очень похоже на это; делалось и делается то, что люди

навязывают другим подобие веры, и другие принимают это подобие веры, -

подобие веры, т.е. обман веры.

 

Вера не может себя навязывать и не может быть принимаема ради чего-нибудь:

насилия, обмана или выгоды; а потому это не вера, а обман веры. И этот-то

обман веры есть старое условие жизни человечества.

 

В чем же состоит этот обман и на чем он основан? Чем вызван для

обманывающих и чем держится для обманутых?

 

Не буду говорить о браманизме, буддизме, конфуцианстве, магометанстве, в

которых были те же явления, не потому, чтобы невозможно было и здесь найти

то же. Для каждого, читавшего об этих религиях, будет ясно, что то же

совершалось и в тех верах, что и в христианстве; но буду говорить

исключительно о христианстве, как о вере нам известной, нам нужной и

дорогой. В христианстве весь обман построен на фантастическом понятии

церкви, ни на чем не основанном и поражающем с начала изучения христианства

своей неожиданной и бесполезной бессмыслицей.

 

Из всех безбожных понятий и слов нет понятия и слова более безбожного, чем

понятие церкви. Нет понятия, породившего больше зла, нет понятия более

враждебного учению Христа, как понятие церкви.

 

В сущности, слово зкклезия значит собрание и больше ничего и так

употреблено в Евангелиях. В языках всех народов слово зкклезия означает дом

молитвы. Дальше этих значений, несмотря на 1500-летнее существование обмана

церкви, слово это не проникло ни в какой язык. По определениям, которые

дают этому слову те жрецы, которым нужен обман церкви, оно выходит не что

иное, как предисловие, говорящее: все, что я теперь буду говорить, все

истина, и если не поверишь, то я тебя сожгу, или прокляну и всячески обижу.

Понятие это есть софизм, нужный для некоторых диалектических целей, и

остается достоянием тех, которым оно нужно. В народе, не только в народе, а

в обществе и в среде образованных людей, несмотря на то, что этому учат в

катехизисах, понятия этого нет совсем.

 

Определение это (как ни совестно серьезно разбирать его, надо это сделать,

потому что столько людей так серьезно выдают его за что-то важное)

-определение это совершенно ложно. Когда говорят, что церковь есть собрание

истинно верующих, то, собственно, ничего не говорят (не говоря уж о

фантастических мертвых), потому что если я скажу, что капелла есть собрание

всех истинных музыкантов, то я ничего не сказал, если не сказал, что я

называю истинными музыкантами. По богословию же оказывается, что истинно

верующие - те, которые следуют учению церкви, т.е. находятся в церкви. Не

говоря уже о том, что истинных таких вер сотни, определение ничего не

говорит и, казалось бы, даже бесполезно, как определение капеллы собранием

истинных музыкантов; но тотчас же за этим виднеется конец ушка. Церковь

истинна и едина, и в ней пастыри и паства; и пастыри, Богом установленные,

учат этому истинному и единому учению, т.е. "Ей-Богу, все, что мы будем

говорить, все истинная правда". Больше ничего нет. Обман весь в этом, в

слове и понятии церкви. И смысл этого обмана только тот, что есть люди,

которые без памяти хочется учить других своей вере.

 

Для чего же им так хочется учить своей вере других людей? Если бы у них

была истинная вера, они бы знали, что вера есть смысл жизни, отношение с

Богом, устанавливаемое каждым человеком, и что потому нельзя учить вере, а

только обману веры. Но они хотят учить. Для чего? Самый простой ответ был

бы тот, что попу нужны лепешки и яйца, архиерею - дворец, кулебяка и

шелковая ряса. Но этот ответ недостаточен.

 

Таков, без сомнения, внутренний, психологический повод к обману, повод,

поддерживающий обман. Но как, разбирая, каким образом мог один человек

(палач) решиться убивать другого человека, против которого он не имеет

никакой злобы, было бы недостаточно сказать, что палач убивает потому, что

ему дают водки, калачи и красную рубаху, точно так же недостаточно сказать,

что киевский митрополит с монахами набивает соломой мешки, называя их

мощами угодников, только для того, чтобы иметь 30 тысяч дохода. И то, и

другое действие слишком ужасно и противно человеческой природе для того,

чтобы такое простое, грубое объяснение могло быть достаточно. Как палач,

так и митрополит, объясняя свой поступок, приведут целый ряд доказательств,

которых главная основа будет историческое предание. "Человека надо казнить.

Казнили с тех пор, как свет стоит. Не я, так другой. Я сделаю это, надеюсь,

с Божьей помощью, лучше, чем другой". Так же скажет митрополит: "Внешнее

богопочитание нужно. С тех пор, как свет стоит, почитали мощи угодников.

Пещерные мощи почитают, ходят сюда. Не я, так другой будет хозяйничать над

ними. Я, с Божьей помощью, надеюсь богоугоднее употребить эти деньги,

вырученные кощунственным обманом".

 

Чтобы понять обман веры, надо пойти к его началу и источнику. Мы говорим о

том, что знаем о христианстве. Обратясь к началу христианского учения, в

Евангелиях мы находим учение, прямо исключающее внешнее богопочитание,

осуждающее его и в особенности ясно, положительно отрицающее всякое

учительство. Но от времени Христа, приближаясь к нашему времени, мы находим

отклонение учения от этих основ, положенных Христом. Отклонение это

начинается со времен апостолов, особенно охотника до учительства Павла; и

чем дальше распространяется христианство, тем больше и больше оно

отклоняется и усваивает себе приемы того самого внешнего богопочитания и

учительства, отрицание которого так положительно выражено Христом. Но в

первые времена христианства понятие церкви употребляется только как

представление о всех тех разделяющих то верование, которое я считаю

истинным, - понятие совершенно верное, если оно не включает в себя

выражение верований словами, но всей жизнью, так как верование не может

быть выражено словами.

 

Употреблялось еще понятие истинной церкви, как довод против разногласящих,

но до царя Константина и Никейского собора церковь есть только понятие, со

времени же царя Константина и Никейского собора церковь становится делом, и

делом обмана. Начинается тот обман митрополитов с мощами, попов с

евхаристиею, Иверских, синодов и т.п., которые так поражают и ужасают нас и

не находят достаточного объяснения, по своему безобразию, в одной выгоде

этих лиц. Обман этот старый, и он начался не из одних выгод частных лиц.

Нет такого человека изверга, который бы решился это делать, если бы он был

первый и если бы не было других причин. Причинны, приведшие к этому, были

недобрые. "По плодам узнаете их". Начало было зло - ненависть, человеческая

гордость, вражда против Ария и других; и другое, еще большее зло -

соединение христиан с властью. Власть - Константин царь, по языческим

понятиям стоящий на высоте величия человеческого (их причитали к богам),

принимает христианство, подает пример всему народу, обращает народ и подает

руку помощи против еретиков и уставляет посредством вселенского собора

единую правую христианскую веру.

 

Христианская кафолическая вера установлена навсегда. Так естественно было

поддаться на этот обман, и до сих пор еще так верят в спасительность этого

события. А это было то событие, где большинство христиан отреклось от своей

веры; это были те росстани, где огромное большинство пошло с христианским

именем по языческой дороге и идет до сих пор. Карл Великий, Владимир

продолжают то же. И обман церкви идет до сих пор, обман, состоящий в том,

что принятие властью христианства нужно для тех, которые понимали букву, а

не дух христианства, потому что принятие христианства без отречения от

власти есть насмешка над христианством и извращение его.

 

Освящение власти государственной есть кощунство, есть погибель

христианства. Проживя 1500 лет под этим кощунственным союзом мнимого

христианства с государством, надо сделать большое усилие, чтобы забыть все

сложные софизмы, которыми 1500 лет, везде в угоду власти, изуродовав все

учение Христа, чтобы оно могло ужиться с государством, пытались объяснить

святость, законность государства и возможность его быть христианским. В

сущности же слова "христианское государство" есть то же, что слова: теплый,

горячий лед. Или нет государства, или нет христианства.

 

Для того, чтобы ясно понять это, надо забыть все те фантазии, в которых мы

старательно воспитываемся, и прямо спрашивать о значении тех наук

исторических и юридических, которым все учат. Основ эти науки не имеют

никаких. Все эти науки не что иное, как апология насилия.

 

Пропустив истории персов, мидян и т.д., возьмем историю того государства,

которое первое составило союз с христианством.

 

Было разбойничье гнездо в Риме; оно разрослось грабительством, насилием,

убийством; оно завладело народами. Разбойники и потомки их, с атаманами,

которых называли то Кесарем, то Августом, во главе, - грабили и мучили

народы для удовлетворения своих похотей. Один из наследников этих

разбойничьих атаманов, Константин, начитавшись книг и пресытившись похотной

жизнью, предпочел некоторые догматы христианства прежним верованиям.

Принесению людских жертв он предпочел обедню, почитанию Аполлона, Венеры и

Зевса он предпочел единого Бога с сыном Христом и велел ввести эту веру

между теми, которых он держал под своей властью.

 

"Цари властвуют над народами, между вами да не будет так. Не убей, не

прелюбодействуй, не имей богатств, не суди, не присуждай. Терпи зло". Всего

этого никто не сказал ему. "А ты хочешь называться христианином и

продолжать быть атаманом разбойников, бить, жечь воевать, блудить, казнить,

роскошествовать? Можно".

 

И они устроили ему христианство. И устроили очень покойно, даже так, что и

нельзя было ожидать. Они предвидели, что, прочтя Евангелие, он может

хватиться, что там требуется все это, т.е. жизнь христианская, кроме

построения храмов и хождения в них. Они предвидели это и внимательно

устроили ему такое христианство, что он мог, не стесняясь, жить по-старому,

по-язычески. С одной стороны - Христос, сын Бога, затем только и приходил,

чтобы его и всех искупить. Оттого, что Христос умер, Константин может жить,

как хочет. А этого мало - можно покаяться и проглотить кусочек хлебца с

вином, это будет спасенье, и все простится. Мало того, - они еще его власть

разбойничью освятили и сказали, что она от Бога, и помазали его маслом.

Зато и он им устроил, как они хотели - собрание попов, и велел сказать,

какое должно быть отношение каждого человека к Богу, и каждому человеку

велел так повторять.

 

И все стали довольны, и вот 1500 лет эта самая вера живет на свете, и

другие разбойничьи атаманы ввели ее, и все они помазаны, и все, все от

Бога. Если какой злодей пограбит всех, побьет много народа, его они помажут

- он от Бога. У нас мужеубийца, блудница была от Бога, у французов -

Наполеон. А попы, зато - не только уж от Бога, но почти сами боги, потому

что в них сидит дух святой. И в папе, и в нашем синоде с его

командирами-чиновниками.

 

И как какой помазанник, т.е. атаман разбойников, захочет побить чужой и

свой народ, - сейчас ему сделают святой воды, покропят, крест возьмут (тот

крест, на котором умер нищий Христос за то, что он отрицал этих самых

разбойников) и благословят побить, повесить, голову отрубить.

 

И все бы хорошо, да не умели и тут согласиться и стали помазанники друг

друга называть разбойниками (то, что они и есть), и стали попы друг друга

называть обманщиками (то, что они и есть); а народ стал прислушиваться и

перестал верить и в помазанников, и в хранителей св. духа, а выучился у них

же называть их, как следует и как они сами себя называют, т.е. разбойниками

и обманщиками.

 

Но о разбойниках только пришлось к слову, потому что они развратили

обманщиков. Речь же об обманщиках, мнимых христианах. Такими они сделались

от соединения с разбойниками. И не могло быть иначе. Они сошли с дороги с

той первой минуты, как освятили первого царя и уверили его, что он своим

насилием может помочь вере, - вере о смирении, самоотвержении и терпении

обид. Вся история настоящей церкви, не фантастической, т.е. история

иерархии под властью царей есть ряд тщетных попыток этой несчастной

иерархии сохранить истину учения, проповедуя ее ложью и на деле отступая от

нее. Значение иерархии основано только на учении, которому она хочет учить.

Учение говорит о смирении, самоотречении, любви, нищете; но учение

проповедуется насилием и злом.

 

Для того, чтобы иерархии было чему учить, чтобы были ученики, нужно не

отрекаться от учения, но для того, чтобы очистить себя и свою незаконную

связь с властью, нужно всякими соображениями скрыть сущность учения. А для

этого нужно перенести центр тяжести учения не на сущность учения, а на

внешнюю сторону его. И это самое делает иерархия.

 

Так вот: источник того обмана веры, который проповедуется церковью,

источник его есть соединение иерархии, под именем церкви, с властью -

насилием. Источник же того, что люди хотят научить других людей вере, в

том, что истинная вера обличает их самих и им нужно вместо истинной веры

подставить свою вымышленную, которая бы их оправдывала.

 

Истинная вера везде может быть, только не там, где она явно насилующая, -

не в государственной вере. Истинная вера может быть во всех так называемых

расколах, ересях, но наверное не может быть только там, где она соединилась

с государством. Странно сказать, но название "православная, католическая,

протестантская" вера, как эти слова установились в обыкновенной речи,

значат не что иное, как вера, соединенная с властью, т.е. государственная

вера и потому ложная.

 

Понятие церкви, т.е. единомыслия многих, большинства, и вместе с тем

близость к источнику учения в первые два века христианства, был только один

из плохих внешних доводов. Павел говорил: "Я знаю от самого Христа". Другой

говорил: "Я знаю от Луки". И все говорили: мы думаем верно, и

доказательство того, что мы верно думаем, то, что нас большое собрание,

зкклезия, церковь. Но только с собора в Никее, устроенного царем, начался -

для части исповедующих одно и то же учение - прямой и осязательный обман.

"Изволися нам и св. духу", - стали говорить тогда. Понятие церкви стало уже

не только плохой аргумент, а стало для некоторых власть. Оно соединилось с

властью и стало действовать, как власть. И все то, что соединилось с

властью и подпало ей, перестало быт верой, а стало обманом.

 

Чему учит христианство, понимая его как учение какой бы то ни было церкви

или всех церквей?

 

Как хотите разбирайте, смешивая или подразделяя, но тотчас же все учение

христианское распадется на два резкие отдела: учение о догматах, начиная с

божественности сына, духа, отношения этих лиц, до евхаристии с вином или

без вина, пресного или кислого хлеба, - в на нравственное учение смирения,

нестяжательности, чистота телесной, семейной, неосуждения и освобождения от

неволи уз, миролюбия. Как ни старались учители церкви смешать эти две

стороны учения, они никогда не смешивались, и как масло от воды, всегда

были врозь - каплями большими и малнми.

 

Различие этих двух сторон учения ясно для каждого, и каждый может

проследить плоды той и другой стороны учения в жизни народов, и по этим

плодам может заключить о том, какая сторона более важна и, если можно

сказать, более истинна, то какая более истинна? Посмотришь на историю

христианства с этой стороны - и ужас нападет на тебя. Без исключения с

самого начала и до самого конца, до нас, куда ни посмотришь, на какой ни

взглянешь догмат, хоть с самого начала - догмат божественности Христа - и

до сложения перстов, до причастия с вином или без вина, - плоды всех этих

умственных трудов на разъяснение догматов: злоба, ненависть, казни,

изгнания, побоища жен и детей, костры, пытки. Посмотришь на другую сторону

- нравственного учения, от удаления в пустыню для общения с Богом до обычая

подавать калачи в острог, и плоды этого - все наши понятия добра, все то

радостное, утешительное, служащее нам светочем в истории.

 

Заблуждаться тем, перед глазами которых не выразились ясно еще плоды того и

другого, можно было, и нельзя было не заблуждаться. Можно было заблуждаться

и тем, которые искренно вовлечены были в эти споры о догматах, не заметив

того, что они этими догматами служат дьяволу, а не Богу, не заметив того,

что Христос прямо говорил, что он пришел разрушить все догматы; можно было

заблуждаться и тем, которые, унаследовав предания важности этих догматов,

получили такое превратное воспитание умственное, что не могут видеть своей

ошибки; можно и тем темным людям, для которых догматы эти не представляют

ничего, кроме слов или фантастических представлений, но нам, для которых

открыт первый смысл Евангелия, отрицающего всякие догматы, нам, имеющим

перед глазами плоды в истории этих догматов, нам нельзя уж ошибаться.

История для нас - поверка истинности учения, поверка даже механическая.

 

Догмат непорочного зачатия богородицы - нужен он или нет? Что от него

произошло? Злоба, ругательства, насмешки. А польза была? Никакой. Учение о

том, что не надо казнить блудницу, нужно или нет? Что от него произошло?

Тысячи и тысячи раз люди были смягчены этим напоминанием.

 

Другое: в догматах каких бы то ни было все согласны? - Нет. - В том, чтобы

просящему дать? - Все.

 

И вот первое - догматы, в чем никто не согласен, что никому не нужно, что

губит людей, это-то иерархия выдавала и выдает за веру; а второе, то, в чем

все согласны, что всем нужно и что спасает людей, этого, хотя и не смела

отрицать иерархия, но не смела и выставлять, как учение. ибо это учение

отрицало ее самое.

 

 

 

                               Л.Н.Толстой -

                                Л.Н.ТОЛСТОЙ

 

 

                                 ДВЕ ВОЙНЫ

 

 

 

В христианском мире идут в настоящее время две войны. Правда, одна уже

кончилась, другая еще не кончилась, но шли они обе в одно и то же время и

противоположность между ними была поразительна. Одна, теперь уже

кончившаяся, была старая, тщеславная, глупая и жестокая, несвоевременная,

отсталая, языческая война, - испанско-американская, которая убийством одних

людей решала вопрос о том, как и кем должны управляться другие люди. Другая

война, продолжающаяся еще теперь и имеющая кончиться только тоща, когда

кончатся все войны, - это новая, самоотверженная, основанная на одной любви

и разуме, святая война, - война против войны, которую уже давно (как это

выразил В. Гюго на одном из конгрессов) объявила лучшая, передовая часть

христианского человечества другой, грубой и дикой части этого же

человечества и которую с особенной силой и успехом ведет в последнее время

горсть людей - христиан, кавказских духоборов, против могущественного

русского правительства.

 

Я на днях получил письмо из Колорадо от какого-то господина Джесси

Глодвина, который просит меня прислать ему: "...несколько слов или мыслей,

выражающих мои чувства по отношению благородного дела американской нации и

героизма ее солдат и моряков". Господин этот, вместе с огромным

большинством американского народа, вполне уверен, что дело американцев,

состоящее в том, что они побили несколько тысяч почти безоружных (в

сравнении с вооружением американцев испанцы били почти безоружны) людей,

есть несомненно благородное дело, noble work, и что те люди, которые, побив

большое количество своих ближних, большею частью остались живы и здоровы и

устроили себе выгодное положение, - герои.

 

Испано-американская война, не говоря о тех ужасах, которые совершали

испанцы на Кубе и которые послужили предлогом войны, сама

испанско-американская война похожа вот на что:

 

Выживший из сил и ума старик, воспитанный в преданиях ложной чести,

вызывает для разрешения возникшего между ним и молодым человеком

недоразумения на кулачный бой этого молодого, находящегося в полном

обладании своих сил человека; и молодой человек по своему прошедшему, по

тому, что он не раз сам высказывал, долженствующий стоять неизмеримо выше

такого решения вопроса, принимает вызов с зажатым кастетом в кулаке,

набрасывается на выжившего из ума и сил старика, выбивает ему зубы, ломает

ребра и потом с восторгом рассказывает свои подвиги огромной публике таких

же молодых людей, которая радуется и хвалит героя, изувечившего старика.

 

Такова одна война, занимавшая все умы христианского мира. Про другую войну

никто не говорит; про нее почти никто и не знает. Другая война - это вот

какая.

 

Все государства, обманывая людей, говорят: вы все, управляемые мною,

находитесь в опасности быть завоеванными другими народами, я блюду ваше

благополучие и безопасность и потому требую, чтобы вы отдавали мне ежегодно

миллионы рублей, плоды ваших трудов, которые я буду употреблять на ружья,

пушки, порох, корабли для вашей защиты; кроме того, требую, чтобы и сами вы

шли в устроенные мною организации, где из вас будут делать неразумные

частицы одной огромной машины - армии, управляемой мною. Находясь в этой

армии, вы перестанете быть людьми и иметь свою волю, а будете делать все,

что я хочу. Хочу же я прежде всего властвовать; средство же для

властвования, употребляемое мною, есть убийство, и потому я буду обучать

вас убийству.

 

И несмотря на очевидную нелепость утверждения того, что люди находятся в

опасности от нападения правительств других государств, которые утверждают,

что они, несмотря на все желание мира, находятся в той же опасности,

несмотря на унизительность того рабства, которому люди подвергаются,

поступая в армию, несмотря на жестокость того дела, к которому они

призываются, люди поддаются обману, отдают свои деньги на свое же

порабощение и сами порабощают друг друга.

 

И вот являются люди, которые говорят:

 

То, что вы говорите об угрожающей нам опасности и о вашей заботе

предохранить нас от нее, есть обман. Государства все уверяют, что хотят

мира, и вместе с тем все вооружаются друг против друга. Кроме того, по тому

закону, который вы признаете, все люди - братья и нет никакой разницы

принадлежать тому или иному государству, а потому и нападения на вас других

государств, которыми вы нас пугаете, для нас не страшны и не имеют никакого

значения. Главное же то, что по тому закону, который нам дан Богом и

который признаете и вы, требующие от нас участия в убийстве, явно запрещено

не только убийство, но и всякое насилие, и потому мы не можем и не будем

участвовать в ваших приготовлениях к убийствам, не будем давать на это

денег и не пойдем в вами устроенные сборища, где извращают разум и совесть

людей, превращая их в орудия насилия, покорные всякому злому человеку,

взявшему в руки это орудие.

 

В этом состоит другая война, давно уже ведомая лучшими людьми мира с

представителями грубой силы и в последнее время разгоревшаяся с особенной

силой между духоборами и русским государством. Русское государство

выставило против духоборов все те орудия, которыми оно может бороться.

Орудия эти: полицейские меры арестов, непозволения выезда из места

жительства, запрещение общения друг с другом, перехватывание писем,

шпионство, запрещение печатания в газетах сведений о всем, касающемся

духоборов, клевета на них, печатаемая в журналах, подкупы, сечения, тюрьмы,

ссылки, разорение семей. Духоборы же с своей стороны выставили свое

единственное религиозное орудие: кроткую разумность и терпеливую твердость,

и говорят: не должно повиноваться людям больше, чем Богу, и что бы вы с

нами ни делали, мы не можем и не будем повиноваться вам.

 

Восхваляют испанских и американских героев той дикой войны, которые, желая

отличиться перед людьми, получить награду и славу, убили очень много людей

или сами умерли в процессе убийства своих ближних. Но никто не говорит и не

знает даже про тех героев войны против войны, которые, никем не видимы и не

слышимы, умирали и умирают под розгами или в вонючих карцерах, или в

тяжелом изгнании, и все-таки до последнего издыхания остаются верными добру

и истине.

 

Я знаю десятки этих мучеников уже умерших и сотни таких же, которые,

разбросанные по всему миру, продолжают это мученическое исповедание истины.

 

Я знаю Дрожжина, учителя-крестьянина, который до смерти был замучен в

дисциплинарном батальоне; знаю другого - Изюмченко, товарища Дрожжина,

выдержанного в дисциплинарном батальоне и потом сосланного на край света;

знаю Ольховика, крестьянина, отказавшегося от военной службы, за это

приговоренного в дисциплинарный батальон и на пароходе обратившего

конвойного солдата Середу. Середа, поняв то, что сказал Ольховик о грехе

военной службы, пришел к начальству и сказал, как говорили это древние

мученики: "Не хочу быть с мучителями, присоедините меня к мученикам", и его

стали мучить, послали в дисциплинарный батальон, а потом в Якутскую

область. Знаю я десятки духоборов, из которых многие умерли, ослепли и

все-таки не покоряются требованиям, противным закону Бога.

 

На днях я читал письмо о молодом духоборе, который один, без товарищей

послан в полк, стоящий в Самарканде. Опять те же требования со стороны

начальства и те же простые неотразимые ответы: "Не могу делать того, что

противно моей вере в Бога". - "Мы тебя замучаем". - '"Это ваше дело. Вы

делайте свое, а я буду делать свое".

 

И этот двадцатилетний мальчик, заброшенный один в чужой край, среди

враждебных ему людей, сильных, богатых, образованных, направляющих все свои

силы на то, чтобы покорить его, не покоряется и делает свое великое дело.

 

Говорят: "Это напрасные жертвы. Люди эти погибнут, а устройство жизни

останется то же". Так же, я думаю, говорили люди и о напрасности жертвы

Христа, да и всех мучеников за истину. Люди нашего времени, особенно

ученные, так огрубели, что не понимают, не могут даже по грубости своей

понимать значения и действия духовной силы. Заряд в 250 пудов динамита,

пущенный в толпу живых людей, - это они понимают и видят в этом силу; но

мысль, истина, получившая осуществление, проведенная в жизни до

мученичества, ставшая доступной миллионам, - это, по их понятию, не сила,

потому что она не трещит и не видно сломанных костей и луж крови. Ученые

(правда, плохие ученые) все силы эрудиции употребляют на то, чтобы

доказать, что человечество живет, как стадо, руководимое только

экономическими условиями, и что разум дан ему только для забавы; но

правительства знают, что движет миром, и потому безошибочно по инстинкту

самосохранения ревнивее всего относятся к проявлению духовных сил, от

которых зависит их существование или погибель. Оттого-то все силы русского

правительства были направлены и еще направлены на то, чтобы обезвредить

духоборов, изолировать их, выслать их за границу.

 

Но, несмотря на все усилия, борьба духоборов открыла глаза миллионам.

 

Я знаю сотни людей, старых и молодых военных, которые благодаря гонениям

против кротких, трудолюбивых духоборов усомнились в законности своей

деятельности; знаю людей, которые в первый раз задумались над жизнью и

значением христианства, увидав и услыхав про жизнь этих людей, про гонения,

которым они подверглись.

 

И правительство, управляющее миллионами людей, знает это и чувствует, что

оно поражено в самое сердце.

 

Такова другая война, ведущаяся в наше время, и таковы последствия ее. И

последствия ее важны не для одного русского правительства. Всякое

правительство, основанное на войске и на насилии, точно так же поражено

этим оружием. Христос сказал: "Я победил мир". И он действительно победил

мир, если только люди поверят в силу данного им этого оружия.

 

Оружие это есть следование каждым человеком своему разуму и своей совести.

 

Ведь это так просто, так несомненно и обязательно для каждого человека. "Вы

хотите сделать меня участником убийства. Вы требуете от меня денег для

приготовления орудий убийства и хотите, чтобы я сам участвовал в

организованном сборище убийц, - говорит разумный человек, не продавший и не

затемнивший свою совесть. - Но я исповедую тот самый закон, который

исповедуете и вы и в котором давным-давно запрещено не только убийство, но

и всякая вражда, и потому не могу повиноваться вам".

 

И вот это-то средство, и такое простое, одно и побеждает мир.

 

Ясная Поляна. 15 августа 1898 г

 

 

 

                    Л.Н.Толстой - БЕССМЫСЛЕННЫЕ МЕЧТАНИЯ

 

                                Л.Н.ТОЛСТОЙ

 

 

                           БЕССМЫСЛЕННЫЕ МЕЧТАНИЯ

 

 

 

17 января нынешнего 1895 г. русские представители дворянства и земства всех

70 с чем-то губерний и областей России собрались в Петербурге для

поздравления нового, вступившего на место своего умершего отца, молодого

русского императора.

 

За несколько месяцев до выезда представителей во всех губерниях России в

продолжение нескольких месяцев шли усиленные работы приготовлений для этого

поздравления: собирались экстренные собрания, предлагали, избирали,

интриговали; придумывали форму верноподданнических адресов, спорили,

придумывали подарки для подношения, опять спорили, собирали деньги,

заказывали, избирали счастливцев, которые должны были ехать и иметь счастье

лично передать адресы и подарки; и, наконец, люди ехали иногда по несколько

тысяч верст со всех концов России с подарками, новыми мундирами,

заготовленными речами и радостными ожиданиями увидать царя, царицу и

говорить с ними.

 

И вот все приехали, собрались, доложились, явились к министрам тому и

другому, подверглись всем мытарствам, через которые проводили их, наконец

дождались торжественного дня и явились во дворец со своими подарками.

Разные курьеры, гофмейстеры, фурьеры, церемониймейстеры, камер-лакеи,

адъютанты и т.п. захватили их, водили, проводили, устанавливали, и,

наконец, наступила торжественная минута, и все эти сотни, большей частью

старые, семейные, седые, почитаемые в своей среде люди замерли в ожидании.

 

И вот отворилась дверь, вошел маленький, молодой человек в мундире и начал

говорить, глядя в шапку, которую он держал перед собой и в которой у него

была написана та речь, которую он хотел сказать. Речь заключалась в

следующем.

 

"Я рад видеть представителей всех сословий, съехавшихся для заявления

верноподданнических чувств. Верю искренности этих чувств, искони присущих

каждому русскому. Но мне известно, что в последнее время слышались в

некоторых земских собраниях голоса людей, увлекавшихся бессмысленными

мечтаниями об участии представителей земства в делах внутреннего

управления. Путь все знают, что я, посвящая все свои силы благу народному,

буду охранять начало самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял

его мой незабвенный покойный родитель". Когда молодой царь дошел до того

места речи, в котором он хотел выразить мысль о том, что он желает делать

все по-своему и не хочет, чтобы никто не только не руководил им, но даже не

давал советов, чувствуя, вероятно, в глубине души, что и мысль эта дурная и

что форма, в которой она выражена, неприлична, он смешался и, чтобы скрыть

свой конфуз, стал кричать визгливым, озлобленным голосом.

 

Что же такое было? За что такое оскорбление всех этих добродушных людей?

 

А было то, что в нескольких губерниях: Тверской, главное Тверской,

Тульской, Уфимской, еще какой-то земцы в своих адресах, исполненных всякой

бессмысленной лжи и лести, намекали в самых темных и неопределенных словах

о том, что хорошо бы земству быть тем, чем оно по своему смыслу должно быть

и для чего оно было учреждено, т.е. чтобы иметь право доводить до сведения

царя о своих нуждах. На эти-то намеки старых, умных, опытных людей,

желавших сделать для царя возможным какое-нибудь разумное управление

государством, потому что, не зная, как живут люди, что им нужно, нельзя

управлять людьми, - на эти-то слова молодой царь, ничего не понимающий ни в

управлении, ни в жизни, ответил, что это - бессмысленные мечтания.

 

Когда речь кончилась, наступило молчание. Но придворные прервали его

криками "ура", и почти все присутствующие закричали тоже "ура".

 

После этого все представители поехали в собор и там служили молебен

благодарственный. Некоторые из бывших тут говорят, что они не кричали "ура"

и не ездили в собор; но если и были таковые, то их было мало, и не

кричавшие "ура" и не ездившие в собор не заявили этого публично; так что не

несправедливо сказать, что все или огромное большинство представителей

радостно приветствовали ругательную речь царя и ездили в собор служить

благодарственный молебен за то, что царь удостоил их за их поздравления и

подарки назвать глупыми мальчишками.

 

Прошло 4 месяца, и ни царь не нашел нужным отречься от своих слов, ни

общество не выразило своего осуждения его поступка (кроме одного анонимного

письма). И как будто всеми решено, что так и должно быть. И депутации

продолжают ездить и подличать, и царь так же принимает их подлости, как

должное. Мало того, что все вошло в прежнее положение, все вступило в

положение гораздо худшее, чем прежде. Необдуманный, дерзкий, мальчишеский

поступок молодого царя стал совершившимся фактом; общество, все русское

общество проглотило оскорбление, и оскорбивший получил право думать (если

он и не думает, то чувствует), что общество этого самого и стоит, что так и

надо с ним обращаться, и теперь он может попробовать еще высшую меру

дерзости и оскорбления и унижения общества.

 

Эпизод 17-го января был одним из тех моментов, когда две стороны,

вступающие в борьбу между собою, примеряются друг к другу, и между ними

устанавливаются новые отношения. Сильный рабочий человек встречает в дверях

слабого мальчишку, барчука. Каждый имеет такое же право пройти первым, но

вот нахальный мальчишка, барчук, отталкивает в грудь входящего рабочего и

дерзко кричит: "Долой с дороги, дрянь этакая!"

 

Момент этот решающий: отведет ли рабочий спокойно руку мальчика, пройдет

впереди его и тихо скажет: "Нехорошо так, миленькой, делать, я постарше

тебе, и ты вперед так не делай". Или покорится, уступит дорогу и снимет

шапку и извинится.

 

От этого момента зависят дальнейшие отношения этих людей и нравственное

душевное состояние их. В первом случае мальчик опомнится, станет умнее и

добрее, а рабочий свободнее и мужественнее; во втором случае нахальный

мальчик сделается еще нахальнее и рабочий еще покорнее.

 

То же столкновение произошло между русским обществом и царем, и благодаря

своей необдуманности молодой царь сделал ход, оказавшийся очень выгодным

для него и невыгодном для русского общества. Русское общество проглотило

оскорбление, и столкновение разрешилось в пользу царя. Теперь он должен

стать еще дерзновеннее и будет совершенно прав, если он еще больше будет

презирать русское общество; русское же общество, сделав этот шаг, неизбежно

сделает и следующие шаги в том же направлении и станет еще покорнее и

подлее. Так оно и сделалось. Прошло 4 месяца, и не только не появилось

протеста, но все с великим успехом готовятся к приему царя в Москве, к

коронации и новым подаркам икон и всяких глупостей, и в газетах восхваляли

мужество царя, отстоявшего святыню русского народа - самодержавие. Нашелся

даже такой сочинитель, который упрекает царя за то, что он слишком мягко

отозвался на неслыханную дерзость людей, решившихся намекнуть н! а то, что

для того, чтобы управлять людьми, надо знать, как они живут и что им нужно;

и что надо было сказать: не "бессмысленные мечтания", а надо было

разразиться громом на тех, которые посмели посягнуть на самодержавие -

святыню русского народа.

 

В газетах иностранных ('"Times", "Daily News" и др.) были статьи о том, что

для всякого другого народа, кроме русского, такая речь государя была бы

оскорбительна, но нам, англичанам, судить об этом с своей точки зрения

нельзя: русские любят это и им нужно это.

 

Прошло 4 месяца, и в известных, так называемых высших кругах русского

общества установилось мнение, что молодой царь поступил прекрасно, так, как

должно было поступить. "Молодец Ники, - говорят про него его бесчисленные

кузены, - молодец Ники, так их и надо".

 

И течение жизни и управление пошло не только по-старому, но хуже, чем

по-старому; те же ссылки без суда; те же отнятия детей у родителей; те же

виселицы, каторги, казни; та же нелепая до комизма цензура, запрещающая

все, что вздумается цензору или его начальнику; те же одурение и

развращение народа.

 

Положение дел ведь такое: существует огромное государство с населением

свыше 100 миллионов людей, и государство это управляемо одним человеком. И

человек этот назначается случайно, не то что избирается из самых лучших и

опытных людей наиболее опытный и способный управлять, а назначается тот,

который прежде родился того человека, который прежде управлял государством.

А так как тот, который прежде управлял государством, тоже назначался

случайно по первородству, точно так же, как и его предшественник, - и

только родоначальник их всех был властителем, потому что достиг власти или

избранием, или выдающимися дарованиями, или, как это бывало большей частью,

тем, что не останавливался ни перед какими обманами и злодеяниями, - то

выходит, что становится управителем 100-миллионного народа не человек,

способный к этому, а внук ! или потомок того человека, который выдающимися

способностями или злодеяниями, или и тем и другим вместе, как это чаще

всего бывало, достиг власти, - хотя бы этот потомок не имел ни малейших

способностей управлять, а был бы самым глупым и дрянным человеком.

Положение это, если прямо посмотреть на него, представляется действительно

бессмысленным мечтанием.

 

Ни один разумный человек не сядет в экипаж, если не знает, что кучер умеет

править, и в поезд железной дороги, если машинист не умеет ездить, а только

сын кучера или машиниста, который когда-то, по мнению некоторых, умел

ездить; и тем менее не поедет в море на пароходе с капитаном, права

которого на управление кораблем состоят только в том, что он - внучатный

племянник человека, который когда-то управлял кораблем. Ни один разумный

человек не вверит себя и свою семью в руки таких кучеров, машинистов,

капитанов, а все мы живем в государстве, которое управляется, и

неограниченно, такими сыновьями и внучатными племянниками не только не

хороших правителей, но на деле показавших свою неспособность к управлению

людей. Положение это действительно совершенно бессмысленно и может быть

оправдываемо только тем, что было время, когда люди верили, что эти

властители суть какие-то особенные, сверхъестественные и! ли избранные

Богом помазанные существа, которым нельзя не повиноваться. Но в наше время,

- когда уже никто не верит в сверхъестественное призвание этих людей к

власти, никто не верит в святость помазания и наследственности, когда

история уже показала людям, как свергали, прогоняли, казнили этих

помазанников, - положение это не имеет никаких оправданий, кроме того, что

если предполагать, что верховная власть необходима, то наследственность

такой власти избавляет государство от интриг, смут, междоусобий даже,

которые неизбежны при другом роде избрания верховного властителя, и что

смуты и интриги обойдутся народу дороже и тяжелее, чем неспособность,

развращенность, жестокость управителей по наследству, если неспособность их

будет восполняться участием представителей народа, а развращенность и

жестокость их будет держаться в пределах ограничениями, поставленными их

власти.

 

И вот на желания этих-то самых - нераздельных с наследственностью власти -

участия в делах правительства и ограничения власти (хотя эти желания и были

скрыты под толстым слоем самой грубой лести), на эти-то желания молодой

царь с решительностью и дерзостью ответил: "Не хочу, не позволю. Я сам".

 

Эпизод 17-го января напоминает то, что часто случается с детьми. Ребенок

начинает делать какое-нибудь непосильное ему дело. Старшие хотят помочь

ему, сделать за него то, что он не в силах сделать, но ребенок

капризничает, кричит визгливым голосом: "Я сам, сам" - и начинает делать; и

тогда, если никто не помогает ему, то очень скоро ребенок образумливается,

потому что или обжигается, или падает в воду, или расшибает себе нос и

начинает плакать. И такое предоставление ребенку делать самому то, что он

хочет делать, бывает, если не опасно, то поучительно для него. Но беда в

том, что при ребенке таком всегда бывают льстивые няньки, прислужницы,

которые водят руками ребенка и делают за него то, что он хочет сам сделать,

и он радуется, воображая, что он сделал сам, - и сам не научается и другим

часто делает вред.

 

То же бывает и с правителями. Если бы они действительно управляли сами, то

управление их продолжалось бы недолго, они сейчас же бы наделали таких

явных глупостей, что погубили бы других и себя, и царство их тотчас

кончилось бы, что и было бы очень полезно для всех. Но беда в том, что как

у капризных детей есть няньки, делающие за них то, что они воображают сами

делать, так и у царей всегда есть такие няньки - министры, начальники,

дорожащие своими местами и властью, и знающие, что они пользуются ими

только до тех пор, пока царь считается неограниченным.

 

Считается и предполагается, что правит делами государства царь; но ведь это

только считается и предполагается: править делами государства один царь не

может, потому что дела эти слишком сложны, он может только сделать все то,

что ему вздумается по отношению тех дел, которые дойдут до него, и может

назначать себе помощниками тех, кого ему вздумается; а править делами он не

может потому, что это совершенно невозможно для одного человека. Правят

действительно: министры, члены разных советов, директоры и всякого рода

начальники. Попадают же в эти министры и начальники люди никак не по

достоинствам, а по проискам, интригам, большей частью женским, по связям,

родству, угодливости и случайности. Льстецы и лгуны, пишущие статьи о

святыне самодержавия, о том, что эта форма (форма самая древняя, бывшая у

всех народов) есть особенно священное достояние русского народа, и что

править народом царь должен неограниченно, но, к сож! алению, никто из них

не объясняет, как должно действовать самодержавие, как именно должен и

может править царь сам, один своим народом. В прежнее время, когда

славянофилы проповедовали самодержавие, то они проповедовали его

нераздельно с земским собором, и тогда, как ни наивны были мечтания

славянофилов (сделавших много зла), понятно было, как должен был управлять

самодержавный царь, узнавший от соборов нужды и волю народа. Но как может

управлять теперь царь без соборов? Как кокандский хан? Да это нельзя,

потому что в кокандском ханстве все дела можно было рассмотреть в одно

утро, а в России в наше время для того, чтобы управлять государством, нужны

десять тысяч ежедневных решений. Кто же поставляет эти решения? Чиновники.

Кто же эти чиновники? Это люди, для достижения своих личных целей

пролезающие во власть и руководимые только тем, чтобы им получать побольше

денег. В последнее время люди эти до такой степени у нас в России пали в

нравственном и умственном значении, что е! сли они прямо не воруют, как

воровали те, которых обличили и прогнали, - они даже не умеют притвориться,

что преследуют какие-нибудь общие государственные интересы, они только

стараются как можно дольше получать свои жалованья, квартирные, разъездные.

Так что управляет государством не самодержавная власть, - какое-то

особенное, священное лицо, мудрое, неподкупное, почитаемое народом, - а

управляет в действительности стая жадных, пронырливых, безнравственных

чиновников, пристроившихся к молодому, ничего не понимающему и не могущему

понимать молодому мальчику, которому наговорили, что он может прекрасно

управлять сам один. И он смело отклоняет всякое участие в управлении

представителей народа и говорит: "Нет, я сам".

 

Так что выходит, что управляемы мы не только не волей народа, не только не

самодержавным царем, стоящим выше всех интриг и личных желаний, как хотят

представить нам царя настоящие славянофилы, - но управляемы мы несколькими

десятками самых безнравственных, хитрых, корыстных людей, не имеющих за

себя ни, как прежде, родовитости, ни даже образования и ума, как тому

свидетельствуют разные Дурново, Кривошеины, Деляновы и т.п., а управляемы

теми, которые одаренны теми способностями посредственности и низости, при

которых только, как это верно определил Бомарше, можно достигнуть высших

мест власти: Меdiocre еt гаmpant, еt оn раrvient а tоut (Будь

посредственным и раболепным и достигнешь всего). Можно подчиняться и

повиноваться одному человеку, поставленному своим рождением в особенное

положение, но оскорбительно и унизительно повиноваться и подчиняться людям,

нашим сверстникам, на наших глазах разными подлостями и гадостями вылезшим

на высшие места и захватившим власть. Можно было скрепя сердце подчиняться

Иоанну Грозному и Петру Третьему, но подчиняться и исполнять волю Малюты

Скуратова и немецких капралов, любимцев Петра III - обидно.

 

В делах, нарушающих волю Бога, - в делах, противных этой воле, я не могу

подчиняться и повиноваться никому; но в делах, не нарушающих волю Бога, я

готов подчиняться и повиноваться царю, какой бы он ни был. Он не сам стал

на свое место. Его поставили на это место законы страны, составленные или

одобренные нашими предками. Но зачем же я буду подчиняться людям, заведомо

подлым или глупым, или и то и другое вместе, которые 30-летней подлостью

пролезли во власть и предписывают мне законы и образ действий? Мне говорят,

что по высочайшему повелению мне предписано [не] издавать таких-то

сочинений, не собираться на молитву, не учить моих детей, как я считаю

хорошим, а по таким-то началам и книгам, которые определяет г-н

Победоносцев; мне говорят, что по высочайшему повелению я должен отдавать

подати на постройку броненосцев, должен отдать своих детей или имение тому

и тому-то, или самому перестать жить, где я хочу, а жить в назначенном мне

месте. Все это еще можно было бы перенести, если бы это точно било

повеление царя; но ведь я знаю, что высочайшее повеление тут только слова,

что делается это вовсе не тем царем, который номинально управляет нами, а

делается это г-ном Победоносцевым, Рихтером, Муравьевым и т.п., которых

прошедшее я знаю давно, и так знаю, что я не желаю иметь с ними ничего

общего. И этим-то людям я должен повиноваться и отдать им все, что есть у

меня дорогого в жизни.

 

Но и это бы можно было перенести, если бы дело шло только об унижении

своем. Но, к сожалению, дело не в одном этом. Царствовать и управлять

народом нельзя без того, чтобы не развращать, не одурять народ и не

развращать и не одурять его тем в большей степени, чем несовершеннее образ

правления, чем меньше управители выражают собою волю народа. А так как у

нас самое бессмысленное и далекое от выражения воли народа правление, то

при нашем управлении необходимо самое большое напряжение деятельности для

одурения и развращения народа. И вот это одурение и развращение народа,

совершающееся в таких огромных размерах в России, и не должны переносить

люди, видящие средства этого одурения и развращения и последствия его.

 

 

 

1891

 

 

                        Л. Н. Толстой - О социализме

 

                                Л.Н.Толстой

                                О социализме

 

 

 

Вы желаете, чтобы я написал для вашей книги статью, касающуюся социальных и

экономических вопросов, т.е. о том, в какую, по моему мнению, наилучшую с

экономической точки зрения форму я желал бы, чтобы сложилось или должно

сложиться современное общество. Желания вашего я никак не могу исполнить,

во-первых, потому, что не знаю, не могу знать и думаю, что никто не может

знать ни тех законов, по которым изменяется экономическая жизнь народов, ни

той наилучшей формы экономической жизни, в какую должно сложиться

современное общество, как это думают знать социалисты и их учителя, а

во-вторых, еще и потому, что если бы я и воображал себе, что знаю законы,

по которым движется человечество в своем экономическом развитии, а также и

ту наилучшую форму экономического устройства, в которую оно должно

сложиться, как это думали и думают все социалистические реформаторы от

Сен-Симона, Фурье, Оуена до Маркса, Энгельса, Бернштейна и других, я бы

никак не решился бы скзать это. Не решился же бы я сказать этого потому,

что имеющие в будущем сложиться экономические формы жизни человеческих

обществ, по моему несомненному убеждению, так же мало могут быть предвидены

и определенны, как и будущее положение каждого отдельного живого человека,

и что поэтому все эти вымышленные людьми законы и на основании этих законов

предполагаемые различными людьми различные наилучшие устройства обществ не

только не содействуют благу людей, но составляют одну из главных причин

того неустройства человеческих обществ, от которого теперь страдают люди

нашего времени.

 

Думаю я так потому, что человек может находить и устанавливать посредством

наблюдений и рассуждений законы движения небесных тел, жизни растений, а

также и животных, но никак не может подводить свою жизнь и жизнь себе

подобных существ, обладающих разумом и волею, под законы, выведенные из

наблюдения над внешнею жизнью человечества, не принимая во внимание тех

особенных свойств разума и воли, которыми обладают только люди. Делать это

все равно, что отыскивать и определять законы жизни животных, обладающих

способностью произвольного передвижения, внешними чувствами и инстинктом,

на основании законов, выведенных из наблюдений над мертвым веществом или

хотя бы над растениями, не обладающими свойствами животных.

 

Правда, человек может спуститься и спускается до степени животного и тогда

подлежит законам животной жизни и даже мертвой материи, но в общих своих

проявлениях человек всегда был и есть существо, отличающееся от всех других

существ животного и вещественного мира, ему одному свойственным разумом и

свободною волею. И потому жизнь его всякая, и семейная, и общественная, и

политическая, и международная, и экономическая складывается, складывалась и

должна складываться никак не на основании выведенных из наблюдения общих

объективных законов, провозглашаемых разными теоретиками в политическом

устройстве народов и в области экономической разными Марксами, Энгельсами,

Бернштейнами и т.п., а всегда только на основании совершенно другого,

одного для всех людей закона жизни, провозглашенного с древнейших времен и

браминами, и Буддой, и Лао-Тце, и Сократом, и Христом, и Марком Аврелием, и

Эпиктетом, и Руссо, и Кантом, и Эмрсоном, и Чанингом, и всеми

религиозно-нравственными мыслителями человечества. Религиозно-нравственный

закон этот, определяя все проявления жизни человеческой, и семейные, и

общественные, и политические, и международные, определяет в том числе и

экономические, определяет их совершенно иначе, чем это делают все

политические, международные, общественные и социалистические учения.

Различие это заключается во-первых в том, что тогда как все объективные

законы и выведенные из них учения, по которым должны быть устроены

человеческие общества, бесконечно разнообразны и противоречат одно другому;

религиозно-нравственный закон в своих главных основах, хотя бы в том,

признаваемом всеми людьми и всеми религиозными учениями положении о том,

что всякий человек не должен делать того, чего себе не хочет,

религиозно-нравственный закон - один и для всех людей один и тот же.

Различие это, во-вторых и главное, заключается в том, что тогда как все

политические, международные, общественные, а также и социалистические

учения предрешают те формы, в которые будто бы должна сложиться жизнь

людей, и требуют от людей усилий для достижения именно этих, вперед

определенных форм, религиозно-нравственный закон, не предрешая никаких форм

жизни, ни семейной, ни политической, ни международной, ни экономической,

требует от людей только воздержания во всех областях жизни от поступков

противных этому закону, одним исполнением этого закона достигая всего того

блага, которое тщетно обещают все политические, а также и социалистические

учения.

 

Различие это подобно тому, какое было бы между двумя артелями работников,

приставленных хозяином к одному и тому же делу - положим, к земляным

работам для проведения дороги. Работникам даны орудия для работы и

приказано ровнять по проложенным линиям землю, но не сказано, для чего

именно предназначена работа. Одна из двух артелей, составленная из людей

горячих, легкомысленных и потому самоуверенных, не будучи в состоянии

понять, для чего предназначена работа, находит, что указания, данные

хозяином, неясны, неопределенны и едва ли к чему-нибудь пригодны, и для

того, чтобы придать смысл своей работе, люди этой артели придумывают более

определенную цель. Одни решают, что вместо того, чтобы ровнять без всякой

видимой им цели землю, разумнее будет копать гряды для посадки капусты,

другие же, что еще лучше будет копать землю в глубину для отыскания клада

или золота, третьи же предполагают, что полезнее было бы копание пруда или

колодца и на это направляют свои силы. Делая же не то, что предписано

хозяином, а сами придумывая цели для своей деятельности, работники ссорятся

между собой, мешают друг другу и не только не делают того, что могли бы

сделать и что нужно для их же блага, но еще и портят свою жизнь теми

раздорами, которые неизбежно возникают между ними. Так поступают люди,

предрешающие кажущиеся им наилучшие формы общественной, политической,

экономической жизни и полагающие свои силы на осуществление этих форм

жизни. Люди же, следующие религиозно-нравственному закону, подобны тем

разумным работникам, которые, делая то, что предписано им хозяином, вполне

уверены, что из исполнения ими воли хозяина ничего, кроме добра во всех

отношениях, для них не может выйти.

 

Казалось бы, так просто, так естественно, так свойственно разумному

существу - человеку руководиться в своей короткой, всякую минуту могущей

быть оборванной жизни тем общим религиозно-нравственным законом, который

живет в душе каждого человека и который выражен и признается всеми великими

религиями человечества, а никак не теми взаимно противоречивыми

требованиями осуществления признаваемых людьми наилучшими форм жизни,

достигаемых всегда только нарушениями требований нравственного закона. А

между тем с древнейших времен совершалось, совершается и теперь и считается

необходимым это самое нарушение религиозно-нравственного закона для

осуществления и поддержания того или иного устройства жизни, считаемого

теми или другими людьми наилучшим. Все правительства, от самих

деспотических до самых либеральных, все революционные партии, все

коммунисты, социалисты, всех возможных оттенков проповедуют и делают это.

Отчего это? А от той общей причинны тех бедствий, которые сами себе наносят

люди, от суеверия. Подчиняясь этому суеверию, люди придумывают себе какие

кому более нравятся цели - то государственные, то патриотические, то

социалистические, то коммунистические, то анархические, и вместо исполнения

своего истинного назначения и приобретения предназначенного всем блага,

направляют все силы свои на устроение жизни других людей и, как и не может

быть иначе, достигают не только не ожидаемого блага, но все большего и

большего упадка нравственности и все большего и большего ухудшения своей

жизни. Все войны, все казни, все революции, все ограбления трудящихся

нетрудящимися, все общественные бедствия зиждутся только на этом суеверии.

В сущности ведь это не может быть иначе. Ведь как только я верю, что могу

знать то лучшее устройство жизни, в которое могут сложиться люди! , то и не

имею никакой другой, кроме лично эгоистической цели в жизни.

 

Укажу хоть на один пример. Социалистическое учение требует, чтобы

произведениями труда пользовались трудящиеся. Но кто же отнимает у

трудящегося его труд? Капиталисты. Кто же дает капиталистам возможность

отнимать у трудящегося его труд? Власть. Власть же - это полиция, войско.

Войско же и полиция составлены из тех самых людей, у которых капиталисты

отнимают их труд. Зачем же эти люди делают это, сами у себя отнимают

произведение своего труда? Затем, что они обмануты. Стало быть, все дело в

обмане. Что же проповедуют социалистические учения для того, чтобы

избавиться от этого обмана? Всякого рода соединения во имя выгод рабочих:

кооперации, стачки, распространение социалистических учений. Но разве все

эти меры могут уничтожить тот обман, посредством которого одни люди находят

нужным обманывать других, а другие подчиняются этому обману. Допустим, что

одни устроители общества, пускай это будут социалисты, будут в состоянии

предписывать законы, которые должны будут подчиняться капиталисты и всякие

собственники. Но ведь никогда не было и не может быть, да и не будет того,

чтобы устроители общества пришли бы к оному признаваемому всеми наилучшему

устройству общества. А как скоро не будет такого согласия, необходимо будет

(как оно всегда и было, есть и теперь) употребление власти, т.е. насилия

одних людей над другими. Для того же, чтобы было насилие, необходимо, чтобы

продолжался тот самый обман, вследствие которого люди насилуют самих себя

по воле тех людей, какие в данное время имеют власть.

 

Власть же для того, чтобы быть властью, должна поддерживать этот обман

всякого рода обманами и жестокостями, направленными против обманутого

народа: она должна иметь тюрьмы, даже казни, должна иметь полицию, войско,

т.е. людей, без рассуждения обязанных исполнять приказанное до убийства

включительно. А разве возможно предположить, чтобы при обязательности,

соnditio sine qua non (необходимое условие) такой деятельности, какая бы то

ни была власть могла содействовать благу народа.

 

Что же нужно сделать для того, чтобы люди перестали подчиняться этому

обману, перестали бы насиловать самих себя? Очевидно, есть только одно

средство: соединение всех людей в одном общем всем законе жизни, из

которого вытекало бы и устройство общественной жизни. И закон этот есть и

сразу уничтожает ту главную причину существующего зла, заключающегося в

обмане, вследствие которого люди насилуют самих себя и дают возможность

капиталистам отнимать у работников произведения их труда. Только следуй

человек религиозно-нравственному закону, не допускающему насилия человека

над человеком, ни какого бы то ни было участия в таком насилии, и насилие,

главная причина несправедливого экономического устройства жизни, само собой

уничтожается.

 

"Да, но ведь это было бы так, если бы все люди отказались от участия в

насилии. То же, что один человек откажется от уплаты податей, от

солдатства, что же из этого", скажут на это. Но ведь он отказался не

потому, что ему это выгодно или невыгодно. Отказался он от участия в

насилии над людьми - плата ли податей или военная служба - не потому, что

он хочет достигнуть этим какой-либо цели, а только потому, что он сделал

тот вывод, который не может не сделать ни один человек из того, если не

религиозного, то нравственного закона, который каждый исповедует и без

признания которого жизнь человека станет жизнью ниже животной.

 

И потому важно не количество отказавшихся от участия в насилии людей, а

важно то, во имя чего отказываются люди. И потому один отказавшийся

несравненно могущественнее всех тех миллионов людей, которые будут мучить,

держать в тюрьме, казнить этого одного отказавшегося.

 

И поступок его значительнее, богаче последствиями всех возможных

парламентских речей, конгрессов мира, социализма и всех этих забав и

средств срывания от себя истины. И правительства и капиталисты очень хорошо

знают это. Знают это чувством самосохранения и везде, в Японии даже,

запрещают книги, провозглашающие эту простую, всем известную правду, и

сажают в тюрьмы тех людей, которые в жизни своей исповедуют ее.

Правительства и капиталисты знают, где угрожающая им опасность. Не могут не

знать, потому что в этом для них вопрос жизни и смерти. Вопрос жизни или

смерти для них в провозглашении или непровозглашении той простой правды,

что всякому человеку, такому ж, как все другие, обладающему разумом и

способностью любви, нет никакой надобности отдаться на год в рабство чуждым

ему людям и под их руководством учиться убивать и убивать тех людей,

которых ему велят убивать, и не только нет никакой надобности, что дело это

са! мое преступное, противное самой не чуткой совести и, кроме того, самое

вредное для того, кто соглашается его делать, а также и для всех его

братьев.

 

Вот это то пробуждающееся сознание, а никак не социализм, страшен

правительствам и капиталистам. Социализм же, парламентаризм и всякие

конгрессы, напротив, полезны правительствам и капиталистам: все эти

учреждения со своими сложными разглагольствованиями, спорами, самым

действительным способом скрывают от людей главную причину того зла, против

которого они будто бы борятся.

 

Да, люди нашего, так называемого христианского мира все живут только

суевериями: суеверие церквей, суеверие государства, суеверие науки,

суеверие устроительства, суеверие патриотизма, суеверие искусства, суеверие

прогресса, суеверие социализма. Оно и не может быть иначе: когда нет веры,

не могут не быть суеверия. А веры нет. Христианский мир пережил

христианство в тех грубых формах, в которых оно выразилось и выражается в

католицизме, ортодоксии, протестантстве. И это бы ничего, если бы люди

поняли, что так как им нужна религия, и они пережили церковное

христианство, которое уже не отвечает их требованиям, то им надо все силы

употребить на то, чтобы найти те разумные основы жизни, на которых бы они

могли основать свою жизнь. Но к несчастью в нашем христианском мире

случилось нечто скрывшее и скрывающее от людей их бедственное положение -

скрывающее на время, потому что это бедственное положение отрезвит людей -

случилось то, что вместо того, чтобы, потеряв главную основу жизни -

религию, все силы направить на установление тех религиозных основ, без

которых никогда не жило и не может жить человечество, наш европейский так

называемый образованный мир очень обрадовался тому, что нет религии, и

решил, что ее совсем и не нужно, что мы давно уже стоим выше этих грубых

суеверий каких-то религиозных учений. "Это диким, которые ездили на волах,

нужна была религия, а мы гораздо выше этого. У нас есть прогресс, эволюция,

теория атомов, эфир, радий. Не только мы делаем 60 в час, но перелетели

через Альпы, ездим под водой, синематограф, телефоны, граммофоны,

беспроволочный телеграф. Чего же еще? То же, что есть миллиардеры, не

знающие куда поместить свои капиталы, и миллионы безработных рабочих,

которые как милости ждут работы, и что 13 миллиардов ежегодно тратится на

вооружения и миллиону людей стоят под ружьем, всякую минуту по воле

нескольких людей могущие начинать убивать друг друга сотнями тысяч, все это

не важно, потому что все это устраняется тем социализмом и конгрессами

мира, которыми мы усердно занимаемся. Какая же тут религия. Смешно даже при

той высокой степени нашего развития говорить о таких устарелых глупостях".

 

Да, поразительно одурение нашего, так называемого образованного мира!

 

Так что в конце концов краткий смысл длинных рассуждений следующий. Вам,

молодым людям, людям 20 столетия, людям будущего, если вы точно хотите

исполнить свое высшее человеческое назначение, надо прежде всего

освободиться, во-первых, от суеверия о том, что вы знаете, в какую форму

должно сложиться человеческое общество будущего, во-вторых, от суеверия

патриотизма, чешского или славянского, в-третьих, от суеверия науки, т.е.

слепого доверия всему тому, что вам передают под фирмой научной истины, в

том числе и разные экономические и социалистические теории, в-четвертых, от

главного суеверия, источника всех зол нашего времени, о том, что религия

отжила свое время, а есть дело прошлого. Освободившись же от этих суеверий,

вам надо прежде всего постараться изучить все то, что в области определения

истинных основ, религиозных основ жизни сделано всеми величайшими

мыслителями мира, и, усвоив разумное, религиозное мировоззрение, исполнять

его требования не для того, чтобы достигнуть вами или кем бы то ни было

определенной цели, а для того, чтобы исполнить свое назначение человека,

несомненно ведущее к неведомой нам, но несомненной благой цели.

 

 

 

                         Л.Н.Толстой - Ответ Синоду

 

                                Л.Н.Толстой

 Ответ на определение синода от 20-22 февраля и на полученные мною по этому

                               случаю письма

 

 

 

 

 

He who begins by loving Christianity better than Truth

will proceed by loving his own Sect or Church better

than Christianity, and end in loving himself better than all.

 

Coleridge

 

 

 

 

 

Я не хотел сначала отвечать на постановление обо мне синода, но

постановление это вызвало очень много писем, в которых неизвестные мне

корреспонденты - одни бранят меня за то, что я отвергаю то, чего я не

отвергаю, другие увещевают меня поверить в то, во что я не переставал

верить, третьи выражают со мной единомыслие, которое едва ли в

действительности существует, и сочувствие, на которое я едва ли имею право;

и я решил ответить и на самое постановление, указав на то, что в нем

несправедливо, и на обращения ко мне моих неизвестных корреспондентов.

 

Постановление синода вообще имеет много недостатков; оно незаконно или

умышленно двусмысленно; оно произвольно, неосновательно, неправдиво и,

кроме того, содержит в себе клевету и подстрекательство к бурным чувствам и

поступкам.

 

Оно незаконно или умышленно двусмысленно потому, что если оно хочет быть

отлучением от церкви, то оно не удовлетворяет тем церковным правилам, по

которым может произноситься такое отлучение; если же это есть заявление о

том, что тот, кто не верит в церковь и ее догмата, не принадлежит к ней, то

это само собой разумеется, и такое заявление не может иметь никакой другой

цели, как только ту, чтобы, не будучи в сущности отлучением, оно бы

казалось таковым, что собственно и случилось, потому что оно так и было

понято.

 

Оно произвольно, потому что обвиняет одного меня в неверии во все пункты,

выписанные в постановлении, тоща как не только многие, но почти все

образованные люди в России разделяют такое неверие и беспрестанно выражали

и выражают его и в разговорах, и в чтении, и в брошюрах и книгах.

 

Оно неосновательно, потому что главным поводом своего появления выставляет

большое распространение моего совращающего людей лжеучения, тогда как мне

хорошо известно, что людей, разделяющих мои взгляды, едва ли есть сотня, и

распространение моих писаний о религии, благодаря цензуре, так ничтожно,

что большинство людей, прочитавших постановление синода, не имеют ни

малейшего понятия о том, что мною писано о религии, как это видно из

получаемых мною писем.

 

Оно содержит в себе явную неправду, утверждая, что со стороны церкви были

сделаны относительно меня не увенчавшиеся успехом попытки вразумления,

тогда как ничего подобного никогда не было.

 

Оно представляет из себя то, что на юридическом языке называется клеветой,

так как в нем заключаются заведомо несправедливые и клонящиеся к моему

вреду утверждения.

 

Оно есть, наконец, подстрекательство к дурным чувствам и поступкам, так как

вызвало, как и должно было ожидать, в людях непросвещенных и нерассуждающих

озлобление и ненависть ко мне, доходящие до угроз убийства и высказываемые

в получаемых мною письмах. "Теперь ты предан анафеме и пойдешь после смерти

в вечное мучение и издохнешь как собака... анафема та, старый черт...

проклят будь", пишет один. Другой делает упреки правительству за то, что я

не заключен еще в монастырь, и наполняет письмо ругательствами. Третий

пишет: "Если правительство не уберет тебя, - мы сами заставим тебя

замолчать"; письмо кончается проклятиями. "Чтобы уничтожить прохвоста тебя,

- пишет четвертый, - у меня найдутся средства..." Следуют неприличные

ругательства. Признаки такого же озлобления после постановления синода я

замечаю и при встречах с некоторыми людьми. В самый же день 25 февраля,

когда было опубликовано постановление, я, проходя по площади, слышал

обращенные ко мне слова: "Вот дьявол в образе человека", и если бы толпа

была иначе составлена, очень может быть, что меня бы избили, как избили,

несколько лет тому назад, человека у Пантелеймоновской часовни.

 

Так что постановление синода вообще очень нехорошо; то, что в конце

постановления сказано, что лица, подписавшие его, молятся, чтобы я стал

таким же, как они, не делает его лучше.

 

Это так вообще, в частностях же постановление это несправедливо в

следующем. В постановлении сказано: "Известный миру писатель, русский по

рождению, православный по крещению и воспитанию, граф Толстой, в прельщении

гордого ума своего, дерзко восстал на Господа и на Христа его и на святое

его достояние, явно перед всеми отрекся от вскормившей и воспитавшей его

матери, церкви православной".

 

То, что я отрекся от церкви, называющей себя православной, это совершенно

справедливо. Но отрекся я от нее не потому, что я восстал на Господа, а

напротив, только потому, что всеми силами души желал служить ему. Прежде

чем отречься от церкви и единения с народом, которое мне было невыразимо

дорого, я, по некоторым признакам усумнившись в правоте церкви, посвятил

несколько лет на то, чтобы исследовать теоретически и практически учение

церкви: теоретически - я перечитал все, что мог, об учении церкви, изучил и

критически разобрал догматическое богословие; практически же - строго

следовал, в продолжение более года, всем предписаниям церкви, соблюдая все

посты и посещая все церковные службы. И я убедился, что учение церкви есть

теоретически коварная и вредная ложь, практически же собрание самых грубых

суеверий и колдовства, скрывающее совершенно весь смысл христианского

учения:

 

И я действительно отрекся от церкви, перестал исполнять ее обряды и написал

в завещании своим близким, чтобы они, когда я буду умирать, не допускали ко

мне церковных служителей, и мертвое мое тело убрали бы поскорей, без всяких

над ним заклинаний и молитв, как убирают всякую противную и ненужную вещь,

чтобы она не мешала живым.

 

То же, что сказано, что я "посвятил свою литературную деятельность и данный

мне от Бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и

церкви" и т.д., и что "я в своих сочинениях и письмах, во множестве

рассылаемых мною так же, как и учениками моими, по всему свету, в

особенности же в пределах дорогого отечества нашего, проповедую с ревностью

фанатика ниспровержение всех догматов православной церкви и самой сущности

веры христианской", - то это несправедливо. Я никогда не заботился о

распространении своего учения. Правда, я сам для себя выразил в сочинениях

свое понимание учения Христа и не скрывал эти сочинения от людей, желавших

с ними познакомиться, но никогда сам не печатал их; говорил же людям о том,

как я понимаю учение Христа, только тогда, когда меня об этом спрашивали.

Таким людям я говорил то, что думаю, и давал, если они у меня были, мои

книги.

 

Потом сказано, что я "отвергаю Бога, во святой троице славимого создателя и

промыслителя вселенной, отрицаю господа Иисуса Христа, богочеловека,

искупителя и спасителя мира, пострадавшего нас ради человеков и нашего ради

спасения и воскресшего из мертвых, отрицаю бессеменное зачатие по

человечеству Христа господа и девство до рождества и по рождестве пречистой

богородицы".

 

Стоит только почитать требник и проследить за теми обрядами, которые не

переставая совершаются православным духовенством и считаются христианским

богослужением, чтобы увидать, что все эти обряды не что иное, как различные

приемы колдовства, приспособленные ко всем возможным случаям жизни. Для

того, чтобы ребенок, если умрет, пошел в рай, нужно успеть помазать его

маслом и выкупать с произнесением известных слов; для того, чтобы

родительница перестала быть нечистою, нужно произнести известные

заклинания; чтобы был успех в деле или спокойное житье в новом доме, для

того, чтобы хорошо родился хлеб, прекратилась засуха, для того, чтобы

путешествие было благополучно, для того, чтобы излечиться от болезни, для

того, чтобы облегчилось положение умершего на том свете, для всего этого и

тысячи других обстоятельств есть известные заклинания, которые в известном

месте и за известные приношения произносит священник.

 

То, что я отвергаю непонятную троицу и не имеющую никакого смысла в наше

время басню о падении первого человека, кощунственную историю о Боге,

родившемся от девы, искупляющем род человеческий, то это совершенно

справедливо. Бога же - духа, бога - любовь, единого бога - начало всего, не

только не отвергаю, но ничего не признаю действительно существующим, кроме

Бога, и весь смысл жизни вижу только в исполнении воли Бога, выраженной в

христианском учении.

 

Еще сказано: "не признает загробной жизни и мздовоздаяния". Если разуметь

жизнь загробную в смысле второго пришествия, ада с вечными мучениями,

дьяволами, и рая - постоянного блаженства, то совершенно справедливо, что я

не признаю такой загробной жизни; но жизнь вечную и возмездие здесь и

везде, теперь и всегда, признаю до такой степени, что, стоя по своим годам

на краю гроба, часто должен делать усилия, чтобы не желать плотской смерти,

то есть рождения новой жизни, верю, что всякий добрый поступок увеличивает

истинное благо моей вечной жизни, а всякий злой поступок уменьшает его.

 

Сказано также, что я отвергаю все таинства. Это совершенно справедливо. Все

таинства я считаю низменным, грубым, несоответствующим понятию о Боге и

христианскому учению колдовством и, кроме того, нарушением самых прямых

указаний Евангелия. В крещении младенцев вижу явное извращение всего того

смысла, который могло иметь крещение для взрослых, сознательно принимающих

христианство; в совершении таинства брака над людьми, заведомо

соединявшимися прежде, и в допущении разводов и в освящении браков

разведенных вижу прямое нарушение и смысла, и буквы Евангельского учения. В

периодическом прощении грехов на исповеди вижу вредный обман, только

поощряющий безнравственность и уничтожающий опасение перед согрешением.

 

В елеосвящении так же, как и в миропомазании, вижу приемы грубого

колдовства, как и в почитании икон и мощей, как и во всех тех обрядах,

молитвах, заклинаниях, которыми наполнен требник. В причащении вижу

обоготворение плоти и извращение христианского учения. В священстве, кроме

явного приготовления к обману, вижу прямое нарушение слов Христа, - прямо

запрещающего кого бы то ни было называть учителями, отцами, наставниками

(Мф. XXIII, 8-10).

 

Сказано, наконец, как последняя и высшая степень моей виновности, что я,

"ругаясь над самыми священными предметами веры, не содрогнулся подвергнуть

глумлению священнейшее из таинств - евхаристию". То, что я не содрогнулся

описать просто и объективно то, что священник делает для приготовлений

этого, так называемого, таинства, то это совершенно справедливо; но то, что

это, так называемое, таинство есть нечто священное и что описать его

просто, как оно делается, есть кощунство, - это совершенно несправедливо.

Кощунство не в том, чтобы назвать перегородку-перегородкой, а не

иконостасом, и чашку - чашкой, а не потиром и т.п., а ужаснейшее, не

перестающее, возмутительное кощунство - в том, что люди, пользуясь всеми

возможными средствами обмана и гипнотизации, - уверяют детей и простодушный

народ, что если нарезать известным способом и при произнесении известных

слов кусочки хлеба и положить их в вино, то в кусочки эти входит Бог; и что

тот, во имя кого живого вынется кусочек, тот будет здоров; во имя же кого

умершего вынется такой кусочек, то тому на том свете будет лучше; и что

тот, кто съест этот кусочек, в того войдет сам Бог.

 

Ведь это ужасно!

 

Как бы кто ни понимал личность Христа, то учение его, которое уничтожает

зло мира и так просто, легко, несомненно дает благо людям, если только они

не будут извращать его, это учение все скрыто, все переделано в грубое

колдовство купанья, мазания маслом, телодвижений, заклинаний, проглатывания

кусочков и т.п., так что от учения ничего не остается. И если когда какой

человек попытается напомнить людям то, что не в этих волхвования, не в

молебнах, обеднях, свечах, иконах учение Христа, а в том, чтобы люди любили

друг друга, не платили злом за зло, не судили, не убивали друг друга, то

поднимется стон негодования тех, которым выгодны эти обманы, и люди эти во

всеуслышание, с непостижимой дерзостью говорят в церквах, печатают в

книгах, газетах, катехизисах, что Христос никогда не запрещал клятву

(присягу), никогда не запрещал убийство (казни, войны), что учение о

непротивлении злу с сатанинской хитростью выдумано врагами Христа (Речь

Амвросия, епископа харьковского) .

 

Ужасно, главное, то, что люди, которым это выгодно, обманывают не только

взрослых, но, имея на то власть, и детей, тех самых, про которых Христос

говорил, что горе тому, кто их обманет. Ужасно то, что люди эти для своих

маленьких выгод делают такое ужасное зло, скрывая от людей истину, открытую

Христом и дающую им благо, которое не уравновешивается и в тысячной доле

получаемой ими от того выгодой. Они поступают, как тот разбойник, который

убивает целую семью, 5-6 человек, чтобы унести старую поддевку и 40 коп.

денег. Ему охотно отдали бы всю одежду и все деньги, только бы он не убивал

их. Но он не может поступить иначе. То же и с религиозными обманщиками.

Можно бы согласиться в 10 раз лучше, в величайшей роскоши содержать их,

только бы они не губили людей своим обманом. Но они не могут поступать

иначе. Вот это-то и ужасно. И потому обличать их обманы не только можно, но

должно. Если есть что священное, то никак уже не то, что они называют

таинством, а именно эта обязанность обличать их религиозный обман, когда

видишь его. Если чувашин мажет своего идола сметаной или сечет его, я могу

равнодушно пройти мимо, потому что то, что он делает, он делает во имя

чуждого мне своего суеверия и не касается того, что для меня священно; но

когда люди, как бы много их ни было, как бы старо ни было их суеверие и как

бы могущественны они ни были, во имя того Бога, которым я живу, и того

учения Христа, которое дало жизнь мне и может дать ее всем людям,

проповедуют грубое колдовство, я не могу этого видеть спокойно. И если я

называю по имени то, что они делают, то я делаю только то, что должен, чего

не могу не делать, если я верую в Бога и христианское учение. Если же они

вместо того, чтобы ужаснуться на свое кощунство, называют кощунством

обличение их обмана, то это только доказывает силу их обмана и должно

только увеличивать усилия людей, верующих в Бога и в учение Христа, для

того, чтобы уничтожить этот обман, скрывающий от людей истинного Бога.

 

Про Христа, выгнавшего из храма быков, овец и продавцов, должны были

говорить, что он кощунствует. Если бы он пришел теперь и увидал то, что

делается его именем в церкви, то еще с большим и более законным гневом

наверно повыкидал бы все эти ужасные антиминсы, и копья, и кресты, и чаши,

и свечи, и иконы, и все то, посредством чего они, колдуя, скрывают от людей

Бога и его учение.

 

Так вот что справедливо и что несправедливо в постановлении обо мне синода.

Я действительно не верю в то, во что они говорят, что верят. Но я верю во

многое, во что они хотят уверить людей, что я не верю.

 

Верю я в следующее: верю в Бога, которого понимаю как дух, как любовь, как

начало всего. Верю в то, что он во мне и я в нем. Верю в то, что воля Бога

яснее, понятнее всего выражена в учении человека Христа, которого понимать

Богом и которому молиться считаю величайшим кощунством. Верю в то, что

истинное благо человека - в исполнении воли Бога, воля же его в том, чтобы

люди любили друг друга и вследствие этого поступали бы с другими так, как

они хотят, чтобы поступали с ними, как и сказано в Евангелии, что в этом

весь закон и пророки. Верю в то, что смысл жизни каждого отдельного

человека поэтому только в увеличении в себе любви, что это увеличение любви

ведет отдельного человека в жизни этой ко все большему и большему благу,

дает после смерти тем большее благо, чем больше будет в человеке любви, и

вместе с тем и более всего другого содействует установлению в мире царства

Божия, то есть такого строя жизни, при котором царствующие теперь раздор,

обман и насилие будут заменены свободным согласием, правдой и братской

любовью людей между собою. Верю, что для преуспеяния в любви есть только

одно средство:

 

молитва, - не молитва общественная в храмах, прямо запрещенная Христом (Мф.

VI, 5-13), а молитва, образец которой дан нам Христом, -уединенная,

состоящая в восстановлении и укреплении в своем сознании смысла своей жизни

и своей зависимости только от воли Бога.

 

Оскорбляют, огорчают или соблазняют кого-либо, мешают чему-нибудь и

кому-нибудь или не нравятся эти мои верования, - я так же мало могу их

изменить, как свое тело. Мне надо самому одному жить, самому одному и

умереть (и очень скоро), и потому я не могу никак иначе верить, как так,

как верю. Готовясь идти к тому Богу, от которого исшел. Я не говорю, чтобы

моя вера была одна несомненно на все времена истинна, но я не вижу другой -

более простой, ясной и отвечающей всем требованиям моего ума и сердца; если

я узнаю такую, я сейчас же приму ее, потому что Богу ничего, кроме истинны,

не нужно. Вернуться же к тому, от чего я с такими страданиями только что

вышел, я уже никак не могу, как не может летающая птица войти в скорлупу

того яйца, из которого она вышла. "Тот, кто начнет с того, что полюбит

христианство более истины, очень скоро полюбит свою церковь или секту

более, чем христианство, и кончит тем, что будет любить себя (свое

спокойствие) больше всего на свете", - сказал Кольридж.

 

Я шел обратным путем. Я начал с того, что полюбил свою православную веру

более своего спокойствия, потом полюбил христианство более своей церкви,

теперь же люблю истину более всего на свете. И до сих пор истина совпадает

для меня с христианством, как я его понимаю. И я исповедую это

христианство; и в той мере, в какой исповедую его, спокойно и радостно живу

и спокойно и радостно приближаюсь к смерти.

 

4 апреля 1901. Москва.

 

 

 

                   Л.Н.ТОЛСТОЙ - Письмо студенту о праве

 

Л.Н.ТОЛСТОЙ

 

 

ПИСЬМО СТУДЕНТУ О ПРАВЕ

 

 

Получил ваше письмо и с удовольствием отвечаю на него. То, что вы

выписываете из книги г-на Петражицкого, -

"Существенное значение этических переживаний и нравственного и правового

типа в человеческой жизни состоит в том что они

 

1) действуют в качестве мотивов поведения (мотивационное действие этических

переживаний);

 

2) производят известные изменения в самой психике индивидов

(педагогическое, воспитательное действие этических переживании)"...

 

"Чисто моральная, беспритязательная психика - очень высокая и идеальная

психика, но она требует для нормального и здорового развития характера еще

другой, притязательной, правовой психики. Без такого дополнения, или,

правильнее, без такого (императивно-атрибутивного) фундамента нет здоровой

этики, а существует почва для разных, подчас отвратительных,

уродливостей"... "В обществе принято относиться к праву, как к чему-то

низшему по сравнению с нравственностью, менее ценному, менее достойному

уважения. А есть учения (напр. учение Л. Толстого, разные анархические

учения), которые относятся к праву прямо отрицательно. В основе этих

воззрений. как видно из всего вышеизложенного, лежит незнание природы и

значение и той и другой ветви человеческой этики"

 

 

показалось мне, с одной стороны, в высшей степени забавным своими

императивными, атрибутивными, этическими и какими-то еще переживаниями,

особенно, когда я живо представил себе ту важность, с которой все это

преподается почтенными, часто старыми уже людьми, и то подобострастное

уважение, с которым все это воспринимается и заучивается тысячами не глупых

и считающихся просвещенными молодых людей. Но, кроме этой комической

стороны, есть в этом деле и сторона серьезная и очень серьезная. И про

нее-то мне и хочется сказать то, что я о ней думаю. Серьезная сторона эта в

том, что вся эта удивительная так называемая наука о праве, в сущности

величайшая чепуха, придумана и распространяема не с легким сердцем, как

говорят французы, а с очень определенной и очень нехорошей целью: оправдать

дурные поступки, постоянно совершаемые людьми нерабочих сословий. Серьезная

сторона этого дела еще и в том, что ни на чем нельзя с большей очевидность

увидать ту низкую степень истинного просвещения людей нашего времени, как

на том удивительном явлении, что собрание таких самых запутанных, неясных

рассуждений, выражаемых выдуманными, ничего не значащими, смешными словами,

признается в нашем мире "наукой" и серьезно преподается в университетах и в

академиях.

 

Право? Право естественное, право государственное, гражданское, уголовное

право, церковное, право войны, право международное, das Recht, le Droit,

право (по-английски слово право, das Recht, lе droit, передается словом

law. Англичане совершенно основательно соединили в одно два искусственно

разделенных понятия, так как правом называется только то, что утверждено

законом).

 

Что же такое то, что называется этим странным словом? Если рассуждать не по

"науке", т.е. не по атрибутивно-императивным переживаниям, а по общему всем

людям здравому смыслу определять то, что в действительности подразумевается

под словом "право", то ответ на вопрос о том, что такое право, будет очень

простой и ясный: правом в действительности называется для людей, имеющих

власть, разрешение, даваемое ими самим себе, заставлять людей, над которыми

они имеют власть, делать то, что им - властвующим, выгодно, для подвластных

же правом называется разрешение делать все то, что им не запрещено. Право

государственное есть право отбирать у людей произведения их труда, послать

их на убийства, называемые войнами, а для тех, у кого отбирают произведения

их труда и которых посылают на войны, право пользоваться теми

произведениями своего труда, которые еще не отобраны от них, и не идти на

войны до тех пор, пока их не посылают. Право гражданское есть право одних

людей на собственность земли, на тысячи, десятки тысяч десятин и на

владение орудиями труда, и право тех, у кого нет земли и нет орудий труда,

продавать свои труды и свои жизни, умирая от нужды и голода, тем, которые

владеют землею и капиталами. Уголовное право есть право одних людей

ссылать, заточать, вешать всех тех людей, которых они считают нужным

ссылать, заточать, вешать; для людей же ссылаемых, заточаемых и вешаемых

есть право не быть изгнанными, заключенными, повешенными до тех пор, пока

это тем, кто имеет возможность это делать, не покажется нужным. То же самое

и по международному праву: это право Польши, Индии, Боснии и Герцеговины

жить независимо от чужих властей, но только до тех пор, пока люди,

распоряжающиеся большими количествами войска, не решат иначе. Так это ясно

для всякого человека, думающего не по атрибутивно-императивным

переживаниям, а по общему всем людям здравому смыслу. Для такого человека

ясно, что то, что скрывается под словом "право", есть не что иное, как

только самое грубое оправдание тех насилий, которые совершаются одними

людьми над другими.

 

Но права эти определяются законами, говорят на это "ученые". Законами? да,

но законы-то эти придумываются теми самыми людьми, будь они императоры,

короли, советники императоров и королей, или члены парламентов, которые

живут насилиями и потому ограждают эти насилия устанавливаемыми ими

законами. Они же, те же люди и приводят эти законы в исполнение, приводят

же их в исполнение до тех пор, пока законы эти для них выгодны, когда же

законы эти становятся невыгодны им, они придумывают новые, такие, какие им

нужно.

 

Ведь все дело очень просто: есть насилующие и насилуемые, и насилующим

хочется оправдать свое насилие. И вот свои распоряжения о том, как они в

данном случае и в данное время намерены насиловать людей, они называют

законами, разрешение же, которое они сами себе дают совершать свои насилия,

и предписания насилуемым делать только то, что не запрещается им, называют

правом.

 

И тысячи и тысячи молодых людей старательно изучают все эти глупости - еще

не беда бы была, если бы только глупости, но гадости, на которых строится

этот грубый и губительный обман, и большие миллионы простых людей, доверяя

тому, что им внушают "ученые", безропотно подчиняются той неестественной

подавленной жизни, которая слагается для них вследствие этого

проповедуемого и признаваемого "учеными" людьми обмана.

 

Когда какой-нибудь шах персидский, Иоанн Грозный, Чингисхан, Нерон режут,

бьют людей тысячами, это ужасно, но все-таки не так ужасно, как то, что

делают г-да Петражицкие и им подобные. Эти убивают не людей, а все то

святое, что есть в них.

 

Нехорошо суеверие и отчасти обман какой-нибудь разносимой по народу

чудотворной иконы матушки царицы небесной, но в этом суеверии и обмане есть

некоторая поэзия, кроме того обман этот вызывает все-таки добрые чувства в

людях, но в суеверии и обмане "права" нет ничего, кроме самого гадкого

мошенничества, желания не только скрыть от людей сознаваемую всеми

нравственно-религиозную истину, но извратить ее, выдать за истину самые

жестокие и противные нравственности поступки: грабежи, насилия, убийства.

 

Поразительны при этом и дерзость, и глупость, и пренебрежение к здравом

смыслу, с которыми эти г-да ученые вполне спокойно и самоуверенно

утверждают, что тот самый обман, который более всего другого развращает

людей, нравственно воспитывает их. Ведь говорить это можно было и то с

грехом пополам, когда происхождение "права" признавалось божественным,

теперь же, когда то, что называется "правом", выражается в законах,

придумываемых или отдельными людьми, или спорящими партиями парламентов,

казалось бы уже совершенно невозможно признавать постановления "права"

абсолютно справедливыми и говорить о воспитательном значении "права".

Главное же говорить о воспитательном значении "права" нельзя уже потому,

что решения "права" приводятся в исполнение насилиями, ссылками, тюрьмами,

казнями, т.е. поступками самыми безнравственными. Говорить теперь об

этическом, воспитательном значении "права" все равно, что говорить (да и

говорили это) об этическом воспитательном значении для рабов власти

рабовладельцев. Мы теперь в России с полной очевидностью видим это

воспитательное значение "права". Видим, как на наших глазах развращается

народ, благодаря тем неперестающим преступлениям, которые - вероятно,

оправдываемые "правом" - совершаются русскими властями. Развращающее

влияние деятельности, основанной на "праве", особенно резко заметно теперь

в России, но то же самое всегда и везде есть, было и будет, где есть, - а

оно везде есть - признание законности всякого рода насилий, включающих и

убийство, основанных на "праве".

 

Да, воспитательное значение "права"!

 

Едва ли в каком-либо другом случае доходили до таких пределов и наглость

лжи и глупость людей.

 

Этическое воспитательное значение "права"! Ведь это ужасно. Главная причина

безнравственности людей нашего христианского мира это этот ужасный обман,

который называется "правом", а они говорят о воспитательном значении

"права".

 

Ведь никто не станет спорить о том, что самые первые, невысокие требования

нравственности, не говоря уже о любви, состоят в том, чтобы не делать

другому, чего не хочешь, чтоб тебе делали, сострадать бедному, голодному,

прощать обиды, не грабить людей, не присваивать одним людям того, на что

другие имеют одинаковое с ними право, вообще не делать того, что сознается

злом всяким неиспорченным разумным человеком. И что же, как образец

справедливости и исполнения нравственных требований, самым торжественным

образом делается людьми, считающими сами себя учителями, руководителями

людей? Охранение богатств крупных земельных собственников, фабрикантов,

капиталистов, наживших свои богатства захватом земли, естественно

долженствующей быть общей, или ограблением трудов рабочих, поставленных

вследствие отнятия земли в полную зависимость от капиталистов; охранение

такое усердное, что когда [кто ] либо из ограбленных, забитых, обманутых,

со всех сторон спаиваемых одуряющими напитками людей как-нибудь присвоит

себе 0,0000001 предметов, которые постоянным грабежом отняты у него и его

товарищей, его по "праву" судят, запирают, ссылают.

 

Живет владелец тысячи десятин земли, т.е. человек, противно всякой самой

несомненной справедливости завладевший один естественным достоянием многих,

в особенности тех, которые живут на этой земле, т.е. явно ограбивший и не

перестающий грабить их. И вот один из этих огрубляемых людей, безграмотный,

одуренный ложной верой, передаваемой ему из рода в род, спаиваемый

правительством водкой, нуждающийся в удовлетворении самых первых жизненных

потребностей, идет ночью с топором в лес и срубает дерево, необходимое ему

или для постройки, или для того, чтобы на вырученные деньги купить самое

необходимое. Его ловят. Он нарушил "право" владетеля 1000 десятин леса,

знатоки "права" судят его и сажают в тюрьму, оставляя голодную семью без

последнего работника. То же совершается везде, в сотнях, тысячах таких

случаев в городах, заводах и фабриках.

 

Казалось бы, что не может быть нравственности без справедливости, доброты,

сострадания, прощения обид. Тут все это нарушается во имя "права". И

такие-то дела, совершаемые на основании "права" ежедневно повсюду тысячами,

нравственно воспитывают людей!

 

Воспитательное, этическое влияние "права"?!

 

Нет ничего - даже не исключая богословия, которое так неизбежно развращало

бы, не могло бы не развращать людей.

 

Можно только удивляться тому, как, несмотря на это постоянное и усиленное с

двух сторон развращение народа, еще удержалось в нем истинное понимание

справедливости, уже совершенно потерянное нерабочими сословиями.

 

"Если ученые господа, знающие все божеские и человеческие законы, при том

ни в чем не нуждающиеся, богатые, считают, что надо бедняка, который по

нужде, или даже по глупости, пьянству, невежеству срубил в лесу дерево или

унес из завода на 2 рубля товару, посадить в тюрьму и не прощать, а морить

с голоду его семью, то что же мне-то голому, безграмотному делать, когда у

меня сведут лошадь. Судить, и не то что засудить, а убить конокрада'" - Так

должны бы рассуждать люди из народа, но они, несмотря на все развращение,

которому подвергаются от "права" и богословия, преимущественно от "права",

все-таки удерживают настоящие нравственные человеческие черты, которых нет

и помину людей, устанавливающих "права" и живущих по ним.

 

Кант говорил, что болтовня высших учебных заведений есть большей частью

соглашение уклоняться от решения трудных вопросов, придавая словам

изменчивый смысл. Но мало того, что эта болтовня ученых имеет целью

уклонение от решения трудных вопросов, болтовня эта, как это происходит при

болтовне о "праве", имеет часто еще самую определенную безнравственную цель

- оправдание существующего зла.

 

Так это и в нравственном отношении, но и с точки зрения разумности вера в

какую-нибудь чудотворную матушку царицу небесную, или в канонизированную на

днях Жанну д'Арк все-таки не так нелепа, как вера в атрибутивные,

императивные переживания и т.п. Казалось бы, в наше время уже и явная

неточность, софистичность самых понятий и искусственность несуществующих

выдуманных слов для их выражения должны бы сразу отталкивать свежие,

молодые умы от занятия такими предметами. Но по вашему письму вижу, что и

теперь то же самое, что было 60 лет тому назад. Я ведь сам был юристом и

помню, как на втором курсе меня заинтересовала теория права, и я не для

экзамена только начал изучать ее, думая, что я найду в ней объяснение того,

что мне казалось странным и неясным в устройстве жизни людей. Но помню, что

чем более я вникал тогда в смысл теории права, тем все более и более

убеждался, что или есть что-то неладное в этой науке, и! ли я не в силах

понять ее; проще говоря, я понемногу убеждался, что кто-то из нас двух

должен быть очень глуп: или Неволин, автор энциклопедии права, которую я

изучал, или я, лишенный способности понять всю мудрость этой науки. Мне

было тогда 18 лет, и я не мог не признать того, что глуп я, и потому решил,

что занятия юриспруденцией свыше моих умственных способностей, и оставил

эти занятия. Теперь же, занятья десятками лет совсем другими интересами, я

как-то забыл о науке "права", и даже мне смутно представлялось, что

большинство людей нашего времени уже выросли из этого обмана. Но по вашему

письму я, к сожалению, вижу, что "наука" эта все еще существует и

продолжает совершать свое злотворное дело. И потому я рад случаю высказать

об этой науке то, что теперь о ней думаю, и полагаю, что думаю не один я, а

вместе с очень многими и многими.

 

Не стану советовать профессорам разных "прав", проведшим всю жизнь в

изучении и преподавании этой лжи и устроившим на этом преподавании свое

положение в университетах и академиях и часто наивно воображающим, что,

преподавая свои мотивационные действия этических переживаний и т.п., они

делают что-то очень важное и полезное, не стану таким людям советовать

бросить это дурное занятие, как не стану советовать это священникам,

архиереям, проведшим, как и эти господа, всю жизнь в распространении и

поддерживании того, что они считают необходимым и полезным. Но вам,

молодому человеку, и всем вашим товарищам не могу не советовать как можно

скорее, пока голова ваша не совсем запуталась и нравственное чувство не

совсем притупилось, бросить это не только пустое и одуряющее, но и вредное

и развращающее занятие.

 

Вы пишете, что г-н Петражицкий в своих лекциях упоминает о том, что он

называет моим учением. Учения у меня никакого нет и не было. Я ничего не

знаю такого, чего не знали бы все люди. Знаю же я со всеми людьми, с

огромным большинством людей всего мира то, что все люди свободные, разумные

существа, в душу которых вложен один высший, очень простой, ясный и

доступный всем закон, не имеющий ничего общего с предписаниями людей,

называемыми правами и законами. Высший закон этот, самый простой и

доступный всякому человеку, состоит в том, чтобы любить ближнего, как

самого себя, и потому не делать другому того, чего не хочешь себе. Закон

этот так близок сердцу человеческому, так разумен, исполнение его так

несомненно устанавливает благо как отдельного лица, так и всего

человечества и так одинаково был провозглашен закон этот всеми мудрецами

мира, от Ведантистов Индии, Будды, Христа, Конфуция до Руссо, Канта и

позднейших мыслителей, что если бы не те коварные и зловредные усилия,

которые делали и делают богословы и правоведы для того, чтобы скрыть этот

закон от людей, закон этот уже давно был бы усвоен огромным большинством

людей, и нравственность людей нашего времени не стояла бы на такой низкой

степени, на которой она стоит теперь.

 

Так вот те мысли, которые вызвало во мне ваше письмо и которые я очень рад

случаю высказать.

 

Письмо это мне бы хотелось напечатать. Если вы разрешите это, я бы

напечатал его с вашим письмом.

 

27 Апр.1909 Ясная Поляна

 

 

 

                           Л.Н.ТОЛСТОЙ - CARTHAGO

 

Л.Н.ТОЛСТОЙ

 

CARTHAGO D L NDA  ST

 (Карфаген должен быть разрушен)

 

С каждым годом более и более учреждается обществ мира, чаще и чаще следуют

один за другим конгрессы мира, на которых собираются лучшие люди Европы,

обсуживая стоящий поперек дороги всякого движения человечества к

осуществлению своих целей вопрос вооружения и приготовления к войне,

произносятся речи, пишутся книги, статьи, брошюры, со всех сторон

разъясняющие и освещающие этот вопрос. Нет уже теперь образованного и

разумного человека, который бы не видел того ужасного, вопиющего зла,

которое производят безумные приготовления к войне дружественно связанных

между собой народов, не имеющих никаких причин для того, чтобы воевать друг

с другом, и не думал бы о средствах уничтожения этого ужасного, безумного

зла.

 

Все аргументы, начиная с Мольтке и кончая г-ном Вогюэ, которыми люди,

отстаивающие старый порядок, хотели бы защищать войну, давно уже безнадежно

опровергнуты; давно уже разъяснено и доказано, что война поддерживает в

людях не высшие, а самые низшие, зверские чувства; что для разрешения

столкновений, возникающих между цивилизованными государствами, могут быть

учреждены международные судилища, а для защита от воображаемого нападения

варваров цивилизованным народам достаточно одной сотой тех войск, которые

теперь содержатся государствами; несомненно доказано, что войны и

приготовления к ним производятся только теми властвующими людьми, которым

выгодны войны, и что для всех народов они только пагубны и бессмысленны.

 

Но, удивительное дело, тут же рядом с этим сознанием бесполезности,

преступности и бессмысленности войны между образованными народами, к

которой они все усиленно готовятся, в последнее время с особенной

самоуверенностью, если не сказать наглостью, проявляются среди военного

сословия самые противоположные чувства этому сознанию и выражаются так, как

40, 50 лет тому назад они не смели выражаться.

 

Почти в одно и то же время в двух самых военных государствах - в Германии и

в России - совершены офицерами возмутительные преступления: в Германии

пьяный офицер убил беззащитного человека под предлогом оскорбления мундира.

В России компания пьяных офицеров тоже под этим предлогом с помощью солдат,

врываясь в дома, грабила и секла беззащитных жителей. Убийство, совершенное

немецким офицером, произошло при следующих обстоятельствах:

 

"11-го октября, вечером, в кафе-ресторане "Тангейзер", который был

переполнен народом, сидели два молодых лейтенанта местного гренадерского

полка фон-Брюзевиц и фон-Юнг-Штиллинг. Около 12 часов ночи в залу вошли два

штатских с двумя дамами и сели за столик около лейтенантов. Один из

штатских, механик Зипман, задел своим стулом стул, на котором сидел

лейтенант фон-Брюзевиц. Лейтенант счел себя оскорбленным и потребовал,

чтобы Зипман перед ним извинился, на что тот возразил, что и не думал

оскорблять лейтенанта. Тогда фон-Брюзевиц выхватил шпагу и хотел ударить ею

Зипмана, но был остановлен хозяином ресторана и кельнером, что дало

возможность Зипману скрыться.

 

- Теперь моей чести капут. Я должен подать в отставку! - воскликнул

лейтенант, выходя из кафе, но, узнав от полицейского, что господин, похожий

на Зипмана, не выходил на улицу, снова вернулся в кафе, надеясь там найти

своего обидчика и вернуть свою честь. Действительно, он увидел там Зипмана

и бросился на него с обнаженной шпагой, несмотря на то, что безоружный

механик, убегая от офицера, усиленно просил у него извинения.

 

Произошла отвратительная сцена: среди оцепеневших мужчин и кричавших в

ужасе женщин храбрый лейтенант гонялся за убегавшим механиком и, наконец,

нагнав его в углу двора, уложил на месте ударом шпаги. Опуская

окровавленную шпагу в ножны, офицер с чувством удовлетворения произнес:

"Чу, теперь моя честь спасена!"

 

Поступок русских офицеров еще отвратительнее: пьянствующие офицеры вывели

из терпенья толпу, над которой они издевались, и одного из этих пьяных

офицеров прибили и сорвали с него погоны. Офицер собрал товарищей и солдат

и с этой командой пошел по домам евреев, врываясь в них, грабя жителей и

отыскивая несчастные погоны. Погоны найдены были на мельнице, и тут

начались истязания хозяев мельницы, истязания, кончившиеся смертью, как

говорят некоторые. То, что сущность дела такова, - в этом не может быть

сомнения; подробности же могут быть неверны, и поправить их нельзя, потому

что все это дело старательно было скрыто от всего русского общества. В

газетах было только известие о том, что разжалуются в солдаты неизвестно за

что двенадцать офицеров.

 

Казалось бы, что поступки как немецкого, так и русских офицеров таковы, что

правительства как того, так и другого народа должны были бы принять все

зависящие от них меры для того, чтобы поступить с этими одичавшими людьми

так же, как оно поступает с гораздо менее развращенными и дикими уголовными

преступниками, и позаботиться о том, чтобы искоренить тот дух, который

воспитывает таких извергов. Ничуть не бывало. Как то, так и другое

правительство, очевидно, сочувствует такому роду поступкам и поощряет их.

 

Вильгельм II - qui laisse toujours passer l'occasion de se taire et ne

laisse jamais passer l'occasion de dire une betise (который всегда

пропускает случай смолчать и никогда не пропускает случая сказать

глупость), сказал по случаю поступка убийцы Брюзевица, что если оскорблена

честь мундира, то военный должен помнить, что оскорблен этим сам император,

и они, офицеры, должны немедленно и основательно пустить в ход свое оружие.

 

Точно то же было и в России. Хотя при системе молчания и требования

всеобщего молчания о всем том, что важно и интересно обществу, мы не знаем,

что именно было сказано властями по этому случаю, мы знаем, что сочувствие

высших властей на стороне этих защитников мундира и что поэтому-то и не

были судимы эти преступники, и наказание им назначено то, которое

обыкновенно очень скоро прекращается прощением и возвращением прежнего

звания. Мы знаем это еще и потому, что такие случаи, как случай Брюзевица в

Германии, за время царствования Александра III повторялись и в России

несколько раз: было несколько убийств офицерами беззащитных граждан, и

убийц не судили, или судили, ни к чему не присуживая. Мм знаем это еще и

потому, что тот самого Александр III, которому присвояется почему-то эпитет

миротворца и христианина, не только не воспрещал дуэлей, против которых

боролись и борются все христианские импе! раторы и короли, но прямо

предписал их законом, для того чтобы поддержать в войсках пропадающий

принцип чести военного звания.

 

50, 40 лет тому назад всего этого не могло быть: не было таких офицеров,

которые бы убивали беззащитных людей за воображаемую честь мундира, и не

было таких государей, которые одобряли бы убийство беззащитных граждан и

узаконивали бы убийство на дуэли.

 

Случилось нечто подобное химическому разложению. Поваренная соль, пока она

не разложена, не представляет ничего неприятного. Но, подвергшись

разложению, она дает отвратительный удушливый газ хлор, который прежде, в

соединении своем, был незаметен. То же сделалось в нашем обществе с

военными людьми.

 

В прежнее время военный человек 30-х, 40-х, 50-х, даже 60-х годов,

составляя нераздельную и необходимую часть тогдашнего общества, не

представлял из себя не только ничего неприятного, но, как это было у нас,

да и везде, я полагаю, представлял из себя, особенно в гвардии, цвет

тогдашнего образованного сословия. Таковы были наши декабристы 20-х годов

(Далее отчеркнуто место с пометой пропустить: Тогдашние военные не только

не сомневались в справедливости своего звания, но гордились им, часто

избирая это звание из чувства самоотвержения).

 

Не то уже представляют теперешние военные. В обществе совершилось

разделение: лучшие элементы выделились из военного сословия и избрали

другие профессии; военное же сословие пополнялось все худшим и худшим в

нравственном отношении элементом и дошло до того отсталого, грубого и

отвратительного сословия, в котором оно находится теперь. Так что на

сколько более человечны, и разумны, и просвещенны стали взгляды на войну

лучших не военных людей европейского общества и на все жизненные вопросы,

на столько более грубы и нелепы стали взгляды военных людей нашего времени

как на вопросы жизни, так и на свое дело и звание.

 

Оно и не могло быть иначе: военные люди за 30, 40 лет тому назад, никогда

не слыхавшие сомнения о достоинстве военного звания, наивно гордились им и

могли быть добрыми, честными и, главное, вполне христиански просвещенными

людьми, продолжая быть военными; теперь же это уже невозможно. Теперь для

того, чтобы быть военным, человеку нужно быть или грубым, или

непросвещенным в истинном смысле этого слова человеком, т.е. прямо не знать

всего того, что сделано человеческой мыслью для того, чтобы разъяснить

безумие, бесполезность и безнравственность войны и потому всякого участия в

ней, или нечестным и грубым, т.е. притворяться, что не знаешь того, чего

нельзя не знать, и пользуясь авторитетом сильных мира сего и инерцией

общественного мнения, продолжающего по старой привычке уважать военных, -

делать вид, что веришь в высокое и важное значение военного звания.

 

Так оно и есть.

 

За 40 лет тому назад военные писатели, следя за всем тем, что делалось в

Европе, писали о том, как уничтожить войну, или как по крайней мере сделать

ее менее жестокой. Теперь же генерал, считающийся ученым и просвещенным

военным, в ответ на статью об уничтожении войны, смело пишет:

 

"Вы усиливаетесь доказать, - пишет он, - будто протест против милитаризма

мало-помалу доведет до полного устранения боевых столкновений; я же

полагаю, что такое устранение немыслимо, ибо противоречит основному закону

природы, которой равно дорого (и равно безразлично) разрушение, как и

созидание; ведь ничего не разрушать и ничего не созидать - одно и то же.

Что бы вы ни созидали, вы неминуемо должны нечто и разрушать. Ах, господа,

господа! Да неужели вам не приходит в голову, что превращение права

"грубой" силы" в силу "деликатного" права не уничтожает первого права, а

только переводит его в скрытое состояние? Неужели вы не замечаете, что сила

права была бы очень не сильна, если бы у него за спиною не стоял

полицейский, а за полицейским - солдат, т.е. право силы? Что дает

обязательную силу деликатным приговорам, вроде многих лет каторги, пусканья

семьи по миру, для удовлетворения "законной" претензии какого-нибудь

Шейлока? Должно быть, убеждение в праведности судьи, в нерушимости

писанного закона, не правда ли?"

 

И, очевидно, воображая, что он открыл новость о том, что право держится

насилием, и этим доказал необходимость войны, генерал этот спокойно

проповедует то, что ему хочется и нужно, именно зверство диких животных,

которые зубами раздирают добычу.

 

"Редкость столкновений на холодном оружии, - говорит он, - доказывает

ничтожество не его, а тех, кто неспособен сойтись на дистанцию штыка или

шашки; с военной точки зрения проповедь о ничтожестве холодного оружия есть

отрицание самоотвержения и оправдание самосохранения, т.е., попросту

говоря: апофеоза трусости" Новое время", , N 7434).

 

30, 40, 50 лет тому назад такие статьи были невозможны. Еще менее возможны

были такие руководства для солдат, сочинения того же автора, которые теперь

распространяются между ними.

 

Во всех солдатских казармах для поучения тех миллионов людей, которые

проходят солдатство, висит наставление под заглавием "памятка". В памятке

этой сказано (она вся ужасна, но выписываю некоторые места):

 

"Сломится штык - бей прикладом; приклад отказался - бей кулаками; попортил

кулаки - вцепись зубами. Только тот бьет, кто отчаянно, до смерти бьется.

 

Трое наскочат: первого заколи, второго застрели, третьему штыком карачун.

Храброго Бог бережет.

 

Умирай за веру православную, за царя батюшку, за святую Русь. Церковь Бога

молит. Погубящий душу свою, обрящет ее". (Мало ему свое - он Евангелием

хочет подтвердить свое зверство). "Кто остался жив, тому честь и слава".

 

И, наконец, заключение:

 

"Солдату надлежит быть здорову, храбру, тверду, решиму, справедливу,

благочестиву. Молись Богу! От него победа! Чудо-богатыри! Бог вас водит, он

вам генерал!"

 

И это кощунственное бешеное сочинение, которое мог произвести только

мерзкий и пьяный человек, развешено во всех казармах, и все молодые люди во

всей христианской России, поступившие на службу, должны изучать это

сочинение и верить ему.

 

30, 40, 50 лет тому назад ничего подобного не могло быть. Да, разложение

вещества совершилось, с одной стороны, натром, с другой стороны - удушливым

паром, который прежде не был заметен.

 

С одной стороны, конгрессы мира, солидарность всех просвещенных людей мира,

ненавидящих войну и ищущих средств предотвратить и уничтожить ее; с другой

стороны - убийства и истязания беззащитных людей за честь мундира, памятки

и статьи храброго генерала, отечески внушающего необходимость и пользу

пожирания друг друга. Сопоставляя то и другое, мне вспоминается рассказ

путешественника, присутствовавшего на празднестве дагомейцев, во время

которого должны были быть убиты 300 пленных. Путешественник, стараясь

говорить так, чтобы быть понятным, употребил все силы своего красноречия.

для того, чтобы внушить дагомейским вождям о том, что убийство противно их

же верованиям, о власти душ умерших над живыми, о том, что это против их

выгоды, так как они могли бы заставить этих диких работать или воевать, о

том, что это невыгодно, так как вызывает врагов делать то же с их пленными.

 

Дагомейские вожди, опустив головы, украшенные перьями, с кольцами в носах,

сидели молча, - как говорил путешественник, - передавая друг другу чашу с

пьяным напитком. Но когда он кончил, они вскочили и, оскалив зубы, подали

знак воинам к убийству, и началась резня. А вожди, кривляясь своими

обнаженными коричневыми телами, плясали вокруг, издавая хриплые,

нечленораздельные звуки.

 

Такими представляются ввиду сложной, умной, утонченной, гуманной работы,

которая идет среди лучших представителей европейского общества по вопросу

войны, те грубые речи в рейхстагах, статьи газет, речь Вильгельма, и

особенно эти самоуверенно отеческие наставления нашего генерала, товарища

Богу по генеральству.

 

Очевидно, разложение совершилось, и то, что оно совершилось и вонючий пар

не дает дышать нам, уже есть важный шаг вперед. Вонючий газ должен быть

уничтожен. Точно так же и военное сословие, выделившись из общей жизни,

стало отвратительно и должно быть уничтожено. Но как же уничтожить его?

Средство для этого есть только одно: общественное мнение, уяснение

общественного мнения, значения и свойств военного сословия.

 

Люди эти, очевидно, составили вокруг себя удушливую, вонючую атмосферу, в

которой живут и в которую не проникает тот свежий воздух, которым дышит уже

большинство людей. Очевидно, люди не допускают до себя этот свежий воздух

и, по мере распространения его, сгущают вокруг себя свою вонючую атмосферу.

До них никак не доберешься: вы будете, как тот путешественник, усиливать

свои доводы, доводить их до последней степени ясности, и в ответ на это вы

ничего не услышите, кроме нечленораздельных звуков пляшущего дикого,

потрясающего своим томагавком: услышите призывы к убийству для чести

мундира и отеческие увещания: "Ах, господа, господа!.. не в этом дело, а

надо выучиться грызть людей зубами" и т.п.

 

И что ужаснее всего, это то, что эти самые люди имеют власть, силу над

другими людьми... Как же быть? Какое средство для того, чтобы уничтожить

это? А средство есть только одно: уничтожение той атмосферы уважения,

восхваления своего сословия, своего мундира, своих знамен и т.д., за

которыми скрываются эти люди от действия истины.

 

(1896)

 

 

 

                                  Толстой

 

отрывки из статьи "НЕИЗБЕЖНЫЙ ПЕРЕВОРОТ"

 

Лев Толстой

 

1909

 

 

 

 

Царство Божие внутри, вас и достигается усилием.

 

Самые глухие люди это те, которые не хотят слушать. Французская поговорка

 

Знаю, что много, много людей, особенно из числа так называемых

образованных, заглянув в это мое писание и поняв, о чем идет речь, только

пожмут плечами, презрительно улыбнутся и не станут читать дальше. Все

старое "непротивление", как это не надоест ему, скажут они.

 

Знаю, что это так будет, во первых, для людей, называемых учеными и знания

которых не сходятся с тем, что я говорю, во вторых, для людей, находящихся

в увлечении деятельности правительственной или революционной, которым это

мое писание ставит дилемму: признать нелепостью или то, что они делали и

делают годами и ради чего пожертвовали столь многим, или то, что я говорю.

Будет это так и для многих людей так называемых образованных, которые в

самых важных вопросах жизни привыкли, не думая своей головой, усваивать

мнения, исповедуемые окружающим большинством, оправдывающие их положение.

Но знаю, что все люди, самобытно думающие, а также и большинство рабочих

людей, не испорченных еще тем нагромождением пустых и ложных, знаний,

которое называется в наше время наукой, будут со мною. Знаю это потому, что

в наше время, как для самобытно мыслящих людей, так и для огромного

большинства трудящихся рабочих, становится с каждым днем все более и более

очевидным и неразумие, и безнравственность причиняемых ими самим себе

ненужных страданий. И те, и другие не могут уже в наше время не признать,

наконец, ту простую и режущую теперь глаза истину о том, что для улучшения

жизни нужно только одно: перестать делать то, что причиняет эти страдания.

 

Казалось бы, что те внешние условия, в которых находится человечество

нашего времени, должны бы были довести его благосостояние до высшей

степени. Земель, пригодных для обработки, доступно людям столько, что все

люди могли бы с избытком пользоваться на них всеми благами жизни. Средства

передачи мыслей и передвижения (печать, почта, телеграф, железные дороги,

паровые и электрические двигатели, аэропланы и др.), т.е. средства того,

что более всего содействует благу людей, средства единения, доведены до

высокой степени совершенства. Средств борьбы с природой, облегчений труда

придумано столько, что казалось, все люди могли бы пользоваться полным

удовлетворением своих потребностей без напряжения труда, лишающего досуга и

разрушающего здоровье. Все есть для того, чтобы благо людей увеличивалось,

а вместо этого люди нашего времен страдают, мучаются и телесно и духовно,

как никогда в прежние времена не страдали и не мучались, и страдания и

мучения эти растут с каждым годом.

 

Скажут, страдания свойственны вообще жизни людей. Да, страдания

свойственны, но не те страдания, которыми страдают теперь люди нашего мира.

Свойственны жизни человеческой страдания внешние, всякого рода болезни,

наводнения, пожары, землетрясения, засухи, свойственны также и страдания

случайные, временные, от войн или жестокости некоторых правителей, но не те

страдания, которыми не переставая страдают теперь все люди. Страдают теперь

все люди: и те, которые властвуют или прямой силой или богатством, и те,

которые с неперестающей ненавистью несут свою зависимость от властвующих и

богатых, и страдают все уже не от внешних причин, не от землетрясений и

наводнений, не от Неронов, Иоаннов Четвертых, Чингис-ханов и т.п., а

страдают друг от друга, страдают от того, что все разделены на два

враждебные, ненавидящие друг друга стана: страдают одни от зависти и

ненависти к тем, кто над ними властвует, другие от страха и тоже

презрительного недоброго чувства к тем, над кем они властвуют, страдают и

те, и другие от сознания непрочности своего положения, от той

неперестающей, временами вспыхивающей и проявляющейся величайшими

жестокостями, но никогда не перестающей глухой борьбы, между двумя

ненавидящими друг друга лагерями. Страдают особенно жестоко преимущественно

от того, что и те, и другие в глубине души знают, что причина их страданий

в них самих, что им можно бы было избавиться от этих наносимых самим себе

страданий, но и тем и другим кажется, что они не могут этого сделать, что

виноваты не они, а враги их, и тем с большим озлоблением нападают друг на

друга, и тем все больше и больше ухудшают свое положение.

 

Так что причина бедственности положения, в котором находится теперь

человечество, причина совершенно особенная, исключительная, свойственная

только нашему времени.

 

 

                                     II

 

 

С тех пор, как мы знаем совокупную жизнь людей, мы знаем, что всегда люди

соединялись между собой, кроме связей семейных, родовых, обменных,

торговых, еще подчинением многих одному или нескольким властителям. Такое

подчинение одних другим, большинства меньшинству, было так обще всем

народам, так давно существовало, что все люди, как те, которые властвовали

над многими, так и те, которые подчинялись им, считали такое устройство

жизни неизбежным, естественным и единственно возможным для совокупной жизни

людей.

 

...Таково было это основанное на насилии устройство жизни. И человечество

жило так веками. Так было это в Индии, и в Китае; так было это и в Греции,

и Риме, и в средневековой Европе; так это, как это ни противно сознанию

человечества нашего времени, продолжается для большинства людей и теперь.

 

..Христианство указало людям не только то, что любовь есть средство общения

людей, дающее им благо, но и то, что любовь есть высший закон жизни людей,

и что поэтому закон любви несовместим с прежним, основанным на насилии,

устройством жизни.

 

Главное значение христианства и особенность его от всех прежних учений,

проповедывавших любовь, было в том, что оно, провозглашая закон любви

высшим законом жизни, таким, который, не допуская исключений, всегда должен

исполняться, указало на те обычные отступления от закона любви, которые,

вместе с признанием благодетельности любви, допускались при прежнем

устройстве жизни, основанном на власти властвующих, поддерживаемой

насилием. При прежнем устройстве жизни насилие, включающее в себя убийства,

при защите себя, ближних или отечества, при наложении наказаний на

преступников и т.п., было необходимым условием общественной жизни.

Христианство же, ставящее высшим законом жизни любовь, признающее всех

людей равными, проповедующее прошение всякой обиды, оскорбления, насилия, и

воздаяние добром за зло, не могло допускать ни в каком случае насилия

человека над человеком, всегда в последнем своем проявлении требующего даже

убийства. Так что христианство в своем истинном значении, признавая

основным законом жизни любовь, прямо и определенно отрицало то самое

насилие, которое стояло в основе всего прежнего устройства жизни.

 

Таково было и есть главное значение христианства. Но люди, принявшие

христианство, веками жившие в сложном государственном устройстве,

основанном на насилии, приняв христианство, отчасти не понимая всего его

значения, отчасти понимая, но стараясь скрыть его от себя и других людей,

взяли из христианства только то, что не было противно установившемуся

складу их жизни.

 

...Люди жили, подчиняясь насилиям и совершая их, и вместе с тем

исповедывали учение любви, явно противоречащее насилию. Внутреннее

противоречие это всегда жило в христианском мире и соответственно

умственному развитию людей становилось все более и более явным....

 

 

                                    III

 

Из того, что возможно насилием подчинять людей, справедливости, вовсе не

следует, чтобы было справедливо подчинять людей насилием.

 

Паскаль

 

Насилие, производя только подобие справедливости, более всего удаляет людей

от возможности Лить справедливо без насилия.

 

В сознании людей входило все большее и большее признание закона любви,

долженствовавшего заменить насилие, а между тем жизнь продолжала идти на

прежних основаниях.

 

Так это продолжалось веками. Но пришло время, когда истина о том, что

любовь есть высший закон жизни человеческой, и что поэтому насилие,

несовместимое с любовью, не может быть высшим законом жизни, истина, столь

свойственная духовной природе человека и выраженная более или менее ясно во

всех религиозных учениях и с особенной ясностью в христианстве, несмотря на

все усилия властителей и их помощников, все более и более входила в

сознание людей и в наше время более или менее сознательно уже стала

достоянием большинства людей. Как нельзя затушить огонь, завалив его

стружками, так же невозможно было заглушить раз возникшую в сознании людей

и с такой ясностью выраженную во всех религиозных учениях и столь близкую

сердцу человеческому истину о том, что свойственное природе людей единение

есть единение, основанное на любви, а не насилии, страхе. И истина эта,

хотя и не в прямом своем выражении, но в различных вытекающих из этой

истины положениях и требованиях, все чаще и чаще проявлялась во всем мире,

отыскивая свое приложение к жизни. Так, среди христианского мира истина

эта, прежде, чем в других странах, проявилась в требованиях равенства

граждан, людей (хотя только одного государства), в уничтожении рабства, в

признании прав женщины, в учениях социализма, коммунизма, анархизма;

проявлялась и проявляется эта истина и в самых разнообразных союзах,

конгрессах мира, проявляется и во многих так называемых сектах, как

христианских, так и магометанских, прямо отрицающих закон насилия и

освобождающих себя от подчинения ему.

 

В христианском мире и близком ему магометанском истина эта более явно

входила в сознание людей, но и на дальнем востоке истина эта, не

переставая, делала свое дело. Так что даже в Индии и Китае, где насилие

утверждено религиозным законом, насилие и касты в Индии в наше время

представляются людям уже чем-то несвойственным человеческой природе.

 

Все люди мира, хотя еще и не признавая закона любви во всем его значении,

уже чувствуют всю невозможность продолжения жизни по прежнему закону

насилия и ищут другой, соответствующей духовному росту человечества, основы

взаимного общения...

 

Основа же эта есть только одна и тысячи лет тому назад уже высказана

лучшими людьми мира.

 

 

                                     IV

 

Прежняя основа единения людей, насилие, в наше время не внушает людям, как

прежде, слепого доверия, но представляется, напротив, чем-то уже противным

их сознанию.

 

Люди теперь в большинстве своем более или менее живо чувствуют уже

необходимость устройства жизни на других основаниях, чем насилие. Но старые

обычаи, предания, воспитание, привычки, главное самое устройство жизни

таково, что люди, желая делать дела, вытекающие из закона любви, приводят

их в исполнение посредством насилия, т.е. посредством того, что прямо

противоположно тому закону любви, во имя которого они действуют, делают то,

что делают.

 

Так в наше время революционеры, коммунисты, анархисты, во имя любви, блага

народа совершают свои разрушения, убийства. Во имя же любви, опять для

блага народа устраивают правительства свои тюрьмы, крепости, каторги,

казни. Во имя любви, высшего блага уже не одного, а всех народов,

устраивают дипломаты свои союзы, конгрессы, опирающиеся на все

увеличиваемые и все больше и больше вооружаемые войска. Во имя любви же

устраивают богачи, собравшие богатство и удерживающие его только благодаря

законам, утверждаемым насилием, свои всякого рода благотворительные

учреждения, неприкосновенность которых удерживается опять-таки насилием.

 

Так это делается везде. Большое незамечаемое людьми зло насилия совершается

во имя умышленно выставляемого на вид подобия добра. И, как и не может быть

иначе, это не только не улучшает положения, но, напротив, только ухудшает

его. И потому положение людей нашего времени, становясь все хуже и хуже,

стало несравненно хуже положения людей в древности. Оно стало хуже оттого,

что в наше время средства насилия увеличились в сотни раз, а увеличение

средств насилия увеличило и происходящее от насилия зло...

 

 

                                     V

 

Продолжение жизни людей нашего времени, как властвующих, так и тех, над кем

властвуют властвующие, в том положении, в котором они находятся теперь,

становится все более и более невозможным. И это живо чувствуется и теми, и

другими. Возможна была жизнь человечества с его разделением на десятки

враждебных государств, с своими императорами, королями, войсками,

дипломатами, с своим отбиранием от народа произведений его труда на

вооружения и содержание войск, тогда, когда народы еще наивно думали каждый

про себя, что он один настоящий народ, а что все другие народы враги,

варвары, и что не только похвально отдавать свои труды и жизнь на защиту

своего народа и его правителей, но что это даже не может быть иначе, что

это так же естественно, как кормиться, жениться, дышать. Возможна была

такая жизнь людей, когда люди верили, что бедность и богатство суть условия

жизни, предопределенные Богом, когда властвующие и богатые не только не

сомневались в законности своего положения, но в душе своей - перед Богом

гордились им, считая себя избранной, особой породой людей, людей же народа,

"подлых", занимающихся ручной работой или даже торговлей, считали низшей

породой людей, подвластные же и бедные верили, что властвующие и богатые

особенная порода людей, предназначенная на властвование самим Богом, так же

как Богом же предопределена их жизнь, подвластных и бедных.

 

...Так продолжалось веками, но пришло время, когда все то, что делало такую

жизнь возможной, стало понемногу разрушаться, и наконец люди всего мира, и

в особенности христианского, пришли к сознанию, более или менее ясному,

того, что не они одни, немцы, французы, японцы, русские, живут на свете и

не они одни хотят отстоять выгоды своего народа, но что все народы в том же

положении, и что поэтому всякая война не только губительна для народных

масс, не получающих от войны никаких выгод, а только лишения, но и

совершенно бессмысленна; кроме того, пришли люди нашего времени и к тому

более или менее ясному сознанию, что все подати, собираемые с них, не

служат к их благу, а растрачиваются большей частью во вред им на войны и на

роскошь властвующих, что богатство не есть нечто предопределенное свыше,

как это представлялось им прежде, но есть плод целого ряда обманов,

вымогательств, насилий над трудящимся народом. Знают все это в наше время в

глубине души и властвующие и богатые, но не имеют сил отказаться от своих

положений и или грубым насилием, или обманами, или уступками стараются

удержать свое положение. И потому теперь, когда все люди, все кроме того,

что разделены между собою на различные народности, подавленные и желающие

освободиться или желающие удержать подавленных, разделены еще везде на два

озлобленно враждебные друг к другу стана: одних рабочих, обделенных,

униженных и сознающих несправедливость своего положения, и других

властвующих и богатых, тоже сознающих несправедливость своего положения, но

во что бы то ни стало все-таки отстаивающих его, и тех и других готовых для

достижения своей цели совершать и совершающих друг против друга величайшие

злодеяния: обманы, кражи, шпионства, убийства, взрывы, казни -положение

людей таково, что оно очевидно не может уже продолжаться.

 

Правда, есть еще такие люди, которые хотят уверить себя и рабочих, что вот

еще одно убедительное разъяснение существующей несправедливости, еще одна,

самая прекрасная теория будущего устройства жизни, еще одно небольшое

усилие борьбы с врагами - и установится наконец тот новый порядок, при

котором не будет уже зла и все люди будут благоденствовать. Есть такие же

люди и среди властвующих. Люди эти стараются уверить себя и других, что

человечество не может жить иначе, как так, как оно жило веками,

тысячелетиями, что изменять ничего не нужно, что стоит только, как ни

неприятно это, неукоснительно подавлять силой все попытки изменения

существующего строя и, не отказывая в "разумных" требованиях народа, твердо

вести его по пути умеренного прогресса, и всем будет хорошо.

 

Есть такие верующие и в том и в другом лагере, но люди уже не верят им, а

два враждебные лагеря все резче и резче разделяются: становится все больше

и больше зависть, ненависть, злоба рабочих к властвующим и богатым, и все

больше и больше страх и ненависть властвующих и богатых к рабочим и

обделенным, и все больше и больше заражают обе стороны друг друга взаимной

ненавистью.

 

 

                                     VI

 

Положение людей нашего времени ужасно. Причина же этого ужасного положения

та, что мы, люди нашего времени, живем не но тому миросозерцанию, которое

свойственно нашему сознанию, а по тому миросозерцанию, которое за тысячи

лет до нашей эры было свойственно нашим предкам, но теперь уже не может

удовлетворять нашим духовным требованиям. Причина в том, что мы, более или

менее ясно сознающие уже теперь ту основу любви, которая, заменив насилие,

может и должна соединить людей, все еще живем тем насилием, которое в

прежние времена соединяло людей, но теперь уже несвойственно нам, противно

нашему сознанию, и потому не только не соединяет, но теперь только

разъединяет людей...

 

 

                                    VII

 

Три. два века тому назад люди, призываемые в войско по повелению главы

государства, ни на минуту не сомневались в том, что как ни трудно то, чего

от них требуют, они, идя на войну, делают не только хорошее, но неизбежно

необходимое дело, жертвуя своей свободой, трудом, даже жизнью для святого

дела: зашиты отечества против врагов его, главное же - исполняя волю Богом

поставленного владыки. Теперь же всякий человек, которого гонят на войну

(особенно содействовала уничтожению патриотического обмана общая воинская

повинность), всякий знает, что те, против кого его гонят, такие же люди,

как и он, так же обмануты своими правительствами, а зная это, не может уже

не видеть в особенности в христианском мире всего безумия и

безнравственности того дела, к которому его принуждают. А понимая безумие и

безнравственность дела, к которому его призывают, не может не презирать и

не ненавидеть тех людей, которые принуждают его.

 

Точно так же в старину люди, отдавая свои подати, т.е. свои труды

правительствам, были уверены, что отданное правительству необходимо для

важных и нужных дел; кроме того считали тех людей, которые распоряжались

этими произведениями их труда, чуть не святыми, безгрешными людьми. Теперь

же почти всякий рабочий считает правительство если не шайкой разбойников,

то во всяком случае людьми, озабоченными своими интересами, а никак не

интересами народа, и необходимость отдавать свои труды в их распоряжение

только временным бедствием, от которого он желает всеми силами души и

надеется тем или иным способом скоро освободиться.

 

200, даже 100 лет тому назад люди смотрели на богатство как на достоинство

и на собирание богатства как на добродетель и уважали богатых и старались

подражать им, теперь люди, в особенности бедные, презирают и ненавидят

богатых только за то, что они богаты, всякие же попытки богатых тем или

иным путем поделиться с бедными вызывают в этих самих бедных только еще

большую ненависть к богатым.

 

В прежние времена властители и богатые верили в свое положение и знали, что

рабочий народ верит в его законность, и народ действительно верил в

предопределенность положения и своего и своих властителей. Теперь же и те,

и другие знают, что нет никакого оправдания ни властвованию правителей, ни

богатству богатых, ни задавленности рабочих, и что для того, чтобы

властителям и богатым удержать свое положение, а рабочим освободиться от

своей задавленности, надо и тем и другим не брезгать употреблением для

этого всевозможных средств: обманов, подкупов, убийств. И те и другие

делают это и, что хуже всего, делая это, в глубине души большей частью

знают, что ничего не достигнут этим, и что продолжение такой жизни

становится все более и более невозможным, и ищут и не находят выхода из

этого положения. А выход неизбежный и один тот же для всех все яснее и

яснее представляется людям. Выход один: освобождение себя от той когда-то

свойственной человечеству веры в необходимость и законность насилия и

усвоение отвечающей теперешнему возрасту человечества, одинаково

проповеданной во всех религиях мира, веры в необходимость и законность

любви, исключающей какое бы то ни было насилие человека над человеком.

 

Перед этим-то решительным шагом, который предстоит в наше время всему

человечеству, и стоят теперь в нерешительности люди нашего мира и времени.

 

Но хотят ли или не хотят этого люди, они не могут не совершить шаг этот. Не

могут не совершить его, потому что то религиозное верование, которое

обосновывало власть одних людей над другими, отжило свое время, новое же,

соответственное времени верование в высший закон любви все более и более

входит в сознание людей.

 

 

                                    VIII

 

Казалось бы, что бедствия, вытекающие из насилий, производимых людьми друг

над другом, должны бы вызывать в них мысль о том, что они сами виноваты в

этих бедствиях. А если люди сами виноваты, а я Ѕ человек, стало быть и я

виноват, казалось бы должен сказать себе каждый, а потому и спросить себя,

в чем моя вина в претерпеваемых мною и всеми людьми бедствиях?

 

Так, казалось, должно бы быть, но суеверие о том, что одни люди не только

имеют право, но и призваны и могут устраивать жизнь других людей,

вследствие долгой жизни, основанной на насилии, до такой степени

укоренилось в привычках людей, что мысль о своем участии в дурном

устройстве жизни людей никому не приходит в голову. Все обвиняют друг

друга. Одни обвиняют тех, которые, по их мнению, обязаны устраивать их

жизнь и устраивают ее не так, как они считают это нужным. Другие же,

устраивающие чужую жизнь, недовольны теми, жизнь которых они устраивают. И

как те, так и другие думают о самых сложных и трудных вопросах, но не

задают себе только одного, самого, казалось бы, естественного вопроса: что

мне делать для того, чтобы изменилось то устройство жизни, которое я считаю

дурным и в котором так или иначе не могу не участвовать.

 

"Любовь должна заменить насилие. Допустим, что это так, скажут люди, но

как, каким путем должен и может произойти этот переворот? Что делать для

того, чтобы переворот этот мог совершиться, чтобы жизнь насильническая

заменилась жизнью мирной, любовной?"

 

Что делать? - спрашивают одинаково и властители, и подвластные, и

революционеры, и общественные деятели, подразумевая под вопросом: что

делать? всегда вопрос о том, как должна быть устроена жизнь людей.

 

Все спрашивают, как должна быть устроена жизнь людей, т.е. что делать с

другими людьми? Все спрашивают, что делать с другими, но никто не

спрашивает, что мне делать с самим собою?

 

Суеверие неподвижности религии, породившее признание законности

властвования одних людей над другими, породило еще и это другое, вытекающее

из первого, суеверие, больше всего препятствующее людям перейти от жизни

насильнической к жизни мирной, любовной, суеверие о том, что одни люди

должны и могут устраивать жизнь других людей.

 

...Стоит освободиться людям от этого обычного суеверия, и тотчас же стало

бы ясно всем, что устраивается жизнь всякого соединения людей только так,

как каждый сам для себя устраивает свою жизнь. А поняли бы это люди, как

те, которые устраивают жизнь других, так и те, которые подчиняются этому

устроению, так очевидно бы стало всем, что всякое насилие человека над

человеком ничем не может быть оправдываемо и есть не только нарушение любви

или даже справедливости, но и здравого смысла.

 

Так что избавление людей от тех бедствий, которые они переживают в наше

время, прежде всего в освобождении себя от суеверия о неподвижности

религии, а потому и от ложного, уже пережитого людьми нашего времени

религиозного учения о божественности власти и вытекающего из него признания

законности и полезности насилия.

 

Ответ на вопрос о том, что надо делать человеку, осуждающему существующее

устройство жизни и желающему изменить и улучшить его, ответ простои,

естественный и один для каждого не одержимого суеверием насилия человека,

такой:

 

Первое: перестать самому делать прямое насилие, а также и. готовиться к

нему. Это -первое. Второе: не принимать участия в каком бы то ни было

насилии, делаемом другими людьми, и также в приготовлениях к насилию.

Третье: не одобрять никакое насилие.

 

1) Не делать самому прямого насилия - значит не хватать никого своими

руками, не бить, не убивать, не делать этого для своих личных целей, а

также и под предлогом общественной деятельности.

 

2) Не принимать участия в каком бы то ни было насилии - значит не только не

быть полицмейстером, губернатором, судьей, стражником, сборщиком податей,

царем, министром, солдатом, но и не участвовать в судах просителем,

защитником, сторожем, присяжным.

 

3) Не одобрять никакое насилие - значит, кроме того, чтобы не пользоваться

для своей выгоды никаким насилием, ни в речах, ни в писаниях, ни в

поступках не выражать ни похвалы, ни согласия ни с самым насилием, ни с

делами, поддерживающими насилие или основанными на насилии.

 

Очень может быть, что если человек будет поступать так, откажется от

солдатства, от судов, от паспортов, от уплаты податей, от признания властей

и будет обличать насильников и их сторонников, подвергнется гонениям.

Весьма вероятно, что такого человека по нынешним временам будут мучать:

отнимут у него имущество, сошлют, запрут в тюрьму, может быть и убьют. Но

может быть и то, что человек и не делающий ничего этого и напротив

исполняющий требования властей, пострадает от других причин точно так же, а

может быть и еще больше, чем тот, который откажется от повиновения. Так же,

как может быть и то, что отказ человека от участия в насилии, основанный на

требованиях любви, откроет глаза другим людям и привлечет многих к таким же

отказам, так что власти не будут уже в состоянии применить насилие ко всем

отказавшимся.

 

Все это может быть, но может и не быть. И потому ответ на вопрос о том, что

делать человеку, признающему истинность и приложимость к жизни закона

любви, не может быть основан на предполагаемых последствиях.

 

Последствия наших поступков не в нашей власти. В нашей власти только самые

поступки наши. Поступки же, какие свойственно делать и, главное, какие

свойственно не делать человеку. основываются всегда только на вере

человека. Верит человек в необходимость насилия, религиозно верит, и такой

человек будет совершать насилие не во имя благих последствий, которых он

ожидает от насилия, а только потому что верит. Если же верит человек в

закон любви, то он точно так же будет исполнять требования любви и

воздерживаться от поступков, противных закону любви, независимо от каких бы

то ни было соображений о последствиях, а только потому что верит, и от того

не может поступить иначе.

 

И потому для осуществления в жизни закона любви и замены им закона насилия,

нужно только одно: то, чтобы люди верили в закон любви так же, как они

верят теперь в необходимость насилия. Поверь только люди в закон любви хоть

приблизительно так же, как они верят теперь в необходимость насилия, и

вопрос о том, как поступать людям, отказавшимся от насилия, с людьми,

совершающими насилие, перестанет быть вопросом, и жизнь людей без всяких

усилий и потрясений сложится в неизвестную нам форму жизни, к которой идет

человечество и которая избавит его от тех зол, от которых оно страдает

теперь.

 

Возможно ли это?

 

 

                                     XI

 

Разрешение не одного вопроса общественного устройства, а всех, всех

вопросов, волнующих человечество - в одном, в перенесении вопроса из

области кажущейся широкой и значительной, но в сущности самой узкой,

ничтожной и всегда сомнительной: из области внешней деятельности (имеющей,

будто бы, в виду благо всего человечества, деятельности научной,

общественной), в область, кажущуюся узкой, но в сущности самую широкую и

глубокую и главное, несомненную: в область своей личной, не телесной, но

духовной жизни, в область религиозную.

 

Только сделай это для себя каждый человек, спроси себя, настоящего себя,

свою душу. что тебе перед Богом или перед своей совестью (если не хочешь

признавать Бога) нужно, и тотчас же получатся самые простые, ясные,

несомненные ответы на самые казавшиеся сложными и неразрешимыми вопросы,

уничтожатся большей частью и самые вопросы, и все, что было сложно,

запутанно, неразрешимо, мучительно, - все тотчас же станет просто, ясно,

радостно и несомненно.

 

Кто бы ты ни был: император, король, палач, миллиардер, тюремщик, нищий,

министр, вор, писатель, монах, остановись на минуту в своей деятельности и

загляни в свою святую святых, в свое сердце и спроси себя, что тебе,

настоящему тебе, нужно для того, чтобы прожить наилучшим образом те часы

или десятилетия, которые еще могут предстоять тебе. И кто бы ты ни был,

если ты только искренно и серьезно спросишь себя об этом, ты не можешь не

ответить себе то же, что отвечали и отвечают себе все люди, серьезно и

искренне ставившие и ставящие себе вопрос этот: нужно тебе одно, наверное

одно, то самое, что всегда было и теперь нужно для всех: благо, истинное

благо, не такое благо, которое нынче может быть благом, а завтра может

стать злом, и не такое, какое было бы благом для одного тебя, а злом для

других, а одно истинное, несомненное благо, такое благо, которое благо и

для тебя, и для всех людей, и сегодня, и завтра, и во всяком месте. А такое

истинное благо дается только тому, кто исполняет закон своей жизни. Закон

же этот ты. знаешь и по разуму, и по учениям всех мудрецов мира, и по

влечению своего сердца. Закон этот - любовь, любовь к высшему совершенству,

к Богу и ко всему живому и в особенности к подобным себе существам - людям.

 

Только пойми это каждый из нас, и он тотчас же поймет и то, что причина

страданий и его и всего мира не в каких-либо злых людях, виновных в том

зле, которое совершается, а только в одном: в том, что живут люди в

условиях жизни, сложившихся на насилии, условиях, противных любви,

несовместимых с нею, и что потому причина того зла, от которого мы все

страдаем, не в людях, а в том ложном устройстве жизни на насилии, которое

люди считают необходимым.

 

А пойми это каждый человек - и он поймет, что ворующий вор и богач,

скопляющий и удерживающий богатства, и властитель, подписывающий смертный

приговор, и палач, приводящий его в исполнение, и революционер, бросающий

бомбу, и дипломат, приготавливающий войну, и проститутка, отдающая на

поругание свою душу и тело, и солдат, стреляющий в того, в кого ему велят,

все одинаково не виноваты, а делают то, что делают, только потому, что

живут по ложной вере в необходимость насилия, без которого они не могут

себе представить жизни.

 

А поймет это человек, и он ясно увидит всю несправедливость, жестокость,

неразумность осуждения людей, приведенных своей отжившей верой в насилие и

вытекающими из нее сложными условиями жизни к своим, противным любви,

поступкам, поймет то, что люди делают дурное не потому, что они виноваты, а

потому, что существует то суеверие насилия, которое может быть уничтожено

никак не насилием же, а только освобождением себя каждым человеком от этого

губительного суеверия...

 

 

                                    XII

 

В наше время продолжение жизни на основах, отжитых и резко противоположных

сознаваемой уже всеми истине стало невозможно, и потому, хотим ли мы или не

хотим этого, мы должны в устройстве своей жизни поставить закон любви на

место насилия. Но как же сложится жизнь людей на основании любви,

исключающей насилие? На вопрос этот никто не может ответить, да кроме того,

ответ этот никому и не нужен. Закон любви не есть закон общественного

устройства того или другого народа или государства, которому можно

содействовать, когда предвидишь или .скорее, воображаешь, что предвидишь те

условия, при которых совершится желательное изменение. Закон любви, будучи

законом жизни каждого отдельного человека, есть вместе с тем и закон жизни

всего человечества, и потому безумно было бы воображать, что можно знать и

желать знать конечную цель как своей жизни, так тем более жизни всего

человечества.

 

То, что мы не знаем и не можем даже себе представить того, какая будет

жизнь людей, верящих в закон любви, так же, как верят теперь люди в

необходимость насилия, показывает только то, что. следуя закону любви, мы

истинно живем, делая то, что должно каждый для себя и то, что должно для

жизни всего человечества. То, что, следуя закону любви, мы делаем то, что

должно для себя, мы знаем потому, что, только следуя этому закону, мы

получаем наибольшее благо. То же, что, следуя этому закону, мы делаем и то,

что должно и для всего человечества, мы знаем потому, что благо

человечества в единении, а ничто не может по самому свойству своему так

тесно и радостно соединять людей, как тот самый закон любви, который дает и

высшее благо каждому отдельному человеку.

 

Вот все, что я хотел сказать.

 

Всей душой веря в то, что мы живем накануне всемирного великого переворота

в жизни людей, и что всякое усилие для скорейшего разрушения того, что не

может не быть разрушено, и скорейшего осуществления того, что не может не

быть осуществлено, всякое усилие, хотя бы и самое слабое, содействует

наступлению этого переворота, я не мог, доживая по всем     вероятностям

последние дни моей жизни, не попытаться передать другим людям эту мою веру.

 

Да, мы стоим на пороге совсем новой радостной жизни, и вступление в эту

жизнь зависит только от нашего освобождения себя от все более и более

мучающего нас суеверия необходимости насилия для совокупной жизни людей и

признания того вечного начала любви, которое уже давно живет в сознании

людей и неизбежно должно заменить отжитое и уже давно ненужное и только

губительное для людей начало насилия.

 

 

 

                                  Толстой

 

отрывки из статьи

 

"ЦАРСТВО БОЖИЕ ВНУТРИ ВАС, ИЛИ ХРИСТИАНСТВО НЕ КАК МИСТИЧЕСКОЕ УЧЕНИЕ, А

КАК НОВОЕ ЖИЗНЕПОНИМАНИЕ"

 

Лев Толстой

 

1893

 

 

 

 

 

 

Познаете истину, и истина освободит вас.

 Иоанн. VII, 32

 

И не бойтесь убивающих тело, души же могущих убить, а бойтесь более того,

кто может и душу и тело погубить в геенне.

 Матф. X, 28

 

Вы куплены дорогою ценою - не делайтесь рабами человеков.

 К Коринфянам VII, 22

 

В 1884 году я написал книгу под заглавием: "В чем моя вера". В книге этой я

действительно изложил то, во что я верю.

 

Книга моя, как я и ожидал, была задержана русской цензурой, но отчасти

вследствие моей репутации как писателя, отчасти потому, что она

заинтересовала людей, книга эта распространилась в рукописях и литографиях

в России и в переводах за границей и вызвала, с одной стороны, от людей,

разделяющих мои мысли, ряд сведений о сочинениях, писанных об этом же

предмете, с другой стороны - ряд критик на мысли, высказанные в самой книге.

 

Как то, так и другое, вместе с историческими явлениями последнего времени,

выяснило для меня очень многое и привело меня к новым выводам и

заключениям, которые я и хочу высказать.

 

Прежде скажу о тех сведениях, которые я получил об истории вопроса о

непротивлении злу; потом - о тех суждениях об этом вопросе, которые были

высказаны как духовными, т.е. исповедующими христианскую религию,

критиками, так и светскими, т.е. неисповедующими христианскую религию, и

наконец те выводы, к которым я был приведен и теми и другими и

историческими событиями последнего времени.

 

Одним из первых откликов на кою книгу были письма от американских квакеров.

Кроме сведений, полученных мною от квакеров, около этого же времени я

получил тоже из Америки сведения о том же предмете из совершенно другого и

прежде мне вовсе неизвестного источника.

 

Сын Вильяма Лойда Гаррисона, знаменитого борца за свободу негров, писал

мне, что, прочтя мою книгу, в которой он нашел мысли, сходные с теми,

которые были выражены его отцом в 1838 году, он, полагая, что мне будет

интересно узнать это, присылает мне составленную его отцом почти 50 лет

назад декларацию или провозглашение непротивления - "Non resistance".

 

Вслед за этим провозглашением были основаны Гаррисоном общество

непротивления и журнал, называвшийся снепротивляющимся" (Non resistant), в

котором проповедывалось учение непротивления во всем его значении и со

всеми его последствиями, как оно было выражено в провозглашении. Сведения о

дальнейшей судьбе общества и журнала непротивления получены мною из

прекрасной биографии В.Л. Гаррисона, составленной его сыновьями.

 

Это провозглашение Гаррисона, так сильно и красноречиво выражавшее такое

важное для людей исповедание веры, казалось, должно бы было поразить людей

и сделаться всемирно-известным и предметом всестороннего обсуждения. Но

ничего подобного не было. Оно не только не известно в Европе, но среди

американцев, столь высоко чтущих память Гаррисона, провозглашение это почти

неизвестно.

 

Та же неизвестность постигла и другого борца за непротивление злу, недавно

умершего, в продолжение 50 лет проповедовавшего это учение, американца

Адина Балу. Я написал Балу, и он отвечал мне и прислал мне свои сочинения.

 

А вот катехизис Балу, составленный для его паствы. Катехизис непротивления

 

Вопр. - Откуда взято слово "непротивление"?

 

Отв. - Из изречения: не Ѕпротивься злому (Мф. V, 39).

 

Вопр. - Что выражает это слово?

 

Отв. - Оно выражает высокую христианскую добродетель, предписываемую

Христом.

 

Вопр. - Следует ли слово непротивление принимать в самом его обширном

смысле, т.е. что оно указывает на то, чтобы не делать никакого

сопротивления злу!

 

 Отв. - Нет, оно должно быть понимаемо в точном смысле наставления

Спасителя, т.е. не платить злом за зло. Злу должно противиться всякими

праведними средствами, но никак не злом.

 

Вопр. - Из чего видно, что Христос в таком смысле предписал непротивление?

 

Отв. - Из слов, которые Он при этом сказал, он говорил: "Вы слышали, что

сказано древним: око за око, зуб за зуб. А Я говорю вам: не противься

злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую, и кто

захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему верхнюю одежду".

 

Истинное непротивление есть единственное настоящее сопротивление злу. Оно

сокрушает голову змия. Оно убивает и в конец истребляет злое чувство.

 

Вопр. - Но если мысль учения и верна, то исполнимо ли оно?

 

Отв. - Так же исполнимо, как всякое добро, предписываемое Законом Божиим.

Добро не может быть исполняемо во всех обстоятельствах без самоотречения,

лишения, страдания и в крайних случаях без потери самой жизни. Но тот, кто

дорожит жизнью более, чем исполнением воли Бога, уже мертв для единственной

истинной жизни. Такой человек, стараясь спасти свою жизнь, потеряет ее.

Кроме того, и вообще там, где непротивление стоит пожертвования одною

жизнью, или каким-нибудь существенным благом жизни, противление стоит таких

жертв тысячи.

 

Непротивление сохраняет - противление разрушает...

 

Несравненно безопаснее поступать справедливо, чем несправедливо, сносить

обиду, чем противиться ей насилием, Ѕ безопаснее даже в отношении к

настоящей жизни. Если бы все люди не противились злу злом, наш мир был бы

блажен.

 

Вопр. - Но когда лишь немногие будуть так поступать, что станется с ними?

 

Отв. - Если бы так поступал даже только один человек, а все остальные

согласились распять его, то не более ли славно было бы ему умереть в

торжестве непротивляющейся любви, молясь за врагов своих.

 

Но один ли или тысячи людей, твердо решивших не противиться злу злом, все

равно среди лросвященных ли или среди диких ближних, гораздо больше

безопасны от насилия, чем те, которые полагаются на насилие. Разбойник,

убийца, обманщик скорее оставит их в покое, чем тех, кто сопротивляется

оружием. Взявшие меч от меча погибнут, а ищущие мира, поступающие

дружественно, безобидно, забывающие и прощающие обиды большею частью

наслаждаются миром или, если умирают, то умирают благословляемыми.

 

Таким образом, если бы все соблюдали заповедь непротивления, то, очевидно,

не было бы ни обиды, ни злодейства. Если бы таких было большинство, то они

установили бы управление любви и доброжелательства даже над обижающими,

никогда не противясь злу злом, никогда не употребляя насилия. Если бы таких

людей было довольно многочисленное меньшинство, то они произвели бы такое

исправительное нравственное действие на общество, что всякое жестокое

наказание было бы отменено, а насилие и вражда заменилась бы миром и

любовью. Если бы их было только малое меньшинство, то оно редко испытало бы

что-нибудь худшее, чем презрение мира, а мир между тем, сам того не

чувствуя и не будучи за то благодарен, постоянно становился бы мудрее и

лучше от этого тайного воздействия. И если бы в самом худшем случае

некоторые из членов меньшинства

 

были бы гонимы до смерти, то эти погибшие за правду оставили бы по себе

свое учение, уже освященное их мученическою кровью.

 

Да будет мир со всеми, кто ищет мира, и всепобеждающая любовь да будет

негибнущим наследием всякой души, добровольно подчиняющейся Закону Христа:

 

"Не противься злу насилием".

 

II

 

Критики на мою книгу, как русские, так и иностранные, разделяются на два

главные рода: критики религиозные - люди, считающих себя верующими, и

критики светские - вольнодумные.

 

Начну с первых.

 

Очень много было говорено по случаю моей книги о том, как я неправильно

толкую те и другие места Евангелия, о том, как я заблуждаюсь, не признавая

Троицы, искупления и бессмертия души, -говорено было очень многое, но

только не то одно, что для всякого христианина составляет главный,

существенный вопрос жизни: как соединить ясно выраженное в словах учителя и

в сердце каждого из нас учение о прощении, смирении, отречении и любви ко

всем: к ближним и к врагам, с требованием насилия.

 

Все, что можно назвать подобиями ответов на этот вопрос, можно свести к

следующим пяти разрядам. Я старался собрать в этом отношении все, что мог,

не только по критикам на мою книгу, но и по всему тому, что и в прежние

времена писалось на эту тему.

 

Первый самый грубый способ ответа состоит в смелом утверждении того, что

насилие не противоречит учению Христа, что оно разрешено и даже предписано

христианам Ветхим и Новым Заветом.

 

По понятиям этих людей, христианское правительство нисколько не обязано

руководиться духом смирения, прощения обид и любви к врагам.

 

Опровергать такое утвеждение бесполезно потому, что люди, утверждающие это,

сами себя опровергают или, скорее, отвергают себя от Христа, выдумывая

своего Христа и свое христианство вместо того, во имя которого и существует

и церковь и то положение, которое они в нем занимают.

 

Второй способ, несколько менее грубый, состоит в том, чтобы утверждать, что

хотя действительно Христос учил подставлять щеку и отдавать кафтан и что

это очень высокое нравственное требование, но ... что есть на свете злодеи,

и если не усмирять силой этих злодеев, то погибнет весь мир и погибнут

добрые. Довод этот я нашел в первый раз у Иоанна Златоуста и выставляю

несправедливость его в книге "В чем моя вера".

 

Третий способ ответов, еще более тонкий, чем предыдущий, состоит в

утверждении того, что хотя заповедь о непротивлении злу насилием и

обязательна для христианина, когда зло направлено лично против него, она

перестает быть обязательной, когда зло направлено против ближних, и что

тогда христианин не только не обязан исполнять заповеди, но обязан для

защиты ближних противно заповеди употреблять насилие против насилующих.

 

Утверждение это совершенно произвольно, и во всем учении Христа нельзя

найти подтверждения такому толкованию. Такое толкование есть не только

ограничение заповеди, но прямое отрицание и уничтожение ее. Если каждый

имеет право употреблять насилие при угрожающей другому опасности, то вопрос

об употреблении насилия сводится к вопросу определения того, что считать

опасностью для другого. Если же мое частное суждение решает вопрос

опасности для другого, то нет того случая насилия, которого нельзя бы было

объяснить угрожающей другому опасностью. Казнили и сжигали колдунов,

казнили аристократов и жирондистов, казнили и их врагов, потому что те,

которые были во власти, считали их опасными для людей.

 

Если бы это важное ограничение, в корне порывающее значение заповеди,

входило в мысль Христа, то о нем должно было быть где-нибудь упомянуто. Во

всей же проповеди и жизни учителя не только не сделано этого ограничения,

но, напротив, как раз дано предостережение против такого ложного и

соблазнительного, уничтожающего заповедь ограничения. Ошибка и

невозможность такого ограничения с особенною яркостью показана в Евангелии

при рассказе о рассуждении Каиафы, сделавшего именно это ограничение. Он

признавал, что нехорошо казнить невинного Иисуса, но видел в этом опасность

не для себя, но для всего народа, и потому сказал: "лучше погибнуть одному

человеку, чем всему народу". И еще ярче высказано отрицание такого

ограничения в словах, сказанных Петру при его попытке воспротивиться

насилием злу, направленному против Иисуса (Мф. XXVI, 52). Петр защищал не

собя, но своего любимого и божественного учителя. И Христос прямо запретил

ему это, сказав, что поднявший меч от меча погибнет.

 

Кроме того, оправдание насилия, употребленного над ближним для защиты

другого ближнего от худшего насилия, всегда неверно, потому что никогда при

употреблении насилия против несовершившегося еще зла нельзя знать, какое

зло будет больше - зло ли моего насилия, или того, от которого я хочу

защищать. Мы казним преступника, избавляя от него общество, и никак не

можем знать, не изменился ли бы завтра бывший преступник и не есть ли наша

казнь бесполезная жестокость. Мы запираем опасного, по нашему мнению, члена

общества, но с завтрашнего дня этот человек мог перестать быть опасным, и

заключение его напрасно. Я вижу, что известный мне разбойник преследует

девушку, у меня в руке ружье - я убиваю разбойника, спасаю девушку, но

смерть или поранение разбойника совершилось наверное, то же, что бы

произошло, если бы этого не было, мне неизвестно. А какое огромное

количество зла должно произойти, как оно и происходит, от признания людьми

за собой права предупреждать могущее случиться зло.

 

Четвертый, еще более утонченный ответ на вопрос, как должно относиться

христианину к заповеди Христа о непротивлении злу насилием, состоит в том,

чтобы утверждать, что заповедь непротивления злу насилием не отрицается

ими, а признается, как и всякая другая, но что они только не приписывают

этой заповеди особенного, исключительного значения, как это делают

сектанты. Заповедь эта имеет ни больше, ни меньше значения, чем и все

другие, и человек, преступивший по слабости какую бы то ни было заповедь, а

также и заповедь о непротивлении, не перестает быть христианином, если он

правильно верит.

 

Изворот этот очень искусен, и многие люди, желающие быть обманутыми, легко

обманываются им. Изворот состоит в том, чтобы прямое сознательное отрицание

заповеди свести к случайному нарушению ее. Но стоит только сравнить

отношение церковных учителей к этой и к другим, действительно признаваемым

ими заповедям, чтобы убедиться в том, что отношение церковных учителей к

заповедям, которые они признают, и к этой - совершенно различно.

 

Церковные проповедники никогда ни в каком случае не проповедуют нарушения

всякой другой заповеди. По отношению же заповеди о непротивлении они прямо

учат тому, что не надо слишком прямо понимать это запрещение, что не только

не всегда нужно исполнять заповедь, но что есть условия, положения, в

которых нужно делать прямо противное. Так что, по случаю заповеди о

непротивлении злу насилием, проповедуется в большей части случаев о том,

как не исполнять еее Исполнение этой заповеди, говорят они, очень трудно и

свойственно только совершенству. Но как же ей быть не трудной, когда

нарушение ее не только не запрещается, но прямо поощряется, когда прямо

благословляются суды, тюрьмы, пушки, ружья, войска, сражения!

 

Таков четвертый способ ответов.

 

Пятый способ, самый тонкий, самый употребительный и самый могущественный,

состоит в уклонении от ответа; в делании вида, что вопрос этот кем-то

давным-давно разрешен вполне ясно и удовлетворительно и что говорить об

этом не стоит.

 

И таковы без исключения все критики культурных верующих людей и потому

понимающих опасность своего положения. Единственный выход из него для них -

надежда на то, что пользуясь авторитетом церкви, древности, святости, можно

запугать читателя, отвлечь его от мысли самому прочесть евангелие и самому

своим умом обдумать вопрос. И это удается.

 

Русские светские критики, поняв мою книгу так, что все ее содержание

сводится к непротивлению злу, и поняв самое учение о непротивлении злу

(вероятно, для удобства возражения) так, что оно будто бы запрещает всякую

борьбу со злом, русские светские критики с раздражением напали на это

учение и весьма успешно в продолжение нескольких лет доказывали, что учение

Христа неправильно, так как оно запрещает противиться злу.

 

Русские светские критики, очевидно, не зная всего того, что было сделано по

разработке вопроса о непротивлении злу и даже иногда, как будто

предполагая, что это я лично выдумал правило непротивления злу насилием,

нападали на самую мысль, опровергая, извращая ее, и с большим жаром

выставляя аргументы, давным-давно уже со всех сторон разобранные и

отвергнутые, доказывали, что человек непременно должен (насилием) защищать

всех обиженных и угнетенных и что поэтому учение о непротивлении злу

насилием есть учение безнравственное.

 

Всем русским критикам все значение проповеди Христа представлялось только в

том, что она как будто им назло мешает известной деятельности, направленной

против того, что ими в данную минуту считается злом, так что выходило, что

на принцип непротивления злу насилием нападали два противоположных лагеря.

 

Кроме того, русские критики указывали на то, что приложение к жизни

заповеди о непротивлении злу насилием своротило бы человечество с того пути

цивилизации, по которому оно идет. Путь же цивилизации, по которому идет

европейское человечество, есть, по их мнению, тот самый, по которому и

должно всегда идти все человечество.

 

Таков был главный характер русских критиков.

 

Иностранные критики исходили из тех же основ, но рассуждения их о моей

книге несколько отличались от суждения русских критиков не только меньшей

раздражительностью и большей культурностью, но и по существу дела.

 

Иностранные светские критики тонким манером, не оскорбляя меня, старались

дать почувствовать, что суждения мои о том, что человечество может

руководиться таким наивным учением, как Нагорная проповедь, происходят

отчасти от моего невежества, незнания истории, незнания всех тех тщетных

попыток осуществления в жизни принципов Нагорной проповеди, которые были

делаемы в истории и ни к чему не привели, отчасти от непонимания всего

значения той высокой культуры, на которой со своими крупповскими пушками,

бездымным порохом, колонизацией Африки, управлением Ирландии, парламентом,

журналистикой, стачками, конституцией и Эифелевой башней стоит теперь

европейское человечество.

 

"Учение Христа не годится, потому что не соответствует нашему

индустриальному веку", наивно говорит Ингерзаль, выражая этим с совершенной

точностью и наивностью то самое, что думают утонченно-образованные люди

нашего времени об учении Христа. Учение не годится для нашего времени

индустриального века, точно как будто то, что существует индустриальный

век, есть дело священное, которое не должно и не может быть изменено. Вроде

того, как если бы пьяницы против советов о том, как им привести себя в

трезвое состояние, отвечали бы, что эти советы неуместны при их

алкоголическом состоянии.

 

Рассуждения всех светских писателей, как русских, так и иностранных, как ни

различны их тон и манера доводов, все в сущности сводятся к одному и тому

же странному недоразумению, именно к тому, что учение Христа, одно из

последствий которого есть непротивление злу насилием, непригодно нам,

потому что оно требует изменения нашей жизни.

 

Учение Христа негодно, потому что, если бы оно было исполнено, не могла бы

продолжаться наша жизнь; другими словами: если бы мы начали жить хорошо,

как нас учил Христос, мы не могли бы продолжать жить дурно, как мы живем и

привыкли жить. Вопрос же о непротивлении злу насилием не только не

обсуждается, но самое упоминание о том, что в учение Христа входит

требование непротивления злу насилием, уже считается достаточным

доказательством неприложимости всего учения.

 

А между тем казалось бы необходимо указать хоть на какое-нибудь решение

этого вопроса, так как он стоит в основе почти всех дел, которые занимают

нас.

 

Вопрос ведь состоит в том, каким образом разрешать столкновения людей,

когда одни люди считают злом то, что другие считают добром, и наоборот? И

потому считать, что зло есть то, что я считаю злом, несмотря на то, что

противник мой считает это добром, не есть ответ. Ответов может быть только

два: или тот, чтобы найти верный, неоспоримый критериум того, что есть зло,

или тот, чтобы не противиться злу насилием.

 

Первый выход был пробован с начала исторических времен и, как мы все знаем,

не привел до сих пор к успешным результатам.

 

Второй ответ - не противиться насилием тому, что мы считаем злом, до тех

пор, пока мы не нашли общего критериума, - этот ответ предложен Христом.

 

Можно находить, что ответ, данный Христом, неправилен; можно выставить на

место его другой, лучший, найдя такой критериум, который для всех

несомненно и одновременно определял бы зло, можно просто не сознавать

сущности вопроса, как не сознают этого дикие народы, но нельзя, как это

делают ученые критики христианского учения, делать вид, что вопроса

никакого вовсе и не существует или что признание за известными лицами или

собраниями людей (тем менее, когда эти люди мы сами) права определять зло и

противиться ему насилием разрешает вопрос; тогда как мы все знаем, что

такое признание нисколько не разрешает вопроса, так как всегда есть люди,

не признающие за известными людьми или собраниями этого права.

 

А это признание того, что то, что нам кажется злом, то и есть зло, или

совершенное непонимание вопроса, и служить основой суждений светских

критиков о христианском учении, так что суждения о моей книге, как

церковных, так и светских критиков, показали мне то, что большинство людей

прямо не понимают не только самого учения Христа, но даже и тех вопросов,

на которые оно служит ответом.

 

Можно не разделять этого жизнепонимания, можно отрицать его, можно

доказывать неточность, неправильность его; но невозможно судить об учении,

не усвоив того жизнепонимания, из которого оно вытекает, а тем более

невозможно судить о предмете высшего порядка с низшей точки зрения: глядя

на фундамент, судить о колокольне. А это самое делают люди научные нашего

времени. Делают они это потому, что находятся в подобном же церковным людям

заблуждении о том, что они обладают такими приемами изучения предмета, что

если только употреблены эти приемы, называемые научными, то не может уже

быть сомнения в истинности понимания обсуждаемого предмета.

 

Это-то обладание мнимым непогрешимым их орудием познания и служит главным

препятствием понимания христианского учения для людей неверующих и так

называемых научных, мнением которых и руководится все огромное большинство

неверующих, так называемых образованных людей. Из этого-то мнимого

понимания вытекают все заблуждения научных людей о христианском учении и в

особенности два странных недоразумения, более всего другого препятствующие

правильному пониманию его.

 

Одно из этих недоразумений то, что христианское жизненное учение

неисполнимо и потому или вовсе не обязательно, т.е. не должно быть

принимаемо за руководство, или должно быть видоизменено, умерено до тех

пределов, в которых исполнение его возможно в нашем обществе. Другое

недоразумение то, что христианское учение любви к Богу и потому служение

Ему есть требование неясное, мистическое, не имеющее определенного предмета

любви, которое поэтому должно быть заменено более точным и понятным учением

о любви к людям и служении человечеству.

 

Первое недоразумение о неисполнимости учения состоит в том, что люди

общественного жизнепонимания, не понимая того способа, которым руководит

людей христианское учение, и принимая христианское указание совершенства за

правила, определяющие жизнь, думают и говорят, что следование учению Христа

невозможно, потому что полное исполнение требований этого учения уничтожает

жизнь. Если бы человек исполнил то, что проповедуется Христом, то он

уничтожил бы свою жизнь; и если бы все люди исполнили это, то прекратился

бы и род человеческий, говорят они.

 

Не заботясь о завтрашнем дне, - о том, что есть и что пить, во что одеться;

не защищая свою жизнь, не противясь злу насилием, отдавая свою жизнь за

других своя и соблюдая полное целомудрие, человек и человеческий род не

могут существовать, думают и говорят они.

 

И они совершенно правы, если принимать указания совершенства, даваемые

учением Христа, за правила, которые каждый обязан исполнять так же, как в

общественном учении всякий обязан исполнять правило уплаты податей, участия

в суде и т.п.

 

Недоразумение состоит именно в том, что учение Христа руководит людьми иным

способом, чем руководят учения, основанные на низшем жизнепонимании. Учения

общественного жизнепонимания руководят только требованием точного

исполнения правил или законов. Учение Христа руководить людьми указанием им

того бесконечного совершенства Отца небесного, к которому свойственно

произвольно стремиться всякому человеку, на какой бы ступени несовершенства

он ни находился.

 

Недоразумение людей, судящих о христианском учении с точки зрения

общественного, состоит в том, что они, предполагая, что совершенство,

указываемое Христом, может быть вполне достигнуто, спрашивают себя (так же,

как они спрашивают себя, предполагая, что законы общественные будут

исполнены), что будет, когда это все будет исполнено? Предположение это

ложно, потому что совершенство, указываемое христианам, бесконечно и

никогда не может быть достигнуто; и Христос дает свое учение, имея в виду

то, что полное совершенство никогда не будет достигнуто, но что стремление

к полному, бесконечному совершенству постоянно будет увеличивать благо

людей и что благо это поэтому может быть увеличиваемо до бесконечности.

 

Христос учит не ангелов, но людей, живущих животной жизнью, движущихся ею.

И вот к этой животной силе движения Христос как бы прикладывает новую,

другую силу сознания божеского совершенства - направляет этим движение

жизни по равнодействующей из двух сил.

 

Полагать, что жизнь человеческая пойдет по направлению, указанному Христом,

все равно, что полагать, что лодочник, переплывая быструю реку и направляя

свой ход почти прямо против течения, поплывет по этому направлению.

 

Христос признает существование обеих сторон параллелограмма, обеих, вечных,

неуничтожимых сил, из которых слагается жизнь человека: силу животной

природы и силу сознания сыновности Богу. Не говоря о силе животной,

которая, сама себя утверждая, остается всегда равна сама себе и находится

вне власти человека, Христос говорит Только о силе божеской, призывая

чеовека к наибольшему сознанию ее, к наибольшему освобождению ее от того,

что задерживает ее, и к доведению ее до высшей степени напряжения.

 

В этом освобождении-увеличении этой силы и состоит, по учению Христа,

истинная жизнь человека. Истинная жизнь, по прежним условиям, состоит в

исполнении правил закона; по учению Христа она состоит в наибольшем

проближении к указанному и сознаваемому каждым человеком в себе божескому

совершенству, в большем и большем приближении к слиянию своей воли с волей

Божией, слиянию, к которому стремится человек и которое было бы

уничтожением той жизни, которую мы знаем.

 

Божеское совершенство есть асимптота жизни человеческой, к которому она

всегда стремится и приближается и которое может быть достигнуто ею только в

бесконечности.

 

Учение христианское кажется исключающим возможность жизни только тогда,

когда люди указание идеала принимают за правило. Только тогда

представляются уничтожающими жизнь те требования, которые предъявляются

учением Христа. Требования эти, напротив, одни дают возможность истинной

жизни. Без этих требований невозможна бы была истинная жизнь.

 

"Нельзя требовать слишком многого", говорят обыкновенно люди, обсуждая

требования христианского учения; "нельзя требовать того, чтобы совсем не

заботиться о будущем, как это сказано в Евангелии, но надо только не

слишком много заботиться; нельзя отдавать бедным всего, но надо отдавать

известную, определенную часть; не надо стремиться к девственности, но надо

избегать разврата; не надо оставлять жену и детей, но надо не иметь к ним

слишком большого пристрастия" и т.д.

 

Но говорить так - все равно, что говорить человеку, переплывающему быструю

реку и направляющему свой ход против течения, что нельзя переплыть реку,

направляясь против течения, что для того, чтобы переплыть ее, надо плыть по

тому направлению, по которому он хочет идти.

 

Учение Христа тем отличается от прежних учений, что оно руководит людьми не

внешними правилами, а внутренним сознанием возможности достижения божеского

совершенства. И в душе человека находятся не умеренные правила

справедливости и филантропии, а идеал полного, бесконечного божеского

совершенства. Только стремление к этому совершенству отклоняет направление

жизни человека от животного состояния к божескому настолько, насколько это

возможно в этой жизни.

 

Для того, чтобы пристать к тому месту, к которому хочешь, надо всеми силами

направлять ход гораздо выше.

 

Спустить требования идеала значит не только уменьшить возможность

совершенства, но уничтожить самый идеал. Идеал, действующий на людей, есть

не выдуманный кем-то идеал, но идеал, носимый в душе каждым человеком.

Только этот идеал полного бесконечного совершенства действует на людей и

подвигает их к деятельности. Умеренное совершенство теряет свою силу

воздействия на души людей.

 

Учение Христа только тогда имеет силу, когда оно требует полного

совершенства, т.е. слияния божеской сущности, находящейся в душе каждого

человека, с волей Бога, - соединения сына с Отцом. Только это освобождение

сына Божия, живущего в каждом человеке, из животного и приближение его к

Отцу и составляет жизнь по учению Христа.

 

Существование в человеке животного, только животного, не есть жизнь

человеческая. Жизнь по одной воле Бога тоже не есть жизнь человеческая.

Жизнь человеческая есть составная из жизни животной и жизни божеской. И чем

более приближается эта составная к жизни божеской, тем больше жизни.

 

Жизнь, по учению христианскому, есть движение к божескому совершенству. Ни

одно состояние по этому учению не может быть выше или ниже другого. Всякое

состояние, по этому учению, есть только известная, сама по себе

безразличная ступень к недостижимому совершенству и потому само по себе не

составляет ни большей, ни меньшей степени жизни. Увеличение жизни, по этому

учению, есть только ускорение движения к совершенству. И потому движение к

совершенству мытаря Закхея, блудницы, разбойника на кресте составляет

высшую степень жизни, чем неподвижная праведность фарисея. И потому-то для

этого учения не может быть правил, обязательных для исполнения. Человек,

стоящий на низшей ступени, подвигаясь к совершенству, живет нравственнее,

лучше, более исполняет учение, чем человек, стоящий на гораздо более

высокой ступени нравственности, но не подвигающийся к совершенству.

 

В этом-то смысле заблудшая овца дороже Отцу незаблудшихся. Блудный сын,

потерянная и опять найденная монета дороже тех, которые не пропадали.

 

Исполнение учения - в движении от себя к Богу. Очевидно, что для такого

исполнения учения не может быть определенных законов и правил. Всякая

степень совершенства и всякая степень несовершенства равны перед этим

учением; никакое исполнение законов не составляет исполнения учения; и

потому для учения этого нет и не может быть обязательных правил и законов.

 

Из этого коренного отличия учения Христа от всех предшествующих учений,

основанных на общественном жизнепонимании, происходит и различие заповедей

общественных от заповедей христианских. Заповеди общественные большей

частью положительные, предписывающие известные поступки, оправдывающие

людей, дающие им праведность. Заповеди же христианские (заповедь любви не

есть заповедь в тесном смысле слова, а выражение самой сущности учения),

пять заповедей нагорной проповеди - все отрицательные и показывают только

то, чего на известной степени развития человечества люди могут уже не

делать. Заповеди эти суть как бы заметки на бесконечном пути совершенства,

к которому идет человечество, той степени совершенства, которая возможна в

известный период развития человечества.

 

В нагорной проповеди выражены Христом и вечный идеал, к которому

свойственно стремиться людям, и та степень его достижения, которая уже

может быть в наше время достигнута людьми.

 

Идеал состоит в том, чтобы не иметь зла ни на кого, не вызвать

недоброжелательства ни в ком, любить всех; заповедь же, указывающая

степень, ниже которой вполне возможно не спускаться в достижении этого

идеала, в том, чтобы не оскорблять людей словом. И это составляет первую

заповедь.

 

Идеал - полное целомудрие даже в мыслях; заповедь, указывающая степень

достижения, ниже которой вполне возможно не спускаться в достижении этого

идеала, - чистота брачной жизни, воздержание от блуда. И это составляет

вторую заповедь.

 

Идеал - не заботиться о будущем, жить настоящим часом; заповедь,

указывающая степень достижения, ниже которой вполне возможно не спускаться

- не клясться, вперед не обещать ничего людям. И это - третья заповедь.

 

Идеал - никогда ни для какой цели не употреблять насилия; заповедь,

указывающая степень, ниже которой вполне возможно не спускаться, - не

платить злом за зло, терпеть обиды, отдавать рубаху. И это - четвертая

заповедь.

 

Идеал - любить врагов, ненавидящих нас; заповедь, указывающая степень

достижения, ниже которой вполне возможно не спускаться, - не делать зла

врагам, говорить о них доброе, не делать различия между ними и своими

согражданами.

 

Все эти заповеди суть указания того, чего на пути стремления к совершенству

мы имеем полную возможность уже не делать, - того, над чем мы должны

работать теперь, - того, что понемногу мы должны переводить в область

привычки, в область бессознательного. Но заповеди эти не только не

составляют учения и не исчерпывают его, но составляют только одну из

бесчисленных ступеней его в приближении к совершенству.

 

За этими заповедями должны и будут следовать высшие и высшие по пути

совершенства, указываемого учением.

 

И потому христианскому учению свойственно заявлять требования высшие, чем

те, которые выражены в этих заповедях; но никак не умалять требования ни

самого идеала, ни этих заповедей, как это делают люди, судящие об учении

христианства с точки зрения общественного жизнепонимания.

 

Таково одно недоразумение людей научных относительно значения и смысла

учения Христа другое, вытекающее из этого же источника, состоит в замене

христианского требования любви к Богу и служения Ему любовью и служением

людям - человечеству.

 

Христианское учение любви к Богу и служения Ему и (только вследствие этой

любви и служения) любви и служения ближнему кажется людям научным неясным,

мистическим и произвольным, и они исключают совершенно требование любви и

служения Богу, полагая, что учение об этой любви к людям, к человечеству

гораздо понятнее, тверже и более обосновано.

 

Научные люди теоретически учат тому, что жизнь осмысленная и добрая есть

только жизнь служения всему человечеству; и в этом самом учении видят смысл

христианского учения; к этому учению сводят христианское учение; для этого

своего учения отыскивают подтверждение в христианском учении, предполагая,

что их учение и христианское - одно и то же.

 

Мнение это совершенно ошибочно. Христианское учение и учение позитивистов,

коммунистов и всех проповедников всемирного братства людей, основанное на

выгодности этого братства, не имеют ничего общего между собой и отличаются

друг от друга в особенности тем, что учение христианское имеет твердые,

ясные основы в душе человеческой; учение же любви к человечеству есть

только теоретический вывод по аналогии.

 

Учение о любви к одному человечеству имеет в основе своей общественное

жизнепонимание.

 

Сущность общественного жизнепонимания состоит в перенесении смысла своей

личной жизни в жизнь совокупности личностей: племени, семьи, рода,

государства. Перенесение это совершалось и совершается легко и естественно

в первых своих формах, в перенесении смысла жизни из своей личности в

племя, семью. Перенесение же в род или народ уже труднее и требует

особенного воспитания для этого; перенесение же сознания в государство уже

составляет предел такого перенесения.

 

Любить себя естественно каждому, и каждый себя любит без поощрения к этому,

любить свое племя, поддерживающее и защищающее меня, любить жену - радость

и помощь жизни, своих детей - утеху и надежды жизни, и своих родителей,

давших жизнь и воспитание, - естественно; и любовь эта, хотя далеко не

столь сильная, как любовь к себе, встречается довольно часто.

 

Любить для себя, для своей гордости свой род, свой народ хотя уже не так

естественно, все-таки встречается. Любовь своего одноплеменного,

одноязычного, одноверного народа еще возможна, хотя чувство это далеко не

такое сильное не только как любовь к себе, но и к семье или роду; но любовь

к государству, как Турция, Германия, Англия, Австрия, Россия, - уже почти

невозможная вещь и, несмотря на усиленное воспитание в этом направлении,

только предполагается и не существует в действительности. На этой

совокупности уже кончается возможность для человека переносить свое

сознание и испытывать в этой фикции какое-либо непосредственное чувство.

Позитивисты же и все проповедники научного братства, не принимая во

внимание ослабление чувства по мере расширения предмета, теоретически

рассуждают далее в том же направлении. "Если, - говорят они, - личности

было выгодно перенести свое сознание в племя, семью, а потом в народ,

государство, то еще выгоднее будет перенести свое сознание в совокупность

всего человечества и всем жить для человечества так же, как люди живут для

семьи, для государства.

 

Оно теоретически действительно так выходит.

 

Перенося сознание и любовь личности в семью, из семьи в род, народ,

государство, было бы вполне логично и людям для избавления себя от борьбы и

бедствий, которые происходят от разделения человечества на народы и

государства, естественнее всего перенести свою любовь на человечество.

Казалось бы, это логичнее всего, и теоретически проповедуют это, не замечая

того, что любовь есть чувство, которое можно иметь, но которое нельзя

проповедовать, и что, кроме того, для любви должен быть предмет, а

человечество не есть предмет, а только фикция.

 

Племя, семья, даже государство не выдуманы людьми, но образовались сами

собой, как рой пчел, муравьев, и действительно существуют. Человек, любящий

для своей животной личности семью, знает, кого он любит: Анну, Марью,

Ивана, Петра и т.д. Человек, любящий род и гордящийся им, знает, что он

любит всех гвельфов или всех гибеллинов любящий государство знает, что он

любит Францию по берег Рейна и Пиренеи, и главный город ее Париж, и ее

историю и т.д. Но что любит человек, любящий человечество? Есть

государство, народ, есть отвлеченное понятие: человек; но человечества, как

реального понятия нет и не может быть.

 

Человечество? Где предел человечества? Где оно кончается или начинается?

Кончается ли человечество дикарем, идиотом, алкоголиком, сумасшедшим

включительно? Если мы проведем черту, отделяющую человечество, так что

исключим низших представителей человеческого рода, то где мы проведем

черту? Исключим ли мы негров, как их исключают американцы, и индийцев, как

их исключают некоторые англичане, и евреев, как их исключают некоторые?

Если же мы захватим всех людей без исключения, то почему же мы захватим

одних только людей, а не высших животных, из которых многие выше низших

представителей человеческого рода?

 

Человечество мы не знаем, как внешний предмет, не знаем пределов его.

Человечество есть фикция, и его нельзя любить. Действительно, очень выгодно

бы было, если бы люди могли любить человечество, как они любят семью; было

бы очень выгодно, как про это толкуют коммунисты, заменить соревновательное

направление деятельности людской общинным или индивидуальное

-универсальным, чтобы каждый для всех и все для одного, да только нет для

этого никаких мотивов. Позитивисты, коммунисты и все проповедники научного

братства проповедуют расширять ту любовь, которую люди имеют в себе, и к

своим семьям, и к государству на все человечество, забывая то, что любовь,

которую они проповедуют, есть любовь личная, которая могла, разжижаясь,

распространиться до естественного отечества, которая совершенно исчезает,

касаясь искусственного государства, как Австрия, Англия, Турция, и которой

мы даже не можем себе представить, когда дело касается всего человечества,

предмета вполне мистического.

 

"Человек любит себя (свою животную жизнь), любит семью, любит даже

отечество. Отчего же бы ему не полюбить и человечество? Так бы это хорошо

было. Кстати же это самое проповедует и христианство". Так думают

проповедники позитивного, коммунистического, социалистического братства.

Действительно, это бы было очень хорошо, Но никак этого не может быть,

потому что любовь, основанная на личном и общественном жизнепонимании,

дальше любви к государству идти не может.

 

Ошибка рассуждения в том, что жизнепонимание общественное, на котором

основана любовь к семье и к отечеству, зиждется на любви к личности и что

эта любовь, переносясь от личности к семье, роду, народности, государству,

все слабеет и слабеет и в государстве доходит до своего последнего предела,

дальше которого она идти не может.

 

Необходимость расширения области любви несомненна; но вместе с тем эта

самая необходимость расширения ее в действительности уничтожает возможность

любви и- доказывает недостаточность любви личной, человеческой...

 

И вот тут-то проповедники позитивистического, коммунистического,

социального братства на помощь этой оказавшейся несостоятельною

человеческой любви предлагают христианскую любовь, но только в ее

последствиях, но не в ее основах: они предлагают любовь к одному

человечеству без любви к Богу.

 

Но любви такой не может быть. Для нее нет никакого мотива. Христианская

любовь вытекает только из христианского жизнепонимания, по которому смысл

жизни состоит в любви и служении Богу.

 

Естественным ходом - от любви к себе, потом к семье, к роду, к народу,

государству, -общественное жизнепонимание привело людей к сознанию

необходимости любви к человечеству, не имеющему пределов и сливающемуся со

всем существующим, - к чему-то не вызывающему в человеке никакого чувства,

привело к противоречию, которое не может быть разрешено общественным

жизнепониманием.

 

Только христианское учение во всем его значении, давая новый смысл жизни,

разрешает его. Христианство признает любовь и к себе, и к семье, и к

народу, и к человечеству, не только к человечеству, но ко всему живому, ко

всему существующему, признает необходимость бесконечного расширения области

любви; но предмет этой любви оно находит не вне себя, не в совокупности

личностей: в семье, роде, государстве, человечестве, во всем внешнем мире,

но в себе же, в своей личности, но личности божеской, сущность которой есть

та самая любовь, к потребности расширения которой приведена была личность

животная, спасаясь от сознания своей погибельности.

 

Различие христианского учения от прежних - то, что прежнее учение

общественное говорило: живи противно твоей природе (подразумевая одну

животную природу), подчиняй ее внешнему закону семьи, общества,

государства; христианство говорит: живи сообразно твоей природе

(подразумевая божественную природу), не подчиняя ее ничему, - ни своей, ни

чужой животной природе, и ты достигнешь того самого, к чему ты стремишься,

подчиняя внешним законам свою внешнюю природу.

 

Христианское учение возвращает человека к первоначальному сознанию себя, но

только не себя животного, а себя - Бога, искры Божьей, себя - сына Божия,

Бога такого же, как и Отец, но заключенного в животную оболочку. И сознание

себя этим сыном Божьим, главное свойство которого есть любовь,

удовлетворяет и всем тем требованиям расширения области любви, к которой

был приведен человек общественного жизнепонимания. Так, при все большем и

большем расширении области любви для спасения личности, любовь была

необходимостью и приурочивалась к известным предметам: к себе, семье,

обществу, человечеству; при христианском мировоззрении любовь есть не

необходимость и не приурочивается ни к чему, есть существенное свойство

души человека. Человек любит не потому, что ему выгодно любить того-то и

тех-то, а потому, что любовь есть сущность его души, потому что он не может

не любить.

 

Христианское учение есть указание человеку на то, что сущность его души

есть любовь, что благо его получается не оттого, что он будет любить

того-то и того-то, а оттого, что он будет любить начало всего - Бога,

которого он сознает в себе любовью, и потому будет любить всех и все.

 

В этом состоит основное различие христианского учения от учения

позитивистов и всех теоретиков не-христианского учения от учения

позитивистов и всех теоретиков не-христианского всемирного братства.

 

Таковы два главных недоразумения относительно христианского учения, из

которых вытекает большинство ложных суждений о нем. Одно, - что учение

Христа поучает людей, как прежние учения, правилам, которым люди обязаны

следовать, и что правила эти неисполнимы; другое то, что все значение

христианства состоит в учении о выгодном сожитии человечества, как одной

семьи, для чего, не упоминая о любви к Богу, нужно только следовать правилу

любви к человечеству.

 

Ложное мнение научных людей, что учение о сверхъестественном составляет

сущность христианского учения и что жизненное учение его неприложимо,

вместе с вытекающим из этого ложного мнения недоразумением и составляет

другую причину непонимания христианства людьми нашего времени.

 

Причин непонимания учения Христа много. Причина и в том, что люди полагают,

что они поняли учение это, когда решили ... что оно сверхъестественным

способом передано им; или, как это делают люди научные, что они поняли его,

когда изучили часть тех внешних явлений, которыми оно выразилось. Причина

непонимания - и в недоразумениях о неисполнимости учения и о том, что оно

должно быть заменено учением о любви к человечеству, но главная причина,

породившая все эти недоразумения, - та, что учение Христа считается таким

учением, которое можно принять или не принять, не изменяя своей жизни.

 

Люди, привыкшие к существующему порядку вещей, любящие его, боящиеся

изменить его, стараются понять учение как собрание откровений и правил,

которые можно принять, не изменяя своей жизни, тогда как учение Христа не

есть только учение о правилах, которым должен следовать человек, но

выяснение нового смысла жизни, определяющего всю, совсем иную, чем прежняя,

деятельность человечества в тот период, в который она вступает.

 

Жизнь человеческая движется, проходит, как жизнь отдельного человека,

возрасты, и каждый возраст имеет соответствующее ему жизнепонимание, и

жизнепонимание это неизбежно усваивается людьми. Те люди, которые не

усваивают соответствующего возрасту жизнепонимания сознательно, приводятся

к этому бессознательно. То, что происходит с изменением взглядов на жизнь

отдельных людей, то же происходит и с изменением взглядов на жизнь народов

и всего человечества. Если человек семейный продолжает руководствоваться в

своей деятельности ребяческим жизнепониманием, то жизнь его сделается так

трудна ему, что он невольно будет искать иного жизнепонимания и охотно

усвоит то, которое свойственно его возрасту.

 

То же происходит и теперь в нашем человечестве при переходе, переживаемом

нами, от языческого жизнепонимания к христианскому. Общественный человек

нашего времени приводится самою жизнью к необходимости отречься от

языческого понимания жизни, несвойственного теперешнему возрасту

человечества, и подчиниться требованиям христианского учения, истины

которого, как бы они ни были извращены и перетолкованы, все-таки известны

ему и одни представляют разрешение тех противоречий, в которых он путается.

 

Если человеку общественного жизнепонимания кажутся странными и даже

опасными требования христианского учения, то точно столь же странными,

непонятными и опасными представлялись в давнишние времена дикарю требования

учения общественного, когда еще он не вполне понимал их и не мог предвидеть

их последствий.

 

Неразумно жертвовать своим спокойствием или жизнью", говорит дикарь, "чтобы

защищать что-то непонятное и неосязаемое, условное: семью, род, отечество,

и главное - опасно отдавать себя в распоряжение чуждой власти". Но пришло

время для дикаря, когда, с одной стороны, он хотя и смутно, но понял

значение общественной жизни, значение главного двигателя ее, общественного

одобрения или осуждения, - славы; с другой стороны, когда страдания его

личной жизни стали так велики, что он не мог уже продолжать верить в

истинность своего прежнего понимания жизни, и он принял учение

общественное, государственное и подчинился ему.

 

Точно то же теперь совершается и с человеком общественным, государственным.

 

"Неразумно", говорит человек общественный, "жертвовать благом своим, своей

семьи, своего отечества для исполнение требований какого-то высшего закона,

требующего от меня отречения от самых естественных и добрых чувств любви к

себе, к своей семье, к родине, к отечеству и главное - опасно отвергать

обеспечение жизни, даваемое государственным устройством".

 

Но приходит время, когда, с одной стороны, смутное сознание в душе своей

высшего закона любви к Богу и ближнему, с другой - страдания, вытекающие из

противоречий жизни, заставляют человека отречься от жизнепонимания

общественного и усвоить новое, предлагаемое ему, разрешающее все

противоречия и устраняющее страдания его жизни - жизнепонимание

христианское. И время это пришло теперь.

 

Нам, пережившим тысячелетия назад уже переход от жизнепонимания животного,

личного к жизнепониманию общественному, кажется, что тот переход был

необходим и естественен, а этот - тот, который мы переживаем теперь, эти

последние 1800 лет - и произволен, и неестественен, и страшен. Но это нам

кажется только потому, что тот переход уже совершен и деятельность его уже

перешла в бессознательную; теперешний переход еще не окончен, и мы

сознательно должны совершить его.

 

Жизнепонимание общественное входило в сознание людей веками, тысячелетиями,

проходило через разные нормы и теперь уже взошло для человечества в область

бессознательного, передаваемого наследственностью, воспитанием и привычкой;

и потому оно кажется нам естественным. Но 5000 лет тому назад оно казалось

людям столь же неестественным и страшным, как им теперь кажется учение

христианское в его настоящем смысле.

 

Нам кажется теперь, что требования христианского учения о всеобщем

братстве, без различия народностей, об отсутствии собственности, о столь

кажущемся странным непротивлении злу насилием суть требования невозможного.

Но точно такими же казались тысячелетия тому назад в более древние времена

требования не только государственные, но семейные, как, например:

требование того, чтобы родители кормили детей, молодые - старых, чтобы

супруги были верны друг другу. Еще более странными, даже безумными,

казались требования государственные: чтобы граждане подчинялись

поставленной власти, платили подати, шли на войну для зашиты отечества и

т.д. Нам теперь кажется, что все такие требования просты, понятны,

естественны и не имеют в себе ничего мистического и даже странного; но пять

или три тысячи лет тому назад эти требования казались требованиями

невозможного.

 

Жизнепонимание общественное потому и служило основанием религий, что в то

время, когда оно предъявлялось людям, оно казалось им вполне непонятным,

мистическми и сверхъестественным. Теперь, пережив уже этот фазис жизни

человечества, нам понятны разумные причины соединения людей в семьи,

общины, государства; но в древности требования такого соединения

предъявлялись во имя сверхъестественного и подтверждались им.

 

Патриархальные религии обоготворяли семьи, роды, народы; государственные

религии обоготворяли царей и государства. Даже и теперь большая часть

малообразованных людей, как наши крестьяне ... подчиняются законам

общественным не по разумному сознанию их необходимости, не потому, что они

имеют понятие об идее государства, а по религиозному чувству.

 

Точно так же и теперь христианское учение представляется людям

общественного или языческого миросозерцания в виде сверхъестественной

религии, тогда как в действительности в нем нет ничего ни таинственного, ни

мистического, ни сверхъестественного; а оно есть только учение о жизни,

соответствующее той степени материального развития, тому возрасту, в

котором находится человечество и которое поэтому неизбежно должно быть

принято им.

 

Придет время и приходит уже, когда христианские основы жизни равенства,

братства людей, общности имуществ, непротивления злу насилием сделаются

столь же естественными и простыми, какими теперь нам кажутся основы жизни

семейной, общественной, государственной.

 

Ни человек, ни человечество не могут в своем движении возвращаться назад.

Жизнепонимание общественное, семейное и государственное пережито людьми, и

надо идти вперед и усвоить следующее высшее жизнепонимание, что и

совершается теперь.

 

Движение это совершается с двух сторон: и сознательно - вследствие духовных

причин и бессознательно - вследствие причин материальных.

 

Это-то и происходит в деле перехода человечества от одного возраста к

другому, которое мы переживаем теперь. Человечество выросло из своего

общественного, государственного возраста и вступило в новый. Оно знает то

учение, которое должно быть положено в основу жизни этого нового возраста,

но по инерции продолжает держаться прежних форм жизни. Из этого

несоответствия жизнепонимания с практикой жизни вытекает ряд противоречий и

страданий, отравляющих нашу жизнь и требующих ее изменения.

 

Ведь стоит только сличить практику жизни с ее теорией, чтобы ужаснуться

перед тем вопиющим противоречием условий жизни и нашего сознания, в котором

мы живем.

 

Вся жизнь наша есть сплошное противоречие всему тому, что мы знаем и что

считаем нужным и должным. Противоречие это - во всем: и в экономической, и

государственной, и международной жизни. Мы, как будто забыв то, что знаем,

и на время отложив то, во что мы верим (не можем не верить, потому что это

наши единственные основы жизни), делаем все навыворот тому, чего требуют от

нас паша совесть и наш здравый смысл.

 

Мы руководимся в экономических, государственных и международных отношениях

теми основами, которые были годны людям три и пять тысяч лет тому назад и

которые прямо противоречат и теперешнему нашему сознанию, и тем условиям

жизни, в которых мы находимся теперь.

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

 

Но может ли человек сделать это усилие?

 

По существующей и необходимой для лицемерия теории человек не свободен и не

может изменить своей жизни.

 

"Человек не может изменить своей жизни потому, что он не свободен; не

свободен же он потому, что все поступки его обусловлены предшествующими

причинами. И что бы ни делал человек, существуют всегда те или другие

причины, по которым человек совершил те или другие поступки, и потому

"человек не может быть свободен и изменить сам свою жизнь", говорят

защитники метафизики лицемерия. И они были бы совершенно правы, если бы

человек был существо бессознательное и неподвижное по отношению истины,

т.е., раз познав истину, всегда бы оставался на одной и той же степени

познания ее. Но человек - существо сознательное и познающее все большую и

большую степень истины, и потому, если человек и не свободен в совершении

тех или других поступков, потому что для каждого поступка существует

причина, - сами причины этих поступков, заключающиеся для сознательного

человека в том, что он признает ту или другую истину достаточной причиной

поступка, находятся во власти человека.

 

Так что человек, не свободный в совершении тех или других поступков,

свободен в том, на основании чего совершаются поступки. Вроде того, как

машинист на паровозе, не свободный в том, чтобы изменить уже совершившееся

или совершающееся движение паровоза, свободен в том, чтобы вперед

определить его будущие движения.

 

Что бы ни делал сознательный человек, он поступает так, а не иначе, только

потому, что он или теперь признает, что истина в том, что должно поступать

так, как он поступает, или потому, что он когда-то прежде признал это,

теперь же только по инерции, по привычке поступает так, как он это признал

должным прежде.

 

В том ли другом случае причиной его поступка было не известное явление, а

признание известного положения истиной, и вследствие того, признание того

или другого явления достаточной причиной поступка.

 

Есть ли человек или воздерживается от пищи, работает или отдыхает, бежит

опасности или подвергается ей, если он сознательный человек, он поступает

так только потому, что теперь считает это должным, разумным; считает, что

истина состоит в том, чтобы поступать так, а не иначе, или уже давно прежде

считал это.

 

Признание же известной истины или непризнание ее зависит не от внешних, а

от каких-то других причин, находящихся в самом человеке. Так что иногда при

всех внешних, казалось бы, выгодных условиях для признания истины один

человек не признает ее, и, напротив, другой при всех самых невыгодных к

тому условиях без всяких видимых причин признает ее.

 

И потому человек, не свободный в своих поступках, всегда чувствует себя

свободным в том, что служит причиной его поступков, - в признании или

непризнании истины. И чувствует себя свободным не только независимо от

внешних, происходящих вне его событий, но даже и от своих поступков.

 

Так, человек, совершив под влиянием страсти поступок, противный сознанной

истине, остается все-таки свободным в признании или непризнании ее, т.е.

может, не признавая истину, считать свой поступок необходимым и оправдывать

себя в совершении его, и может, признавая истину, считать свой поступок

дурным и осуждать себя в нем.

 

Не то, чтобы человек был свободен всегда признавать или не признавать

всякую истину. Есть истины давно уже признанные или самим человеком, или

переданные ему воспитанием, преданием и приняты им на веру, следование

которым стало для него привычкой, второй природой, и есть истины, только

неясно, невдалеке представляющиеся ему. Человек одинаково несвободен в

непризнании первых и в признании вторых. Но есть третий род истин, таких,

которые не стали еще для человека бессознательным мотивом деятельности, но

вместе с тем уже с такою ясностью открылись ему, что он не может обойти их

и неизбежно должен так или иначе отнестись к ним, признать или не признать

их. По отношению этих-то истин и проявляется свобода человека.

 

Всякий человек в своей жизни находился по отношению к истине в положении

путника, идущего в темноте при свете впереди двигающегося фонаря: он не

видит того, что еще не освещено фонарем, не видит и не властен изменить

своего отношения ни к тому, ни к другому; но он видит, на каком бы месте

пути он ни стоял, то, что освещено фонарем, и всегда властен выбрать ту ли

другую сторону дороги, по которой движется.

 

Для каждого человека есть всегда истины, невидимые ему, не открывшиеся его

умственному взору, есть другие истины, уже пережитые, забытые и усвоенные

им, и есть известные истины, при свете его разума восставшие перед ним и

требующие своего признания. И вот в признании или непризнании этих-то истин

и проявляется то, что мы сознаем своей свободой.

 

Вся трудность и кажущаяся нарезрешимость вопроса о свободе человека

происходит от того, что люди, решающие этот вопрос, представляют себе

человека неподвижным по отношению истины.

 

Человек несомненно несвободен, если мы представим себе его неподвижным,

если мы забудем, что жизнь человека и человечества есть только постоянное

движение от темноты к свету, от низшей степени истины к высшей, от истины

более смешанной с заблуждениями к истине, более освобожденной от них.

 

Человек был бы несвободен, если бы он не знал никакой истины, и точно так

же не был бы свободен и даже не имел бы понятия о свободе, если бы вся

истина, долженствующая руководить его в жизни, раз навсегда во всей чистоте

своей, без примеси заблуждений, была бы открыта ему.

 

Но человек не неподвижен относительно истины, а постоянно, по мере движения

своего в жизни, каждый отдельный человек, так же как и все человечество,

познает все большую и большую степень истины и все больше и больше

освобождается от заблуждений. И потому люди всегда находятся в трояком

отношении к истине: одни истины так уже усвоены ими, что стали

бессознательными причинами поступков, другие только начинают открываться им

и третьи, хотя и не усвоены еще ими, до такой степени ясности открыты им,

что они неизбежно так или иначе должны отнестись к ним, должны признать или

не признать их.

 

И вот в признании или непризнании этих-то истин и свободен человек.

 

Свобода человека не в том, что он может независимо от хода жизни и уже

существующих и влияющих на него причин совершать произвольные поступки, а в

том, что он может, признавая открывшуюся ему истину и исповедуя ее,

сделаться свободным и радостным делателем вечного и бесконечного дела,

совершаемого Богом или жизнью мира, может, и не признавая эту истину,

сделаться рабом ее и быть насильно и мучительно влекомым туда, куда он не

хочет идти.

 

Истина не только указывает путь жизни человеческой, но открывает тот

единственный путь, по которому может идти жизнь человеческая. И потому все

люди неизбежно, свободно или несвободно пойдут по пути истины: одни - сами

собою, совершая предназначенное им дело жизни, другие -невольно подчиняясь

закону жизни. Свобода человека в этом выборе.

 

Велика ли, не велика ли эта свобода в сравнении с той фантастической

свободой, которую мы бы хотели иметь, свобода эта, однако, несомненно

существует и свобода эта есть свобода, и в этой свободе заключается благо,

доступное человеку.

 

И мало того, что свобода эта дает благо людям, она же есть и единственное

средство совершения того дела, которое делается жизнью мира.

 

По учению Христа, человек, который видит смысл жизни в той области, в

которой она несвободна, в области последствий, т.е. поступков, не имеет

истинной жизни. Истинную жизнь, по христианскому учению, имеет только тот,

кто перенес свою жизнь в ту область, в которой она свободна, - в область

причин, т.е. познания и признания открывающейся истины, исповедания ее.

 

Пренебрегая сущностью истинной жизни, состоящей в признании и исповедывании

истины, и напрягая свои усилия для улучшения своей жизни на внешние

поступки, люди языческого жизнепонимания подобны людям на пароходе, которые

бы для того, чтобы дойти до цели, заглушали бы паровик, мешающий им

разместить гребцов, и в бурю старались бы вместо того, чтобы идти готовым

уже паром и винтом, грести недостающими до - воды веслами.

 

Царство Божие усилием берется и только делающие усилие восхищают его, и

это-то усилие отречения от изменений внешних условий для признания и

исповедания истины и есть то усилие, которым берется Царство Божие и

которое должно и может быть сделано в наше время.

 

Стоит людям только понять это: перестать заботиться о делах внешних и

общих, в которых они не свободны, а только одну сотую той энергии, которую

они употребляют на внешние дела, употребить на то, в чем они свободны, на

признание и исповедание той истины, которая стоит перед ними, на

освобождение себя и людей от лжи и лицемерия, скрывавших истину, для того,

чтобы без усилий и борьбы тотчас же разрушился тот ложный строй жизни,

который мучает людей и угрожает им еще худшими бедствиями, и осуществилось

бы то Царство Божие или хоть та первая ступень его, к которой уже готовы

люди по своему сознанию.

 

Как бывает достаточно одного толчка для того, чтобы вся насыщенная солью

жидкость мгновенно перешла в кристаллы, так может быть теперь достаточно

самого малого усилия для того, чтобы открытая уже людям истина охватила

сотни, тысячи, миллионы людей, установилась бы соответстующее сознание,

общественное мнение и вследствие установления его изменился бы весь строй

существующей жизни. И сделать это усилие зависит от нас.

 

Только бы каждый из нас постарался понять и признать ту христианскую

истину, которая в самых разнообразных видах со всех сторон окружает нас и

просится нам в душу; только бы мы перестали лгать и притворяться, что мы не

видим эту истину или желаем исполнять ее, но только не в том, чего она

прежде всего требует от нас; только бы мы признали эту истину, которая

зовет нас, и смело исповедывали ее, и мы тотчас же увидали бы, что сотни,

тысячи, миллионы людей находятся в том же положении, как и мы, так же, как

ими, видят истину и так же, как и мы, только ждут от других признания ее.

 

Но если это так, если справедливо, что от нас зависит разрушить

существующий строй жизни, имеем ли мы право разрушить его, не зная ясно

того, что мы поставим на его место? Что будет с миром, если уничтожится

существующий порядок вещей?

 

- Что будет там, за стенами оставляемого нами мира?

 

- Страх берет - пустота, ширина, воля... Как идти, не зная куда, как

терять, не видя приобретения!..

 

"Если бы Колумб так рассуждал, он никогда не снялся бы с якоря.

Сумасшествие ехать по океану, не зная дороги, по океану, по которому никто

не ездил, плыть в страну, существование которой - вопрос. Этим

сумасшествием он открыл новый мир. Конечно, если бы народы переезжали от

одного готового в другой, еще лучший, - было бы легче, да беда в том, что

некому заготовлять новых квартир. В будущем хуже, нежели в океане - ничего

нет, - оно будет таким, каким его сделают обстоятельства и люди.

 

"Если вы довольны старым миром, старайтесь его сохранить, он очень хил и

надолго его не станет; но если вам невыносимо жить в вечном раздоре

убеждений с жизнью, думать одно и делать другое, выходите из-под выбеленных

средневековых сводов на свой страх. Я очень знаю, что это не легко. Шутка

ли расстаться со всем, к чему человек привык со дня рождения, с чем вместе

рос и вырос. Люди готовы на страшные жертвы, но не на те, которые от них

требует новая жизнь. Готовы ли они пожертвовать современной цивилизацией,

образом жизни, религией, принятой условной нравственностью? Готовы ли они

лишиться всех плодов, выработанных с такими усилиями, плодов, которыми мы

хвастаемся три столетия, лишиться всех удобств и прелестей нашего

существования, предпочесть дикую юность образованной дряхлости, сломать

свой наследственный замок из одного удовольствия участвовать в закладке

нового дома, который построится, без сомнения, гораздо лучше после нас?"

(Герцен, т. V, стр. 55.

 

Так говорил почти полстолетия тому назад русский писатель, своим

проницательным умом уже тогда ясно видевший то, что видит теперь уже всякий

самый малоразмышляющий человек нашего времени: невозможность продолжения

жизни на прежних основах и необходимость установления таких-то новых форм

жизни.

 

Что будет с нами, со всем человечеством, если каждый из нас исполнит то,

что требует от него Бог через вложенную в него совесть? Не будет ли беды от

того, что, находясь весь во власти хозяина, я в устроенном и руководимом им

заведении исполню то, что он мне велит делать, но что мне, не знающему

конечных целей хозяина, кажется странным?

 

Но даже не этот вопрос "что будет?" тревожит людей, когда они медлят

исполнить волю хозяина: их тревожит вопрос, как жить без тех привычных нам

условий нашей жизни, которые мы называем наукой, искусством, цивилизацией,

культурой. Мы чувствуем для себя лично всю тяжесть настоящей жизни, мы

видим и то, что порядок жизни этой если будет продолжаться, неизбежно

погубит нас, но вместе с тем мы хотим, чтобы условия этой нашей жизни,

выросшие из нее: наши науки, искусства, цивилизации, культуры, при

изменении нашей жизни остались бы целы. Вроде того, как если бы человек,

живущий в старом доме, страдающий от холода и неудобств этого дома и

знающий, кроме того, то, что дом этот вот-вот завалится, согласился бы на

перестройку его только с тем, чтобы не выходить из него: условие,

равняющееся отказу от перестройки дома. "А что, как я выйду из дома, лишусь

на время всех удобств, а новый дом не построится или построится иначе и в

нем не будет того, к чему я привык?

 

Но ведь когда есть материал, есть строители, то все вероятия за то, что

новый дом построится лучше прежнего, а вместе с тем есть не только

вероятие, но несомненность того, что старый дом завалится и задавит тех,

которые останутся в нем. Удержатся ли прежние, привычные условия жизни,

уничтожатся ли они, возникнут ли совсем новые, лучшие, нужно неизбежно

выходить из старых, ставших невозможными и губительными, условий нашей

жизни и идти навстречу будущего.

 

"Исчезнут науки, искусства, цивилизации, культуры!"

 

Да ведь все это суть только различные проявления истины, предстоящее же

изменение совершается только во имя приближения к истине и осуществления

ее. Так как же могут исчезнуть проявления истины вселедствие осуществления

ее? Они будут иные, лучшие и высшие, но никак не уничтожатся. Уничтожится в

них то, что было ложно: то же, что было от истины, то только более

процветет и усилится.

 

Ведь как это ни просто, и как ни старо, и как бы мы ни одуряли себя

лицемерием и вытекающим из него самовнушением, ничто не может разрушить

несомненности той простой и ясной истины, что никакие внешние усилия не

могут обеспечить нашей жизни, неизбежно связанной с неотвратимыми

страданиями и кончающейся еще более неотвратимой смертью, могущей наступить

для каждого из нас всякую минуту, и что потому жизнь наша не может иметь

никакого другого смысла, как только исполнение всякую минуту того, что

хочет от нас сила, пославшая нас в жизнь и давшая нам в этой жизни одного

песоченного руководителя - наше разумное сознание.

 

И потому сила эта не может хотеть от нас того, что неразумно и невозможно:

устроения нашей временной плотской жизни, жизни общества или государства.

Сила эта требует от нас того, что одно несомненно, и разумно, и возможно:

служения Царствию Божию, т.е. содействия установлению наибольшего единения

всего живущего, возможного только в истине, и потому признания открывшейся

нам истины и исповедания ее, того самого, что одно всегда в нашей власти.

 

Ищите Царствия Божия и правды его, а остальное приложится вам. Единственный

смысл жизни человека состоит в служении миру содействием установлению

Царства Божия.

 

Служение же это может совершиться только через признание истины и

исповедание ее каждым отдельным человеком.

 

"И не придет Царствие Божие приметным образом и не скажут: вот оно здесь

или вот оно там. Ибо вот: Царствие Божие внутри вас есть".

 

 

На заглавную страницу нашего сайта о Розе Мира

В раздел "Наша библиотека"