Н Бердяев

Труды

 

Проблема человека

Демократия, социализм и теократия

Новое средневековье

Истина Православия

РАЗМЫШЛЕНИЯ О РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Вселенскость и конфессионализм

Духи русской революции

 

 

                                  Бердяев

 

                               Н.А. Бердяев

 

                             Проблема человека

 

 

 

 

 

Часть первая

 

Часть вторая

 

Часть третья

 

Часть четвертая

 

Часть пятая

 

 

 

 

 

                                  Глава 1

 

Оглавление

(К построению христианской антропологии )

 

"In die Mitte der Welt habe ich Dich gestellt, damit Du frei nach allen

Seiten Umsehen zu halten vermoegest und erspoehest, wo es Dir behabe. Nicht

himmlisch, nicht irdisch, nicht sterblich und auch nicht unsterblich habe

ich Dich geschaffen. Denn Du selbst nach Deinem Willen und Deiner  hre dein

eigener Werkmeister und Bildner sein und Dich aus dem Stoffe, der Dir

zusagt, formen, so steht es Dir frei, auf die unterste Stufe der Tierwelt

herabzusinken. Doch kannst Du dich auch erheben zu den hoechsten Sphaeren

der Gottheit".

 

Pico della Mirandola*

 

"Nulie autre religion que la chrtienne n'a connu que I'homme est la plus

excellente crature et en mme temps la plus misrable".

 

Pascal**

 

"Nun siehe, Mensch, wie Du bist irdisch und dann auch himmlisch in einer

Person vermischt, und traegest das irdische, und dann auch das himmlische

Bild in einer Person: und dann bist Du aus der grimmigen Quaal und traegest

das hoellische Bild an Dir, welches gruenet in Gottes Zorn aus dem Quell

der  wigkeit".

 

Jacob Boehme***

 

I

 

Бесспорно, проблема человека является центральной для сознания нашей эпохи

(на этом особенно настаивал Макс Шелер). Она обострена той страшной

опасностью, которой подвергается человек со всех сторон. Переживая агонию,

человек хочет знать, кто он, откуда он пришел, куда идет и к чему

предназначен. Во второй половине ХIХ в. были замечательные мыслители,

которые, переживая агонию, внесли трагическое начало в европейскую культуру

и более других сделали для постановки проблемы человека, - это, прежде

всего, Достоевский, Ницше, Кирхегардт. Есть два способа рассмотрения

человека - сверху и снизу, от Бога и духовного мира и от бессознательных

космических и теллурических сил, заложенных в человеке. Из тех, которые

смотрели на человека снизу, быть может, наибольшее значение имеют Маркс и

Фрейд, из писателей последней эпохи - Пруст. Но целостной антропологии не

было создано: видели те или иные стороны человека, а не человека

целостного, в его сложности и единстве. Я предполагаю рассматривать

проблему человека как философ, а не как теолог. Современная мысль стоит

перед задачей создания философской антропологии как основной философской

дисциплины. В этом направлении действовал М.Шелер, и этому помогает так

называемая экзистенциальная философия. Интересно отметить, что до сих пор

теология была гораздо более внимательна к интегральной проблеме человека,

чем философия. В любом курсе теологии была антропологическая часть. Правда,

теология всегда вводила в свою сферу очень сильный философский элемент, но

как бы контрабандным путем и не сознаваясь в этом. Преимущество теологии

заключалось в том, что она ставила проблему человека вообще, в ее целости,

а не исследовала частично человека, раздробляя его, как делает наука.

Немецкий идеализм начала ХIХ в., который нужно признать одним из величайших

явлений в истории человеческого сознания, не поставил отчетливо проблемы

человека. Это объясняется его монизмом. Антропология совпадала с

гносеологией и онтологией, человек был как бы функцией мирового разума и

духа, который и раскрывался в человеке. Это было неблагоприятно для

построения учения о человеке. Для специфической проблемы человека более

интересны бл.Августин или Паскаль, чем Фихте или Гегель. Но проблема

человека стала особенно неотложной и мучительной для нас потому, что мы

чувствуем и сознаем, в опыте жизни и опыте мысли, недостаточность и

неполноту антропологии патристической и схоластической, а также

антропологии гуманистической, идущей от эпохи Ренессанса. В эпоху

Ренессанса, быть может, наиболее приближались к истине такие люди, как

Парацельс и Пико делла Мирандола, которые знали о творческом призвании

человека (см. блестяще написанную, хотя и очень неполную историю

антропологических учений: Bernhard Groethuysen: "Philosophische

Antropologie"). Ренессансный христианский гуманизм преодолевал границы

патристически-схоластической антропологии, но был еще связан с религиозными

основами. Он, во всяком случае, был ближе к истине, чем антропология Лютера

и Кальвина, унижавшая человека и отрицавшая истину о богочеловечестве. В

основе самосознания человека всегда лежало два противоположных чувства -

чувство подавленности и угнетенности человека и восстание человека против

этой подавленности, чувство возвышения и силы, способности творить. И нужно

сказать, что христианство дает оправдание и для того, и для другого

самочувствия человека. С одной стороны, человек есть существо греховное и

нуждающееся в искуплении своего греха, существо низко павшее, от которого

требуют смирения, с другой стороны, человек есть существо, сотворенное

Богом по Его образу и подобию, Бог стал человеком и этим высоко поднял

человеческую природу, человек призван к сотрудничеству с Богом и вечной

жизни в Боге. Этому соответствуют двойственность человеческого самосознания

и возможность говорить о человеке в терминах полярно противоположных.

Бесспорно, христианство освободило человека от власти космических сил, от

духов и демонов природы, подчинило его непосредственно Богу. Даже

противники христианства должны признать, что оно было духовной силой,

утвердившей достоинство и независимость человека, как бы ни были велики

грехи христиан в истории.

 

Когда мы стоим перед загадкой человека, то вот что прежде всего мы должны

сказать: человек представляет собой разрыв в природном мире, и он

необъясним из природного мира (см. замечательный опыт христианской

антропологии Несмелова "Наука о человеке"). Человек - великое чудо, связь

земли и неба, говорит Пико делла Мирандола (см. Pico della Mirandola.

Ausgewaehlte Schriften. 1905.) Человек принадлежит и природному миру, в нем

весь состав природного мира, вплоть до процессов физико-химических, он

зависит от низших ступеней природы. Но в нем есть элемент, превышающий

природный мир. Греческая философия увидела этот элемент в разуме.

Аристотель предложил определение человека как разумного животного.

Схоластика приняла определение греческой философии. Философия просвещения

сделала из него свои выводы и вульгаризировала его. Но всякий раз, когда

человек совершал акт самосознания, он возвышал себя над природным миром.

Самосознание человека было уже преодолением натурализма в понимании

человека, оно всегда есть самосознание духа. Человек сознает себя не только

природным существом, но и существом духовным. В человеке есть прометеевское

начало, и оно есть знак его богоподобия, оно не демонично, как иногда

думают. Но самосознание человека двойственно, человек сознает себя высоким

и низким, свободным и рабом необходимости, принадлежащим вечности и

находящимся во власти смертоносного потока времени. Паскаль с наибольшей

остротой выразил эту двойственность самосознания и самочувствия человека,

поэтому он более диалектичен, чем К.Барт.

 

Человек может быть познаваем как объект, как один из объектов в мире

объектов. Тогда он исследуется антропологическими науками - биологией,

социологией, психологией. При таком подходе к человеку возможно исследовать

лишь те или иные стороны человека, но человек целостный в его глубине и в

его внутреннем существовании неуловим. Есть другой подход к человеку.

Человек сознает себя также субъектом и прежде всего субъектом. Тайна о

человеке раскрывается в субъекте, во внутреннем человеческом существовании.

В объективизации, в выброшенности человека в объективный мир тайна о

человеке закрывается, он узнает о себе лишь то, что отчуждено от

внутреннего человеческого существования. Человек не принадлежит целиком

объективному миру, он имеет свой собственный мир, свой внемирный мир, свою

несоизмеримую с объективной природой судьбу. Человек как целостное существо

не принадлежит природной иерархии и не может быть в нее вмещен. Человек как

субъект есть акт, есть усилие. В субъекте раскрывается идущая изнутри

творческая активность человека. Одинаково ошибочна антропология

оптимистическая и антропология пессимистическая. Человек низок и высок,

ничтожен и велик. Человеческая природа полярна. И если что-нибудь

утверждается в человеке на одном полюсе, то это компенсируется утверждением

противоположного на другом полюсе.

 

Загадка человека ставит не только проблему антропологической философии, но

и проблему антропологизма или антропоцентризма всякой философии. Философия

антропоцентрична, но сам человек не антропоцентричен. Это есть основная

истина экзистенциальной философии в моем понимании. Я определяю

экзистенциальную философию как противоположную философии объективированной

(см. мою книгу "Я и мир объектов".). В экзистенциальном субъекте

раскрывается тайна бытия. Лишь в человеческом существовании и через

человеческое существование возможно познание бытия. Познание бытия

невозможно через объект, через общие понятия, отнесенные к объектам. Это

сознание есть величайшее завоевание философии. Можно было бы парадоксально

сказать, что только субъективное объективно, объективное же субъективно -

Бог сотворил лишь субъекты, объекты же созданы субъектом. Это по-своему

выражает Кант в своем различении между "вещью в себе" и явлением, но

употребляет плохое выражение "вещь в себе", которая оказывается закрытой

для опыта и для познания. Подлинно экзистенциально у Канта "царство

свободы" в противоположность "царству природы", то есть объективации, по

моей терминологии.

 

Греческая философия учила, что бытие соответствует законам разума. Разум

может познавать бытие, потому что бытие ему сообразно, заключает в себе

разум. Но это лишь частичная истина, легко искажаемая. Есть истина более

глубокая. Бытие сообразно целостной человечности, бытие - человечно, Бог -

человечен. Потому только и возможно познание бытия, познание Бога. Без

сообразности с человеком познание самой глубины бытия было бы невозможно.

Это есть обратная сторона той истины, что человек сотворен по образу и

подобию Божью. В антропоморфических представлениях о Боге и бытии эта

истина утверждалась нередко в грубой и неочищенной форме. Экзистенциальная

философия основана на гуманистической теории познания, которая должна быть

углублена до теории познания теоандрической. Человекообразность бытия и

Божества есть снизу увиденная истина, которая сверху открывается как

создание Богом человека по Своему образу и подобию. Человек - микрокосм и

микротеос. Бог есть микроантропос. Человечность Бога есть специфическое

откровение христианства, отличающее его от всех других религий.

Христианство - религия Богочеловечества. Большое значение для антропологии

имеет Л.Фейербах, который был величайшим атеистическим философом Европы. В

переходе Фейербаха от отвлеченного идеализма к антропологизму была большая

доля истины. Нужно было перейти от идеализма Гегеля к конкретной

действительности. Фейербах был диалектическим моментом в развитии

конкретной экзистенциальной философии. Он поставил проблему человека в

центре философии и утверждал человечность философии. Он хотел поворота к

конкретному человеку. Он искал не объекта, а "ты" (см. L.Feuerbach.

Philosophie der Zukunft). Он учил, что человек сотворил Бога по своему

образу и подобию, по образу и подобию своей высшей природы. Эту истину

предчувствовали И.Киреевский и А.Хомяков, когда основывали познание на

целостности и совокупности духовных сил человека. К этому приближается

экзистенциальная философия Гейдеггера и Ясперса, для которой бытие

познается в человеческом существовании. Это была вывернутая наизнанку

христианская истина. В нем до конца оставался христианский теолог, почти

мистик. Европейская мысль должна была пройти через Фейербаха, чтобы

раскрыть антропологическую философию, которую не в состоянии был раскрыть

немецкий идеализм, но она не могла остановиться на Фейербахе. Человечность

или человекосообразность Бога есть обратная сторона божественности или

богосообразности человека. Это одна и та же богочеловеческая истина. Ее

отрицает и антропология томистская, и антропология бартианская, как и

монистическая антропология гуманистическая. Западной христианской мысли

чужда идея Богочеловечества (теоандризма), выношенная русской христианской

мыслью ХIX и ХХ вв. Тайна Богочеловечества одинаково противоположна монизму

и дуализму, и в ней только и может быть вкоренена христианская антропология

(см. о.С. Булгаков. Агнец Божий).

 

 

 

 

 

                                  Глава 2

 

Оглавление

II

 

Проблема человека может быть целостно поставлена и решена лишь в свете идеи

Богочеловечества. Даже в христианстве с трудом вмещалась полнота

богочеловеческой истины. Естественное мышление легко склонялось или к

монизму, в котором одна природа поглощала другую, или к дуализму, при

котором Бог и человек были совершенно разорваны и разделены бездной.

Подавленность человека, сознающего себя существом падшим и греховным,

одинаково может принять форму монизма и дуализма. Кальвина одинаково можно

истолковать крайне дуалистически и крайне монистически. Гуманистическая

антропология, признавшая человека существом самодостаточным, была

естественной реакцией против подавленности человека в традиционном

христианском сознании. Человек был унижен как существо греховное. И это

часто производило такое впечатление, что человек есть вообще существо

ничтожное. Не только из греховности человека, но из самого факта его

тварности выводили подавленное и унизительное самосознание человека. Из

того, что человек сотворен Богом и не в самом себе имеет свою основу,

делали вывод не о величии твари, а о ее ничтожестве. Нередко, слушая

христианских богословов и простых благочестивых христиан, можно сделать

заключение, что Бог не любит человека и не хочет, чтобы чисто человеческое

было утверждено, хочет унижения человека. Так унижает человек сам себя,

отражая свою падшесть, и периодически восстает против этой подавленности и

унижения в гордом самопревозношении. В обоих случаях он теряет равновесие и

не достигает подлинного самосознания. В господствующих формах христианского

сознания человек был признан исключительно существом спасающимся, а не

творческим. Но христианская антропология всегда учила, что человек сотворен

по образу и подобию Божьему. Из восточных учителей Церкви больше всего

сделал для антропологии св.Григорий Нисский, который понимает человека

прежде всего как образ и подобие Божье. Эта идея была гораздо менее развита

на Западе. Антропология бл.Августина, этого антрополога по преимуществу,

одинаково определившего и католическое, и протестантское понимание

человека, была почти исключительно антропологи ей греха и спасающей

благодати. Но, в сущности, из учения об образе Божьем в человеке никогда не

были сделаны последовательные выводы. Пытались открыть в человеке черты

образа и подобия Божьего. Открывали эти черты в разуме и в этом следовали

греческой философии, открывали в свободе, что было уже более связано с

христианством, вообще открывали эти черты в духовности человека. Но никогда

не открывали образа Божьего в творческой природе человека, в подобии

человека Творцу. Это означает переход к совершенно иному самосознанию,

преодоление подавленности и угнетенности. В схоластической антропологии, в

томизме человек не является творцом, он есть интеллект второго сорта,

незначительный (вражду к пониманию человека как творца можно встретить в

новейшей католической книжке: Theodor Haecker. Was ist der Mench?).

Любопытно, что в возрождении христианской протестантской мысли ХХ в., в

диалектической теологии, у К.Барта человек оказывается униженным,

превращенным в ничто, между Богом и человеком разверзается бездна, и самый

факт боговочеловечения необъясним. Богочеловечество Христа остается

разорванным и безрезультатным. Но богочеловечество Христа приносит с собой

истину о богочеловечности человеческой личности.

 

Человек есть существо, способное возвыситься над собой, и это возвышение

над собой, трансцендирование себя, выход за замкнутые пределы самого себя

есть творческий акт человека. Именно в творчестве человек преодолевает

самого себя, творчество есть не самоутверждение, а самопреодоление, оно

экстатично. Я говорил уже, что человек как субъект есть акт. М.Шелер даже

определяет человеческую личность как конкретное единство актов (см. его

книгу "Der Formalismus in der  thik und die materiale Wertethik".). Но

ошибка М.Шелера была в том, что он считал дух пассивным, а жизнь активной.

В действительности верно обратное: дух активен, а жизнь пассивна. Но

активным может быть назван лишь творческий акт. Самый малый акт человека

есть творческий, и в нем создается не бывшее в мире. Всякое живое, не

охлажденное отношение человека к человеку есть творчество новой жизни.

Именно в творчестве человек наиболее подобен Творцу. Всякий акт любви есть

акт творческий. Нетворческая же активность есть в сущности пассивность.

Человек может производить впечатление большой активности, делать очень

активные жесты, распространять вокруг себя шумное движение и, вместе с тем,

быть пассивным, находиться во власти овладевших им сил и страстей.

Творческий акт есть всегда господство духа над природой и над душой и

предполагает свободу. Творческий акт не может быть объяснен из природы, он

объясним из свободы, в него всегда привходит свобода, которая не

детерминирована никакой природой, не детерминирована бытием. Свобода

до-бытийственна, имеет источник не в бытии, а в небытии (см. мои книги

"Философия свободного духа" и "О назначении человека".) . Творчество есть

творчество из свободы, то есть заключает в себе ничем не детерминированный

элемент, который и привносит новизну. Против возможности для человека быть

творцом иногда возражают на том основании, что человек есть существо

больное, раздвоенное и ослабленное грехом. Этот аргумент не имеет никакой

силы. Прежде всего можно было бы совершенно так же сказать, что больное,

греховное, раздвоенное существо не способно не только к творчеству, но и к

спасению. Возможность спасения определяется посылаемой человеку благодатью.

Но и для творчества посылается человеку благодать, даются ему дары, гений и

талант, и он слышит внутренний призыв Божий. Можно еще сказать, что человек

творит именно потому, что он существо больное, раздвоенное и недовольное

собой. Творчество подобно платоновскому эросу, имеет свой источник не

только в богатстве и избытке, но и в бедности и недостатке. Творчество есть

один из путей исцеления больного существа человека. В творчестве

преодолевается раздвоенность. В творческом акте человек выходит из себя,

перестает быть поглощенным собой и терзать себя. Человек не может

определить себя лишь в отношении к миру и другим людям. Тогда он не нашел

бы в себе силы возвыситься над окружающим миром и был бы его рабом. Человек

должен определять себя прежде всего в отношении к бытию, его превышающему,

в отношении к Богу. Лишь в обращении к Богу он находит свой образ,

возвышающий его над окружающим природным миром. И тогда только находит он в

себе силу быть творцом в мире. Скажут, что человек был творцом и тогда,

когда он Бога отрицал. Это вопрос состояния его сознания, иногда очень

поверхностного. Способность человека возвышаться над природным миром и над

самим собой, быть творцом, зависит от факта более глубокого, чем

человеческая вера в Бога, чем человеческое признание Бога, - зависит от

существования Бога. Это всегда следует помнить. Основная проблема

антропологии есть проблема личности, к которой я и перехожу.

 

 

 

 

 

                                  Глава 3

 

Оглавление

III

 

Если бы человек был только индивидуумом, то он не возвышался бы над

природным миром (многие мои мысли о личности и индивидууме были сказаны в

статье "Персонализм и марксизм", а также в книгах "Я и мир объектов" и "О

назначении человека"). Индивидуум есть натуралистическая, прежде всего

биологическая категория. Индивидуум есть неделимое, атом. Все относительно

устойчивые образования, отличающиеся от окружающего мира, как карандаш,

стул, часы, драгоценный камень и т.п., могут быть названы индивидуумами.

Индивидуум есть часть рода и подчинен роду. Биологически он происходит из

лона природной жизни. Индивидуум есть также социологическая категория, и в

этом качестве он подчинен обществу, есть часть общества, атом общественного

целого. С социологической точки зрения, человеческая личность, понятая как

индивидуум, представляется частью общества, и очень малой частью.

Индивидуум отстаивает свою относительную самостоятельность, но он все же

пребывает в лоне рода и общества, он принужден рассматривать себя как

часть, которая может восставать против целого, но не может противопоставить

себя ему, как целое в себе. Совершенно другое означает личность. Личность -

категория духа, а не природы и не подчинена природе и обществу. Личность

совсем не есть часть природы и общества и не может быть мыслима как часть в

отношении к какому-либо целому. С точки зрения экзистенциальной философии,

с точки зрения человека как экзистенциального центра, личность совсем не

есть часть общества. Наоборот, общество есть часть личности, лишь

социальная ее сторона. Личность не есть также часть мира, космоса,

наоборот, космос есть часть личности. Человеческая личность есть существо

социальное и космическое, то есть имеет социальную и космическую сторону,

социальный и космический состав, но именно потому человеческую личность

нельзя мыслить как часть в отношении к общественному и космическому целому.

Человек есть микрокосм. Личность есть целое, она не может быть частью. Это

основное определение личности, хотя одного определения личности дать

нельзя, можно дать целый ряд определений личности с разных сторон. Личность

как целое не подчинена никакому другому целому, находится вне отношения

рода и индивидуума. Личность должна мыслиться не в подчинении роду, а в

соотношении и общении с другими личностями, с миром и с Богом. Личность

совсем не есть природа, и к ней неприменимы никакие категории, относящиеся

к природе. Личность совсем не может быть определена как субстанция.

Понимание личности как субстанции есть натурализация личности. Личность

вкоренена в духовном мире, она не принадлежит природной иерархии и не может

быть в нее смещена. Духовный мир совсем нельзя мыслить как часть

иерархической космической системы. Учение Фомы Аквината есть яркий пример

понимания человеческой личности как ступени в иерархической космической

системе: человеческая личность занимает среднюю ступень между животным и

ангелом. Но это есть понимание натуралистическое. Нужно, впрочем, сказать,

что томизм делает различие между личностью и индивидуумом (на этом особенно

настаивает Ж.Маритен). Для экзистенциальной философии человеческая личность

имеет свое особое внеприродное существование, хотя в ней есть природный

состав. Личность противоположна вещи (это есть основная мысль Штерна,

создавшего философскую систему персонализма, не свободную, впрочем, от

натурализма.), противоположна миру объектов, она есть активный субъект,

экзистенциальный центр. Только потому человеческая личность независима от

царства кесаря. Она имеет аксиологический, оценочный характер. Стать

личностью есть задача человека. Определить кого-либо как личность есть

положительная оценка человека. Личность не рождается от родителей как

индивидуум, она творится Богом и самотворится, и она есть Божья идея о

всяком человеке.

 

Личность может быть характеризована по целому ряду признаков, которые между

собой связаны. Личность есть неизменность в изменении. Субъект изменения

остается одним и тем же лицом. Для личности разрушительно, если она

застывает, останавливается в своем развитии, не возрастает, не обогащается,

не творит новой жизни. И так же разрушительно для нее, если изменение в ней

есть измена, если она перестает быть самой собой, если лица человеческого

больше нельзя узнать. Это тема ибсеновского "Пер Гюнта". Личность есть

единство судьбы. Это основное ее определение. Вместе с тем личность есть

единство во множестве. Она не составляется из частей. Она имеет сложный

многообразный состав. Но целое в ней предшествует частям. Весь сложный

духовно-душевно-телесный состав человека представляет единый субъект.

Существенно для личности, что она предполагает существование сверхличного,

того, что ее превосходит и к чему она подымется в своей реализации.

Личности нет, если нет бытия, выше ее стоящего. Тогда есть лишь индивидуум,

подчиненный роду и обществу, тогда природа стоит выше человека, и он есть

лишь ее часть. Личность может вмещать в себе универсальное содержание, и

только личность обладает этой способностью. Ничто объективное не вмещает

универсального содержания, оно всегда частично. Нужно делать коренное

различие между универсальным и общим. Общее есть абстракция и не имеет

существования. Универсальное же конкретно и имеет существование. Личность

вмещает в себе не общее, а универсальное, сверхличное. Общее, отвлеченная

идея, всегда обозначает образование идола и кумира, делающего личность

своим орудием и средством. Таковы этатизм, национализм, сциентизм,

коммунизм и пр., и пр., всегда превращающие личность в средство и орудие.

Но этого никогда не делает Бог. Для Бога человеческая личность есть цель, а

не средство. Общее есть обеднение, универсальное же есть обогащение жизни

личности. Определение человека как разумного существа делает его орудием

безличного разума, оно неблагоприятно для личности и не улавливает ее

экзистенциального центра. Личность имеет чувствилище к страданию и к

радости.

 

Личность может быть понята лишь как акт, она противоположна пассивности,

она всегда означает творческое сопротивление. Акт всегда есть творческий

акт, не творческий акт, как было уже сказано, есть пассивность. Акт не

может быть повторением, он всегда несет с собой новизну. В акт всегда

привходит свобода, которая и несет эту новизну. Творческий акт всегда

связан с глубиной личности. Личность есть творчество. Как было уже сказано,

на поверхности человек может производить впечатление большой активности,

может делать очень активные жесты, очень шумные движения и внутри, в

глубине быть пассивным, может совсем потерять свою личность. Мы это часто

наблюдаем в массовых движениях, революционных и контрреволюционных, в

погромах, в проявлениях фанатизма и изуверства. Настоящая активность,

определяющая личность, есть активность духа. Без внутренней свободы

активность оказывается пассивностью духа, детерминированностью извне.

Одержимость, медиумичность может производить впечатление активности, но в

ней нет подлинного акта и нет личности. Личность есть сопротивление,

сопротивление детерминации обществом и природой, героическая борьба за

самоопределение изнутри. Личность имеет волевое ядро, в котором всякое

движение определяется изнутри, а не извне. Личность противоположна

детерминизму (Ле-Сенн в замечательной книге "Obstacle et Valeur"

противополагает существование детерминизму). Личность есть боль.

Героическая борьба за реализацию личности болезненна. Можно избежать боли,

отказавшись от личности. И человек слишком часто это делает. Быть

личностью, быть свободным есть не легкость, а трудность, бремя, которое

человек должен нести. От человека сплошь и рядом требуют отказа от

личности, отказа от свободы и за это сулят ему облегчение его жизни. От

него требуют, чтобы он подчинился детерминации общества и природы. С этим

связан трагизм жизни. Ни один человек не может считать себя законченной

личностью. Личность не закончена, она должна себя реализовать, это великая

задача, поставленная человеку, задача осуществить образ и подобие Божие,

вместить в себе в индивидуальной форме универсальное, полноту. Личность

творит себя на протяжении всей человеческой жизни.

 

Личность не самодостаточна, она не может довольствоваться собой. Она всегда

предполагает существование других личностей, выход из себя в другого.

Отношение личности к другим личностям есть качественное содержание

человеческой жизни. Поэтому существует противоположность между личностью и

эгоцентризмом. Эгоцентризм, поглощенность своим "я" и рассмотрение всего

исключительно с точки зрения этого "я", отнесение всего к нему разрушает

личность. Реализация личности предполагает видение других личностей.

Эгоцентризм же нарушает функцию реальности в человеке. Личность

предполагает различение, установку разности личностей, то есть видение

реальностей в их истинном свете. Солипсизм, утверждающий, что ничего, кроме

"я", не существует и все есть лишь мое "я", есть отрицание личности.

Личность предполагает жертву, но нельзя пожертвовать личностью. Можно

пожертвовать своей жизнью, и человек иногда должен пожертвовать своей

жизнью, но никто не имеет права отказаться от своей личности, всякий должен

в жертве и через жертву оставаться до конца личностью. Отказаться от

личности нельзя, ибо это значило бы отказаться от Божьей идеи о человеке,

не осуществить Божьего замысла. Не от личности нужно отказаться, как думает

имперсонализм, считающий личность ограниченностью (так думает Л.Толстой,

так думает индусская религиозная философия, Э.Гартман и многие другие.), а

от затверделой самости, мешающей личности развернуться. В творческом акте

человека, который есть реализация личности, должно произойти жертвенное

расплывание самости, отделяющей человека от других людей, от мира и от

Бога. Человек есть существо собой недовольное, неудовлетворенное и себя

преодолевающее в наиболее значительных актах своей жизни. Личность

выковывается в этом творческом самоопределении. Она всегда предполагает

призвание, единственное и неповторимое призвание каждого. Она следует

внутреннему голосу, призывающему ее осуществить свою жизненную задачу.

Человек тогда только личность, когда он следует этому внутреннему голосу, а

не внешним влияниям. Призвание всегда носит индивидуальный характер. И

никто другой не может решить вопроса о призвании данного человека. Личность

имеет призвание, потому что она призвана к творчеству. Творчество же всегда

индивидуально. Реализация личности предполагает аскезу. Но аскезу нельзя

понимать как цель, как вражду к миру и жизни. Аскеза есть лишь средство,

упражнение, концентрация внутренней силы. Личность предполагает аскезу уже

потому, что она есть усилие и сопротивление, несогласие определяется извне

природой и обществом. Достижение внутреннего самоопределения требует

аскезы. Но аскеза легко вырождается, превращается в самоцель, ожесточает

сердце человека, делает его неблагожелательным к жизни. Тогда она враждебна

человеку и личности. Аскеза нужна не для того, чтобы отрицать творчество

человека, а для того, чтобы осуществлять это творчество. Личность различна,

единична, неповторима, оригинальна, не походит на других. Личность есть

исключение, а не правило. Мы стоим перед парадоксальным совмещением

противоположностей: личного и сверхличного, конечного и бесконечного,

неизменного и меняющегося, свободы и судьбы. Наконец, есть еще основная

антиномия, связанная с личностью. Личность должна еще себя реализовать, и

никто не может о себе сказать, что он уже вполне личность. Но для того,

чтобы личность могла себя творчески реализовать, она должна уже быть,

должен быть тот активный субъект, который себя осуществляет. Этот парадокс,

впрочем, связан с творческим актом вообще. Творческий акт реализует новое,

не бывшее в мире. Но он пред полагает творческого субъекта, в котором дана

возможность самопреодоления и самовозвышения в творчестве небывшего. Это

есть величайшая тайна человеческого существования. Быть личностью трудно,

быть свободным - значит взять на себя бремя. Легче всего отказаться от

личности и от свободы, жить под детерминацией, под авторитетом.

 

 

 

 

 

                                  Глава 4

 

Оглавление

IV

 

В человеке есть бессознательная стихийная основа, связанная с жизнью

космической и с землей, стихия космо-теллургическая. Сами страсти,

связанные с природно-стихийной основой, являются материалом, из которого

создаются и величайшие добродетели личности. Рассудочно-моралистическое и

рациональное отрицание природно-стихийного в человеке ведет к иссушению и

иссяканию источников жизни. Когда сознание подавляет и вытесняет

бессознательно-стихийное, то происходит раздвоение человеческой природы и

ее затвердение и окостенение. Путь реализации человеческой личности лежит

от бессознательного через сознание к сверхсознательному. Для личности

одинаково неблагоприятна и власть низшего, бессознательного, когда человек

целиком определяется природой, и затверделость сознания, замкнутость

сознания, закрывающего для человека целые миры, ограничивающего его

кругозор. Сознание нужно понимать динамически, а не статически, оно может

суживаться и расширяться, закрываться для целых миров и открываться для

них. Нет абсолютной, непереходимой границы, отделяющей сознание от

подсознательного и сверхсознательного. То, что представляется

средне-нормальным сознанием, с которым связывается общеобязательность и

закономерность, есть лишь известная ступень затверделости сознания,

соответствующая известным нормам социальной жизни и общности людей. Но

выход из этого средне-нормального сознания возможен, и с ним связаны все

высшие достижения человека, с ним связаны святость и гениальность,

созерцательность и творчество. Потому только человек может быть назван

существом себя преодолевающим. И в этом выходе за пределы

средне-нормального сознания, притягивающего к социальной обыденности,

образуется и реализуется личность, перед которой всегда должна быть открыта

перспектива бесконечности и вечности. Значительность и интересность

человека связаны с этой открытостью в ней путей к бесконечному и вечному, с

возможностью прорывов. Очень ошибочно связывать личность, главным образом,

с границей, с конечностью, с определением, закрывающим беспредельность.

Личность есть различение, она не допускает смешения и растворения в

безличном, но она также есть движение в беспредельность и бесконечность.

Потому только личность и есть парадоксальное сочетание конечного и

бесконечного. Личность есть выход из себя, за свои пределы, но при

недопущении смешения и растворения. Она открыта, она впускает в себя целые

миры и выходит в них, оставаясь собой. Личность не есть монада с закрытыми

дверями и окнами, как у Лейбница. Но открытые двери и окна никогда не

означают смешения личности с окружающим миром, разрушения онтологического

ядра личности. Поэтому в личности есть бессознательная основа, есть

сознание и есть выход к сверхсознательному.

 

Огромное значение для антропологии имеет вопрос об отношении в человеке

духа к душе и телу. Можно говорить о тройственном составе человека.

Представлять себе человека состоящим из души и тела и лишенным духа есть

натурализация человека. Такая натурализация, несомненно, была в

теологической мысли, она, например, свойственна томизму. Духовный элемент

был как бы отчужден от человеческой природы и перенесен исключительно в

трансцендентную сферу. Человек, состоящий исключительно из души и тела,

есть существо природное. Основанием для такой натурализации христианской

антропологии является то, что духовный элемент в человеке совсем нельзя

сопоставлять и сравнивать с элементом душевным и телесным. Дух совсем

нельзя противополагать душе и телу, он есть реальность другого порядка, он

в другом смысле реальность. Душа и тело человека принадлежат к природе, они

являются реальностями природного мира. Но дух не есть природа.

Противоположение духа и природы - основное противоположение именно духа и

природы, а не духа и материи, или духа и тела. Духовный элемент в человеке

означает, что человек не только природное существо, что в нем есть

сверхприродный элемент. Человек соединяется с Богом через духовный элемент,

через духовную жизнь. Дух не противополагается душе и телу, и торжество

духа совсем не означает уничтожения и умаления души и тела. Душа и тело

человека, то есть его природное существо, могут быть в духе, введены в

духовный порядок, спиритуализованы. Достижение целостности человеческого

существования и означает, что дух овладевает душой и телом. Именно через

победу духовного элемента, через спиритуализацию реализуется личность в

человеке, осуществляется его целостный образ.

 

По первоначальному древнему своему смыслу дух (pneuma, rouakh) означал

дыхание, дуновение, то есть имел почти физический смысл, и лишь позже дух

спиритуализовался (см. Hans Leisegang. Der Heilige Geist. 1919). Но

понимание духа как дуновения и означает, что он есть энергия, как бы

сходящая в человека из более высокого плана, а не естество человека.

 

Совершенно ложен отвлеченный спиритуализм, который отрицает подлинную

реальность человеческого тела и принадлежность его к целостному образу

человека. Невозможно защищать тот дуализм души и тела, или духа и тела, как

иногда выражаются, который идет от Декарта. Эта точка зрения оставлена

современной психологией и противоречит тенденции современной философии.

Человек представляет собой целостный организм, в который входит душа и

тело. Самое тело человека не есть механизм и не может быть понято

материалистически. Сейчас происходит частичный возврат к аристотелевскому

учению об энтелехии. Тело неотъемлемо принадлежит личности, образу Божьему

в человеке. Духовное начало одухотворяет и душу, и тело человека. Тело

человека может спиритуализоваться, может стать духовным телом, не

переставая быть телом. Вечным началом в теле является не его материальный

физико-химический состав, а его форма. Без этой формы нет целостного образа

личности. Плоть и кровь не наследуют вечной жизни, то есть не наследует

материальность нашего падшего мира, но наследует одухотворенная телесная

форма. Тело человека в этом смысле не есть только один из объектов

природного мира, оно имеет и экзистенциальный смысл, оно принадлежит

внутреннему, не объективированному существованию, принадлежит целостному

субъекту. Реализация формы тела привходит в реализацию личности. Это как

раз означает освобождение от власти тела, подчинение его духу. Мы живем в

эпоху, когда человек и, прежде всего, его тело оказываются

неприспособленными к новой технической среде, созданной самим человеком

(см. мою статью "Человек и мистика" и книгу: Correl. L'Homme cet inconnu).

Человек раздроблен. Но личность есть целостное духовно-душевно-телесное

существо, в котором душа и тело подчинены духу, одухотворены и этим

соединены с высшим, сверхличным и сверхчеловеческим бытием. Такова

внутренняя иерархичность человеческого существа. Нарушение или

опрокидывание этой иерархичности есть нарушение целостной личности, в конце

концов, разрушение ее. Дух есть не природа в человеке, отличная от природы

душевной и телесной, а имманентно действующая в нем благодатная мощь

(дуновение, дыхание), высшая качественность человека. Подлинно активным и

творческим в человеке является дух.

 

Человек не может определить себя только перед жизнью, он должен определить

себя и перед смертью, должен жить, зная, что умрет. Смерть есть самый

важный факт человеческой жизни, и человек не может достойно жить, не

определив свое отношение к смерти. Кто строит свою жизнь, закрыв глаза на

смерть, тот проигрывает дело жизни, хотя бы жизнь его была удачной.

Достижение полноты жизни связано с победой над смертью. Современные люди

склонны видеть признак мужества и силы в забвении о смерти, им это кажется

бесстрашием. В действительности забвение о смерти есть не мужество и

бесстрашие, а низость и поверхностность. Человек должен преодолеть животный

страх смерти, этого требует достоинство человека. Но глубокое отношение к

жизни не может не быть связано с трансцендентным ужасом перед тайной

смерти, ничего общего не имеющего с животным страхом. Низким является

забвение о смерти других людей, не только о смерти близких, но и смерти

всякого живого существа. В этом забвении есть предательство, ибо все за

всех ответственны и все имеют общую участь. "Участь сынов человеческих и

участь животных - участь одна: как те умирают, так умирают и эти", -

говорит Экклезиаст. Долг по отношению к умершим острее всех сознавал

Н.Феодоров, который видел в "общем деле" борьбы против смерти сущность

христианства (см. книгу Н.Феодорова "Философия общего дела"). Без решения

вопроса о смерти, без победы над смертью личность не может себя

реализовать. И отношение к смерти не может не быть двойственным. Смерть

есть величайшее и предельное зло, источник всех зол, результат

грехопадения, ибо всякое существо сотворено для вечной жизни. Христос

пришел прежде всего победить смерть, вырвать жало смерти. Но смерть в

падшем мире имеет и положительный смысл, ибо свидетельствует отрицательным

путем о существовании высшего смысла. Бесконечная жизнь в этом мире была бы

лишена смысла. Положительный смысл смерти в том, что полнота жизни не может

быть реализована во времени, не только в конечном времени, но и во времени

бесконечном. Полнота жизни может быть реализована лишь в вечности, лишь за

пределами времени, во времени жизнь остается бессмысленной, если она не

получила смысла от вечности. Но выход из времени в вечность есть скачок

через бездну. В мире падшем этот скачок через бездну именуется смертью.

Есть другой выход из времени в вечность - через глубину мгновения, не

составляющего дробной части времени и не подчиненного категории числа. Но

этот выход не бывает окончательным и целостным, он постоянно опять выпадает

во время. Реализация полноты жизни личности предполагает существование

смерти. К смерти возможно лишь диалектическое отношение. Христос смертью

смерть попрал, поэтому смерть имеет и положительный смысл. Смерть есть не

только разложение и уничтожение человека, но и облагораживание его,

вырывание из власти обыденности. Метафизическое учение о естественном

бессмертии души, основанное на учении о субстанциональности души, не решает

вопроса о смерти. Это учение проходит мимо трагизма смерти, раздробления и

распадения целостного человеческого существа. Человек не есть бессмертное

существо вследствие своего естественного состояния. Бессмертие достигается

в силу духовного начала в человеке и его связи с Богом. Бессмертие есть

задача, осуществление которой предполагает духовную борьбу. Это есть

реализация полноты жизни личности. Бессмертна именно личность, а не душа

как естественная субстанция. Христианство учит не о бессмертии души, а о

воскресении целостного человеческого существа, личности, воскресении и тела

человека, принадлежащего личности. Бессмертие частично, оно оставляет

человека раздробленным, воскресение же интегрально. Отвлеченный

спиритуализм утверждает лишь частичное бессмертие, бессмертие души.

Отвлеченный идеализм утверждает лишь бессмертие идеальных начал в человеке,

лишь идеальных ценностей, а не личности. Только христианское учение о

воскресении утверждает бессмертие, вечность целостного человека, личности.

В известном смысле можно сказать, что бессмертие есть завоевание духовного

творчества, победа духовной личности, овладевшей душой и телом, над

природным индивидуумом. Греки считали человека смертным, бога же

бессмертным. Бессмертие сначала утверждалось для героя, полубога,

сверхчеловека. Но бессмертие всегда означало, что божественное начало

проникало в человека и овладевало им. Бессмертие - богочеловечно.

Бессмертие нельзя объективировать и натурализировать, оно экзистенциально.

Мы должны стать совершенно по ту сторону пессимизма и оптимизма и

утверждать героические усилия человека реализовать свою личность для

вечности, независимо от успехов и поражений жизни. Реализация личности для

вечной жизни имеет еще связь с проблемой пола и любви. Пол есть

половинчатость, раздробленность, неполнота человеческого существа, тоска по

восполнению. Целостная личность бисексуальна, андрогинна. Метафизический

смысл любви в достижении целостности личности для вечной жизни. В этом есть

духовная победа над безликим и смертоносным родовым процессом (см. мои

книги "О назначении человека" и "Смысл творчества", а также статью

Вл.Соловьева "Смысл Любви".).

 

 

 

                                  Глава 5

 

Оглавление

Человеческая личность может себя реализовать только в общении с другими

личностями, в общине (Communaut, Gemeinschaft). Личность не может

реализовать полноту своей жизни при замкнутости в себе. Человек не только

социальное существо и не может целиком принадлежать обществу, но он все же

и социальное существо. Личность должна отстаивать свое своеобразие,

независимость, духовную свободу, осуществлять свое призвание именно в

обществе. Необходимо делать различие между общением (сommunaut) и

обществом. Общение (община) всегда персоналистично, всегда есть встреча

личности с личностью, "я" с "ты" в "мы" (см. мою книгу "Я и мир объектов",

а также: Martin Buber. Ich und Du.). В подлинном общении нет объектов,

личность для личности никогда не есть объект, всегда есть "ты". Общество

абстрактно, оно есть объективация, в нем исчезает личность. Общение же

конкретно и экзистенциально, оно вне объективации. В обществе, оформляющем

себя в государстве, человек вступает в сферу объективации, он

абстрагируется от самого себя, происходит как бы отчуждение от его

собственной природы. Об этом были очень интересные мысли у юного Маркса

(см. К.Маrx. Der historische Materialismus. Die Fruehschriften. 2 тома. См.

также: A.Carnu "Karl Marx" и Lukas "Geschichte und Klassen Bewustsein".).

Маркс открывает это отчуждение человеческой природы в экономике

капиталистического строя. Но, в сущности, это отчуждение человеческой

природы происходит во всяком обществе и государстве. Экзистенциально и

человечно лишь общение "я" с "ты" в "мы". Общество, достигающее крайней

формы объективации в государстве, есть отчуждение, отпадение от

экзистенциальной сферы. Человек превращается в абстрактное существо, в один

из объектов, поставленных перед другими объектами. Это ставит вопрос о

природе церкви в экзистенциальном смысле слова, то есть как подлинного

общения, соборности между "я" и "ты" в "мы", в богочеловеческом Теле, в

Теле Христовом. Церковь есть также социальный институт, действующий в

истории, в этом смысле она объективирована и есть общество. Церковь была

превращена в идола, как и все на свете. Но Церковь в экзистенциальном, не

объективированном смысле есть общение (сommunaut), соборность. Соборность

есть экзистенциальное "мы". Соборность рационально невыразима в понятии, не

поддается объективации. Объективация соборности превращает ее в общество,

уподобляет ее государству. Тогда личность превращается в объект,

обнаруживаются отношения господства и подчинения, то есть обратное

евангельским словам: "... вы знаете, что князья народов господствуют над

ними и вельможи властвуют ими; но между вами да не будет так".

Экзистенциальное общение есть коммунион, истинный коммунизм, отличный от

коммунизма материалистического, который основан на смешении

экзистенциального общения с объективированным обществом, принудительно

организованным в государство. Общество, в основу которого будет положен

персонализм, признание верховной ценности всякой личности и

экзистенциального отношения личности к личности, превратится в общину, в

сommunaut, в истинный коммунизм. Но общение недостижимо путем

принудительной организации общества, этим путем может быть создан более

справедливый строй, но не братство людей. Общение, соборность есть общество

духовное, которое скрыто за внешним, объективированным обществом. В общении

"я" с "ты" в "мы" неприметно приходит Царство Божье. Оно не тождественно с

церковью в историческом, социальном смысле слова. В сфере, к которой

принадлежит общество, наиболее соответствует христианскому

антропологическому сознанию система, которую я называю персоналистическим

социализмом. Эта система предполагает справедливую социализацию хозяйства,

преодоление хозяйственного атомизма и индивидуализма, при признании

верховной ценности человеческой личности и ее права на реализацию полноты

жизни. Но персоналистический социализм сам по себе не создает еще общения,

братства людей, это остается задачей духовной. Христианская антропология

упирается в проблему христианской социологии. Но проблеме человека

принадлежит примат над проблемой общества. Человек не есть создание

общества и его образ и подобие, человек есть создание Бога и Его образ и

подобие. Человек имеет в себе элемент независимый от общества, он реализует

себя в обществе, но не зависит целиком от него. Социология должна быть

основана на антропологии, а не наоборот.

 

Последняя, предельная проблема, в которую упирается философская и

религиозная антропология, есть проблема отношения человека, человеческой

личности и истории. Это есть проблема эсхатологическая. История есть судьба

человека. Трагическая судьба. Человек есть не только существо социальное,

но существо историческое. Судьбы истории суть вместе с тем и мои

человеческие судьбы. И я не могу сбросить с себя бремя истории. История

есть создание человека, он согласился идти путем истории. И вместе с тем

история равнодушна к человеку, она преследует как бы не человеческие цели,

она интересуется не человеческим, а государством, нацией, цивилизацией, она

вдохновляется силой и экспансией, она имеет дело, прежде всего, со средним

человеком, с массой. И человеческая личность раздавлена историей.

Существует глубочайший конфликт между историей и человеческой личностью,

между путями истории и путями человеческими. Человек втягивается в историю,

подчиняется ее року и, вместе с тем, находится с ней в конфликте,

противопоставляет истории ценность личности, ее внутренней жизни и

индивидуальной судьбы. В пределах истории этот конфликт неразрешим. История

по религиозному своему смыслу есть движение к Царству Божьему. И этот

религиозный смысл осуществляется лишь потому, что в историю прорывается

метаистория. Но нельзя находить в истории сплошной богочеловеческий

процесс, как находил, например, Вл. Соловьев в своих "Чтениях о

Богочеловечестве". История не сакральна, сакрализация истории есть ложная

символизация, сакральное в истории имеет условно-символический, а не

реальный смысл. История, в известном смысле, есть неудача Царства Божьего,

она длится потому, что Царство Божье не осуществляется, не приходит.

Царство Божье приходит неприметно, вне шума и блеска истории. Преступность

истории, истязающая конкретного человека, и означает, что Царство Божье не

реализуется и изживается имманентная кара за эту нереализованность.

Христианская история была лишь потому, что эсхатологическое ожидание

первохристианства не осуществилось. Первое и второе пришествие Христа

раздвинулось, между ними образовалось историческое время, которое может

быть неопределенно длительным. Задача истории имманентно, внутренне

неразрешима. История не имеет смысла в себе, она имеет смысл лишь за своими

пределами, в сверхисторическом. И потому неизбежен конец истории и суд над

историей. Но этот конец и этот суд происходят внутри самой истории. Конец

всегда близок. Есть внутренний апокалипсис истории. Апокалипсис не есть

только откровение конца истории, но также откровение конца и суда внутри

истории. Революции являются таким концом и судом. Христианская история

никогда не осуществляла истинного христианского персонализма, она

осуществляла противоположное. Христиане вдохновлялись не Нагорной

проповедью, а силой и славой государств и наций, воинствующей волей к

экспансии. Христиане оправдывали гнет и несправедливость, были

невнимательны к участи земного конкретного человека, не считали личность

высшей целью. И потому христианская история должна была кончиться и

начаться не христианская, а антихристианская история. И в этом была большая

правда с христианской точки зрения. Было много революций в истории, которые

были судом над прошлым, но все революции заражались злом прошлого. Никогда

не было революции персоналистической, революции во имя человеческой

личности, всякой человеческой личности, во имя реализации для нее полноты

жизни. И потому неизбежен конец истории, последняя революция. Антропология

есть также философия истории. Философия же истории есть неизбежно

эсхатология. Философия истории есть не столько учение о смысле истории

через прогресс, сколько учение о смысле истории через конец. Философия

истории Гегеля для нас совершенно неприемлема, она имперсоналистична, она

игнорирует человека. И потому неизбежно восстание против Гегеля таких

людей, как Кирхегард, неизбежно восстание против мирового духа,

превращающего конкретного человека в свое средство. Христианская

антропология должна быть построена не только в перспективе прошлого, то

есть в обращении к Христу Распятому, как было до сих пор, но и в

перспективе будущего, то есть обращении к Христу Грядущему, Воскресшему в

силе и славе. Но явление Христа Грядущего зависит от творческого дела

человека, оно уготовляется человеком.

 

Недостаточность и дефективность гуманистической антропологии была совсем не

в том, что она слишком утверждала человека, а в том, что она недостаточно и

не до конца его утверждала. Гуманизм имел христианские истоки, и в начале

нового времени существовал христианский гуманизм. Но в дальнейшем своем

развитии гуманизм принял формы утверждения самодостаточности человека. Как

только провозглашают, что нет ничего выше человека, что ему некуда

подыматься и что он довлеет себе, человек начинает понижаться и подчиняться

низшей природе. В дальнейшем своем развитии, в ХVIII и ХIХ вв., гуманизм

принужден был признать человека продуктом природной и социальной среды. Как

существо исключительно природное и социальное, как создание общества

человек лишен внутренней свободы и независимости, он определяется

исключительно извне, в нем нет духовного начала, которое было бы источником

творчества. Признание самодовления и самодостаточности человека есть

источник унижения человека и ведет неотвратимо к внутренней пассивности

человека. Возвышает человека лишь сознание, что человек есть образ и

подобие Божие, то есть духовное существо, возвышающееся над природным и

социальным миром и призванное его преображать и над ним господствовать.

Самоутверждение человека приводит к самоистреблению человека. Такова

роковая диалектика гуманизма. Но мы должны не отрицать всякую правду

гуманизма, как делают многие реакционные теологические направления, а

утверждать творческий христианский гуманизм, гуманизм теоандрический,

связанный с откровением о Богочеловечестве.

 

В чем религиозный смысл человеческого творчества? Смысл этот гораздо глубже

обыкновенного оправдания культурного и социального творчества. Творческий

акт человека, в сущности, не требует оправдания, это внешняя постановка

вопроса; он оправдывает, а не оправдывается (см. мою книгу "Смысл

творчества. Опыт оправдания человека"). Творческий акт человека,

предполагающий внебытийственную свободу, есть ответ на Божий призыв к

человеку, и он нужен для самой божественной жизни, он имеет не только

антропогоническое, но и теогоническое значение. Последняя тайна о человеке,

которую он с трудом способен понять, связана с тем, что человек и его

творческое дело имеют значение для самой божественной жизни, являются

восполнением божественной жизни. Тайна человеческого творчества остается

сокровенной, не откровенной в Священном Писании. Во имя человеческой

свободы Бог предоставляет самому человеку раскрыть смысл его творчества.

Идея самодостаточности, самодовольства (Aseitas) божественной жизни есть

экзотерическая и, в конце концов, ложная идея, и она существенно

противоположна идее Богочеловека и Богочеловечества. Через Богочеловека

Христа человеческая природа причастна Св. Троице и глубине божественной

жизни. Существует извечная человечность в Божестве и, значит, и

божественность в человеке. Поэтому творческий акт человека есть

самообнаружение в полноте божественной жизни. Не всякий творческий акт

человека таков, может быть и злое, дьявольское творчество, но оно всегда

есть лжетворчество, всегда обращено к небытию. Подлинное творчество

человека христологично, хотя бы в сознании этого совершенно не было видно.

Гуманизм не понимает этой глубины проблемы творчества, он остается во

вторичном. Христианское же сознание, связанное с социальной обыденностью,

оставалось закрытым для творческой тайны о человеке, оно было исключительно

обращено к борьбе с грехом. Так было до времени. Но возможно возникновение

нового человеческого самосознания в христианстве. Антропологические

исследования должны подготовлять его с разных сторон. Традиционные

христианские антропологии, как и традиционные философские антропологии,

идеалистические и натуралистические, должны быть преодолены. Учение о

человеке как творце есть творческая задача современной мысли.

 

Перевод эпиграфов

 

* "Я поставил Тебя посреди мира, чтобы мог Ты свободно обозревать все

стороны света и смотрел туда, куда Тебе угодно. Я не создал Тебя ни земным,

ни небесным, ни смертным, ни бессмертным. Ибо Ты Сам сообразно воле Своей и

чести можешь быть Своим собственным Творцом и Созидателем и из подходящего

Тебе материала формировать Себя. Итак, Ты свободен в том, чтобы нисходить

на самые нижние ступени животного мира, но Ты также можешь поднять Себя в

высочайшие сферы Божества". Пико делла Мирандола

 

** "Ни одна из религий, кроме христианской, не знает, что человек есть

самое превосходное творение и в то же время самое ничтожное". Паскаль

 

*** "Взгляни же, Человек, как в одном лице совмещаешь Ты земное и небесное,

и носишь земной и небесный образ в одном лице: и тогда Ты - из жесточайшей

муки, и носишь в Себе адский образ, который зеленеет от Божьего гнева из

источника вечности". Якоб БЩме

 

 

 

 

 

              Н. А. Бердяев. Демократия, социализм и теократия

 

                               Н. А. Бердяев

                     Демократия, социализм и теократия

 

 

Меня интересуют духовные первоосновы демократии и социализма, и поэтому я

сделаю предметом своего исследования не многообразные формы полудемократии

и полусоциализма, а предельные выражения этих типов, их "идеи". Существуют

разнообразные переходные формы между демократией и социализмом, их

сближения и сочетания. Существуют многочисленные партии, которые именуют

себя социал-демократическими.Но правы были большевики, когда они отменили

наименование социал-демократов и дали себе имя коммунистов, т.е. вернулись

к "Коммунистическому манифесту". Маркс был коммунистом. Он не был

социал-демократом. И никогда Маркс не был демократом. Пафос его существенно

антидемократический. "Научный" социализм возник и вошел в мысль и жизнь

народов Европы не как демократическое учение. Также не демократичен и

антидемократичен был и утопический социализм Сен-Симона, который был

реакцией против французской революции и во многом родственен был духу Ж. де

Местра. Демократия и социализм принципиально противоположны. Русские

коммунисты правы в этом своем утверждении. Демократический социализм

жоресовского типа, обосновываемый в рамках декларации прав человека и

гражданина, не есть настоящий социализм. Это - полусоциализм, не чисто

выражающий социалистическую идею. Наши социалисты-революционеры и правые

меньшевики тоже, скорее, левые демократы, чем социалисты.

Демократия носит формальный характер, она сама не знает своего содержания и

в пределах утверждаемого ею принципа не имеет никакого содержания.

Демократия не хочет знать, во имя чего изъявляется воля народа, и не хочет

подчинить волю народа никакой высшей цели. В тот момент как демократия

познает цель, к которой должна стремиться воля народа, обретет достойный

предмет для своей воли, наполнится положительным содержанием, она должна

будет эту цель, этот предмет, это содержание поставить выше самого

формального принципа волеизъявления, положить в основу общества. Но

демократия знает только формальный принцип волеизъявления, которым дорожит

превыше всего и который ничему не хочет подчинять. Демократия безразлична к

направлению и содержанию народной воли и не имеет в себе никаких критериев

для определения истинности или ложности направления, в котором изъявляется

народная воля, для определения качеств народной воли. Народовластие -

беспредметно, оно не направлено ни на какой объект. Демократия остается

равнодушной к добру и злу. Она - терпима, потому что индифферентна, потому

что потеряла веру в истину, бессильна избрать истину. Демократия -

скептична, она возникает в скептический век, век безверия, кргда народы

утеряли твердые критерии истины и бессильны исповедовать какую-либо

абсолютную истину. Демократия есть крайний релятивизм, отрицание всего

абсолютного. Демократия не знает истины, и потому она предоставляет

раскрытие истины решению большинства голосов. Признание власти количества,

поклонение всеобщему голосованию возможны лишь при неверии в истину и

незнании истины. Верующий в истину и знающий истину не отдает ее на

растерзание количественного большинства. Демократия носит секулярный

характер, и она противоположна всему сакральному обществу, потому что она

формально бессодержательна и скептична. Истина сакральна, и общество,

обоснованное на истине, не может быть исключительно секуларным обществом.

Секулярная демократия означает отпадение от онтологических основ общества,

отпадение общества человеческого от Истины. Она хочет политически устроить

человеческое общество так, как будто Истины не существовало бы, это

основное предположение чистой демократии. И в этом коренная ложь

демократии. В основе демократической идеи лежит гуманистическое

самоутверждение человека. Человеческая воля должна направлять человеческие

общества, и нужно устранить все, что мешает изъявлению этой человеческой

воли и окончательному ее господству. Этим отрицаются духовные основы

общества, лежащие глубже формального человеческого волеизъявления, и

опрокидывается весь иерархический строй общества. Демократия есть

психологизм, противоположный всякому онтологизму.

Предпосылкой демократии является крайний оптимизм. Скептицизм

демократического общества - оптимистический, а не пессимистический

скептицизм. Демократия не приходит в отчаяние от утери Истины. Она верит,

что изъявление воли большинства, механический подсчет голосов всегда должны

вести к добрым результатам. Формальное изъявление воли народа ведет к

какой-то правде, порождает какое-то благо. В основе демократии лежит

оптимистическая предпосылка о естественной доброте и благостности

человеческой природы. Духовным отцом демократии был Ж.-Ж. Руссо, и

оптимистические представления его о человеческой природе передались

демократическим идеологиям. Демократия не хочет знать радикального зла

человеческой природы. Она как будто бы не предусматривает того, что воля

народа может направиться ко злу, что большинство может стоять за неправду и

ложь, а истина и правда могут остаться достоянием небольшого меньшинства. В

демократии нет никаких гарантий того, что воля народа будет направлена к

добру, что воля народа пожелает свободы и не пожелает истребить всякую

свободу без остатка. Во французской революции революционная демократия,

начавшая с провозглашения прав и свободы человека, в 1793 году не оставила

никаких свобод, истребила свободу без остатка. Воля человеческая, воля

народная во зле лежит, и, когда воля эта, самоутверждающаяся, ничему не

подчиненная и не просветленная, притязает самодержавно определять судьбы

человеческих обществ, она легко сбивается на путь гонения против истины,

отрицания всякой правды и угашения всякой свободы духа. Демократия возникла

из пафоса свободы, из признания неотъемлемых прав каждого человека,-и

правдой демократии как будто бы является утверждение свободы совести,

свободы выбора. Указывают защитники демократии на то, что демократия

духовно родилась в провозглашении свободы совести религиозными обществами

эпохи Реформации в Англии. Но формально бессодержательное и негативное

понимание свободы таило в себе яд, который разъедал исторические демократии

и уготовлял в них гибель свободы духа. Руссо отрицал свободу совести в

принципе. Робеспьер истреблял ее на деле. Самодержавный народ может

насиловать совесть людей, может лишать какой угодно свободы. Токвиль и

Милль, которых нельзя назвать врагами демократии, с большим беспокойством

говорят об опасностях, которые несет с собой демократия, об опасностях для

свободы человека, для индивидуальности человека. Демократия

индивидуалистична по своей основе, но по роковой своей диалектике она ведет

к антииндивидуализму, к нивелированию человеческих индивидуальностей.

Демократия - свободолюбива, но это свободолюбие возникает не из уважения к

человеческому духу и человеческой индивидуальности, это - свободолюбие

равнодушных к истине. Демократия бывает фанатической лишь в стихии

революции. В мирном, нормальном бытии своем она чужда всякого фанатизма, и

она находит тысячу мирных и неприметных способов нивелировать человеческие

индивидуальности и угасить свободу духа. Истинной свободы духа, быть может,

было больше в те времена, когда пылали костры инквизиции, чем в современных

буржуазно-демократических республиках, отрицающих дух и религиозную

совесть. Формальное, скептическое свободолюбие много сделало для

истребления своеобразия человеческой индивидуальности. Демократии не

означают непременно свободы духа, свободы выбора, этой свободы может быть

больше в обществах не демократических.

Демократия возникает, когда распадается органическое единство народной

воли, когда атомизируется общество, когда гибнут народные верования,

соединявшие народ в единое целое. Идеология, признающая верховенство и

самодержавие народной воли, возникает тогда, когда народной воли уже нет.

Демократия есть идеология критической, а не органической эпохи в жизни

человеческих обществ. Демократия и ставит своей целью собрать распавшуюся

народную волю. Но человеческая личность есть для нее отвлеченный атом,

равный всякому другому, и задача воссоединения людей есть механическая

задача. Демократия в силах только механически суммировать волю всех, но

общей воли, органической воли народа от этого не получается. Органическая

воля народа не может быть арифметически выражена, она необна-ружима никаким

подсчетом голосов. Воля ' эта обнаруживается во всей исторической жизни

народа, во всем складе его культуры, и прежде всего и более всего она

находит себе выражение в религиозной жизни народа. Вне органической

религиозной почвы, вне единства религиозных верований не существует единой,

общей воли народа. Когда падает народная воля, народ распадается на атомы.

И из атомов нельзя воссоздать никакого единства, никакой общности. Остается

только механическая сумма большинства и меньшинства. Происходит борьба

партий, борьба социальных классов и групп и образуется равнодействующая в

этой борьбе. Демократия и есть арена борьбы, столкновение интересов и

направлений. В ней все непрочно, все нетвердо, нет единства и устойчивости.

Это - вечное переходное состояние. Демократия создает парламент, самое

неорганическое из образований, орган диктатуры политических партий. Все

кратковременно в демократическом обществе, все устремлено к чему-то,

выходящему за пределы самой демократии. Подлинная онтологическая жизнь

находится за пределами демократии. Демократия слишком задерживается на

формально бессодержательном моменте свободы выбора. Монархисты и социалисты

с разных сторон подтачивают жизнь демократических обществ и требуют, чтобы

выбор наконец совершился, чтобы содержание было найдено. Демократия

признает суверенным и самодержавным народ, но народа она не знает, в

демократиях нет народа. То оторванное человеческое поколение очень краткого

отрывка исторического времени, исключительно современное поколение, даже не

все оно, а какая-то часть его, возомнившая себя вершитель-ницей

исторических судеб, не может быть названо народом. Народ есть великое

историческое целое, в него входят все исторические поколения, не только

живущие, но и умершие, и отцы, и деды наши. Воля русского народа есть воля

тысячелетнего народа, который через Владимира Св. принял христианство,

который собирал Россию при великих князьях московских, который нашел выход

из Смутной эпохи, прорубил окно в Европу при Петре Великом, который

выдвинул великих святых и подвижников и чтил их, создал великое государство

и культуру, великую русскую литературу. Это не есть воля нашего поколения,

оторвавшегося от поколений предыдущих. Самомнение и самоутверждение

современного поколения, превозношение его над умершими отцами и есть

коренная ложь демократии. Это есть разрыв прошлого, настоящего и будущего,

отрицание вечности, поклонение истребляющему потоку времени. В определении

судьбы России -должен быть услышан голос всего русского народа, всех его

поколений, а не только поколения живущего. И потому в волю народа, в общую

волю, органическую волю входят историческое предание и традиция,

историческая память о поколениях, отошедших в вечность. Демократия не хочет

этого знать, и потому она не знает воли народа, а знает лишь механическое

суммирование воль ничтожной кучки современников. Кризис демократии давно

уже начался. Первое разочарование принесла с собой французская революция,

которая не осуществила своих обетовании. Новейшие демократии стоят на

перепутье в мучительном бессилии и недовольстве. Они растерзаны внутренним

раздором. В демократических обществах нет ничего органического, ничего

прочного, ничего от духа вечности. Они свободолюбивы лишь в смысле

равнодушия к добру и злу, к истине и лжи. Рождаются сомнения во всеобщем

избирательном праве, совершенно механическом, рассматривающем человека как

бескачественный атом. Ищут выхода в корпоративном представительстве, в

возвращении к средневековому цеховому началу. Так думают обрести

органические единства, в которых человек не будет уже оторванным атомом.

Разочарование в демократии и кризис ее связаны с ее

бессодержательно-формальным характером. Начинаются мучительные искания

содержания народной воли, искания праведной, истинной, святой народной

воли. Важно не то, чтобы народная воля, воля всех была формально изъявлена

и количественное большинство определило судьбы общества согласно любому

направлению этой воли. Важно, на что направлена воля народа, важно качество

этой воли. Социализм подвергает пессимистической критике демократию,

скрывает ее бессодержательность и переходит к определенному качественному

содержанию. Он знает тот избранный народ, который хочет осуществления

социальной правды, который имеет предметную направленность. Социализм

выдвигает начало, диаметрально противоположное демократии.

 

                                     II

 

Социализм, в противоположность демократии, носит характер

материально-содержательный, он знает, чего хочет, имеет предмет

устремления. Он не безразличен к тому, на что направлена народная воля, и

не претендует на знание истины, и потому он не отдает решение вопроса об

истине механическому большинству голосов. По психологическому типу своему

социализм не скептичен. Социализм есть вера, он претендует быть новой верой

для человечества. Утопический социализм Сен-Симона и научный социализм

Карла Маркса одинаково выступают с религиозными притязаниями, хотят дать

целостное отношение к жизни, решить все вопросы жизни. Установка воли в

социализме иная, чем в демократии, более напряженная, более цельная и

централизованная, направленная к единому всеохватывающему предмету.

Социализм по природе своей не может допустить парламента мнений, свободной

арены борьбы партий и интересов, которую так любит скептическая демократия.

Социализм ищет и находит народную волю, обладающую истинным содержанием,

праведную волю, святую волю. Социализм утверждает не формальный суверенитет

народа, нации, а материальный суверенитет избранного класса, воля которого

обладает особенными качествами. Социализм имеет мессианский характер.

Существует избранный класс - пролетариат, класс-мессия, он чист от

первородного греха, в котором зачиналось все в истории, который лежит в

основании всей культуры, "буржуазной" культуры, - греха эксплуатации

человека человеком, класса классом. Этот мессианский класс и есть зачаток

истинного человечества, грядущего человечества, в котором не будет уже

эксплуатации. Пролетариат- новый Израиль. 'Все атрибуты избранного народа

Божьего переносятся на этот мессианский класс. Он должен быть избавителем и

освободителем человечества, он должен осуществить Царство Божье на земле.

Древний еврейский хилиазм в секуляризованной форме вновь повторяется в

поздний час истории. Избранный класс осуществляет наконец то обетованное

земное царство, блаженство во Израиле, которое не осуществил

Мессия-Распятый. Это и есть тот новый мессия, устроитель земного царства,

во имя которого был отвергнут старый Мессия, возвестивший царство не от

мира сего. Суверенитет пролетариата противополагается суверенитету народа.

Пролетариат и есть истинный народ, справедливый народ, обладающий всеми

качествами, гарантирующими направленность воли к высшему типу жизни. Только

пролетариату в нашу эпоху присуща подлинная жизнь, максимум жизни. Это -

побеждающий, а не только угнетенный класс, он развернет высшую мощь

человечества, овладеет окончательно стихиями природы, максимально разовьет

производительные силы. Переход власти к этому классу будет означать прыжок

в царство необходимости, в царство свободы, мировую катастрофу, после

которой и начнется истинная история или сверхистория. Таковы упования

классического, революционного социализма. Он интереснее и показательнее,

чем переходные и половинчатые формы фактической социал-демократии, которая

оппортунистически приспособляется к буржуазной жизни.

Но ошибочно было бы думать, что, согласно классическому социалистическому

сознанию, суверенитет должен принадлежать фактическому, империческому

пролетариату как человеческому количеству. Суверенитет принадлежит не

пролетариату как факту, а пролетариату как "идее". "Идее" пролетариата

должно принадлежать господство в мире. В этом отношении социализм есть не

имперический реализм, а идеализм. Носителем "идеи" пролетариата, знающим

истину, является избранное меньшинство, наиболее сознательная кучка.

Полнота власти должна принадлежать этому избранному меньшинству. В этом

отношении социализм по-своему аристократичен, а не демократичен. Во имя

этой "идеи", во имя истинной пролетарской воли, которая может быть

достоянием лишь немногих, во имя сознанных немногими интересов

пролетариата, которые суть также интересы человечества, над фактическим,

эмпирическим пролетариатом можно производить какое угодно насилие. Пушками,

штыками и батогами можно принуждать фактический пролетариат, несознательную

человеческую массу, к осуществлению "идеи" пролетариата. Социализм в

принципе отрицает суверенитет народа, свободное изъявление воли народа и

право каждого гражданина участвовать в этом волеизъявлении. В этом он

существенно противоположен демократии. Но антидемократизм его идет дальше.

Социализм не только признает лишь за избранным классом - пролетариатом,

обладающим истинным направлением воли, право на свободное волеизъявление.

Это право принадлежит лишь избранной части пролетариата, лишь рабочим,

обладающим социалистической волей, и не только социалистической, но истинно

социалистической, т.е., например, "большевистской" социалистической волей,

а не "меньшевистской" социалистической волей. Всех рабочих, которые не

сознали "идеи" пролетариата, не обладают истинной социалистической волей,

можно и должно лишить права на изъявление воли и направление общественной

жизни. Отсюда принципиальное оправдание диктатуры, тираническое господство

меньшинства, истинных носителей чистой социалистической "идеи", над

большинством, пребывающем в тьме. Революционный, мессианский социализм не

может не стоять за диктатуру, она вытекает из пафоса социализма, из его

лжемессианского притязания. В резкой противоположности демократии социализм

отдает полноту власти и наделяет атрибутами самодержавного могущества лишь

волю определенного качества, волю социалистическую, т.е. истинную,

праведную волю. Социализм принципиально нетерпим и эксклюзивен, он по идее

своей не может предоставить никаких свобод своим противникам,

инакомыслящим. Он принужден отрицать свободу совести. Он есть система

Великого Инквизитора и Шигалева. Он хочет решить судьбу человеческих

обществ, отрицая свободу духа.

Социалистическое общество и государство по типу своему вероисповедальное,

сакральное, а не секулярное, не светское. В социалистическом государстве

есть господствующее вероисповедание, и принадлежащие к этому

господствующему вероисповеданию должны иметь привилегированные права. Это

государство не равнодушно к вере, не индифферентно, как государство

либерально-демократическое, оно декретирует свою истину и понуждает к ней.

Те, которые не признают социалистической веры, должны быть поставлены в

положение, аналогичное тому, в котором находились евреи в старых

теократических хрианских обществах. Вероисповедное социалистическое

государство претендует быть сакральным, священным государством, осененным

благодатью, не Божьей, а дьявольской, но непременно благодатью. В этом

существенная противоположность социалистического государства правовому

демократическому государству. Социализм так же отрицает свободу совести,

как и средневековая католическая теократия. Он хочет принудить к правде

добродетели, не оставляя свободы избрания, как либеральная демократия. В

социализм перешло ложное притязание старой теократической и

империалистической идеи, идеи внешнего, принудительного единства

человечества, количественного универсализма. Социалистические утопии,

которые слишком многим представлялись золотыми снами человечества, никогда

не обещали никаких свобод. Они всегда рисовали картины совершенно

деспотических обществ, в которых свобода была истреблена без остатка. В

утопии Томаса Мора свободное передвижение из одного места в другое

оказывалось не более легким, чем в самые тяжелые годы существрвания

советской социалистической республики. В утопии Кабэ существует лишь одна

правительственная газета и совершенно не допускается существование

свободных органов печати. Утопии плохо знали или забыли и слишком воздыхали

о невозможности их осуществления. Но утопии оказались гораздо более

осуществимыми, чем казалось раньше. И теперь стоит другой мучительный

вопрос, как избежать окончательного их осуществления. Большевиков считали у

нас утопистами, далекими от реальных жизненных процессов, реалистами же

считали кадетов. Опыт жизни научает обратному. Утопистами и фантазерами

были кадеты. Они мечтали о каком-то правовом строе в России, о правах и

свободах человека и гражданина в русских условиях. Бессмысленные мечтания,

неправдоподобные утопии! Большевики оказались настоящими реалистами, они

осуществляли наиболее возможное, действовали в направлении наименьшего

сопротивления, они были минималистами, а не максималистами. Они наиболее

приспособлялись к интересам масс, к инстинктам масс, к русским традициям

властвования. Утопии осуществимы, они осуществимее того, что представлялось

"реальной политикой" и что было лишь рационалистическим расчетом кабинетных

людей. Жизнь движется к утопиям. И открывается, быть может, новое столетие

мечтаний интеллигенции и культурного слоя о том, как избежать утопий, как

вернуться к не утопическому обществу, к менее "совершенному" и более

свободному обществу. Отныне не будут уже мечтать о социализме, о котором

мечтали у нас почти все, не только социалисты. Ведь и русский либерал

думал, что ничего выше социализма нет, но что социализм, к сожалению, не

осуществим, и сам он не стоит на достаточной высоте героизма, чтобы такой

высокий идеал осуществить. Теперь будут мечтать не о совершенном, а о

несовершенном строе, т.е. более вольном строе. Свобода, по-видимому,

связана с несовершенством, с правом на несовершенство. Социализм есть тип

авторитарного общества, в этом он во всем подобен теократическому обществу

и государству. Гениально остро К. Леонтьев, предвидевший торжество в России

именно социалистической революции и предсказавший ее, говорит, что для

социализма понадобятся вековые предания покорности, инстинкты повиновения.

Он знал, что социализм будет основан не на розовой воде, а на крови

человеческой. В этом он стоит бесконечно выше большей части русских людей,

столетия мечтавших об идиллии социализма и воображавших, что социализм есть

свобода. Нет уж, нужно выбирать - или социализм или свобода духа, свобода

совести человеческой. Это гениально понимал Достоевский. Социализм

утверждает такого рода "сакральную власть" и "сакральное общество", что не

остается места ни для чего "мирского", ни для чего вольного и переходного,

для свободной игры человеческих сил. Социализм хочет владеть всем

человеком, не только телом, но и душой его. Он претендует на самую интимную

и сокровенную глубину человеческой души. В этом выступает он слритязаниями,

подобными притязаниям Церкви. Только Церковь претендует на обладание душой

человеческой и берет на сеоя задачу водитель-ствовать человеческими душами.

Никогда государство не претендует на власть над человеческой душой, оно

знает свои границы. Для государства остается непроницаемой глубина

человеческего духа. Самое деспотическое государство не требует, чтобы души

человеческие отдались ему в самом священном для них. Государство сажало в

тюрьмы и казнило, но не требовало духовного себе подчинения. Не требовало

мирское, секулярное государство. Но требовало государство теократическое,

выступавшее с универсалистическим притязанием, мнившее себя священным

церковным государством. С этим же притязанием выступает социализм в

небывалой по своей крайности форме. Он хочет выдрессировать механически

человеческие души, вымуштровать их настолько, чтобы они чувствовали себя

хорошо в социальном муравейнике, полюбили казарменную жизнь, отказались от

свободы духа. Социализм хочет приготовить счастливых младенцев, не знающих

греха. Христианство прежде всего дорожит свободой человеческого духа и

потому не допускает возможности механической дрессировки человеческих душ

для земного рая. Оно предоставляет это дело антихристу.

Социализм прав, когда он ставит предмет и содержание народной воли выше

самой народной воли, выше формального волеизъявления. Если есть какое-либо

качественное содержание народной воли и какая-либо высшая цель в жизни

народа, то это содержание и эта цель должны быть поставлены выше самой

формальной воли народа. Тогда релятивизм преодолевается, обретается

достойный предмет. Та достойная цель, к которой устремлена народная воля,

должна быть выше самой народной воли. Этой цели должна быть подчинена

общественная жизнь. Но целью жизни может быть лишь духовная жизнь и

содержанием жизни может быть лишь общественное содержание. Поэтому в основу

человеческих обществ должны быть положены религиозно-духовные начала,

которые должны быть поставлены выше всякого самоутверждения человеческой

воли. И свобода человека, сво-- бода духа может быть спасена лишь на почве

узнавания и обретения таких религиозно-духовных начал, лишь только

обращенностью к божественной воле, так как человеческое своеволие и

человеческий произвол истребляют свободу человека. Страшно человеку попасть

в зависимость исключительно от человеческой воли, от человеческого

произвола, от господства масс человеческих, не подчиненных никакой Истине,

никакой Правде. Так ставится проблема неизбежного ограничения самодержавия

демократии, как и всякого самодержавия человеческого, как и самодержавия

монархического. Социализм обозначает собой кризис гуманизма, кризис

человеческого самоутверждения, формулированного в демократии. Социализм

переходит уже к какому-то нечеловеческому содержанию, к нечеловеческой

коллективности, во имя которой все человеческое приносится в жертву. Маркс

- антигуманист, в нем человеческое самоутверждение переходит в отрицание

человека. Демократия еще гуманистична. Социализм уже по ту сторону

гуманизма. Социализм есть реакция против новой истории и возврат к

средневековью, но во имя иного бога. Новое средневековье должно быть

подобно старому, в нем будет своя обратная теократия. Но когда кончается

царство гуманистическое, царство секулярной гуманности, тогда раскрываются

противоположные бездны. Социалистическое государство походит на теократию и

имеет теократические притязания, потому что оно есть сатанократия. В нем

общество, общественный коллектив, становится неограниченным деспотом, более

страшным, чем деспоты древней Ассирии и Персии.

 

                                    III

 

Вл. Соловьев еще говорил, что для того, чтобы победить социализм, нужно

признать его правду. С социализмом нельзя бороться "буржуазными" идеями и

нельзя противополагать ему капиталистическое и буржуазно-демократическое

общество XIX и XX веков. Буржуазное общество и породило социализм, и довело

до него. Социализм есть плоть от плоти и кровь от крови капитализма. Они

стоят на одной и той же почве, один и тот же дух или, вернее, одно и то же

отрицание духа движет ими. Свое безбожие социализм унаследовал от

буржуазно-капиталистического общества XIX века - поистине самого

безбожного, какой только знает история. В нем уже нарушено было должное

отношение человека к человеку и человека к материальной природе. Экономизм

цивилизации XIX века, извративший иерархический строй общества, и породил

экономический материализм, верно отразивший самую действительность XIX

века. В этой действительности духовная жизнь была только надстройкой,

отражением, приспособлением. Поклонение Мамоне вместо Бога одинаково

свойственно и капитализму, и социализму. Социализм не есть утопия или

мечта, социализм есть реальная угроза и предостережение для христианских

народов, суровое напоминание им о том, что они не исполнили завет Христа,

что они отступили от христианства. Иногда обосновывают капитализм тем, что

человеческая природа зла, что насильственно этого Зла не победить, что

социализм предполагает добрую природу. Но забывают, что может наступить

исторический час, когда зло человеческой природы, именно зло ее примет

новую форму. Злая природа создает социализм. Капитализм, как

духовно-этическая категория, появился потому, что природа человека во зле

лежит. Но потому же возникает и социализм. Отступничество от христианства,

измена духовным основам и духовным целям жизни должны вслед за стадией

капитализма привести к стадии социализма. Или нужно начать реально

осуществлять христианство и обратиться к духовной жизни, восстановить

иерархически-нормальный строй жизни, подчинить экономику духу, ввести

политику в подобающие ей границы.

Социализм притязает иметь содержание и цель, притом истинное содержание и

истинную цель. Этим он отличается от демократии, которая раскрыта для всех

содержаний и всех целей. Социалистическое содержание жизни и

социалистическая цель жизни таковы, что они вызывают фанатическую

настроенность у своих адептов. Но что это за содержание и что это за цель?

Содержание социализма есть фикция, он так же бессодержателен и так же

неонтологичен, как и демократия. Что в социализме должно быть отнесено к

содержанию и цели жизни, что не есть лишь средства и орудия жизни, целей,

вне самого социализма находящихся? Обобществление орудий производства не

есть ведь цель и содержание жизни. В экономике вы не найдете ничего, чтобы

относилось к целям, а не средствам жизни. Экономическое равенство не цель

жизни и не содержание жизни. Организованный производительный материальный

труд, который обоготворяется социализмом, тоже ведь не есть цель жизни и

содержание жизни. Социалистическое обоготворение без качественного

материального труда рождается от утери цели и смысла жизни. Цели

человеческой жизни померкли в ту эпоху,-которая выдвигает социализм, и

окончательно подменялись средствами жизни. Они померкли раньше, они

закрылись еще в буржуазной цивилизации XIX века, в экономизме этого века, в

поглощенности внешним устройством жизни. Духовного содержания нет ни в

социализме, ни в демократии. А поистине содержание жизни и цели жизни можно

искать лишь в духовной действительности, лишь в духовной культуре. Цели

жизни и содержание жизни могут быть лишь духовными, они не могут быть

социальными, их нельзя полагать в политических и экономических формах.

Никакая социальная и политическая идеология не доходит до истинного

содержания, если она не обретает его в духовной жизни, в подчинении всех

социальных и политических форм духовной цели. Содержательность социализма

кажущаяся. Социализм в роковой своей диалектике лишь раскрывает духовную

бессодержательность современной цивилизации. "Идея" пролетариата, во имя

которой льется столько крови, которая вызывает такую фанатическую себе

преданность, оказывается совершенно бессодержательной идеей. Она говорит об

орудиях жизни, но ничего не говорит о самой жизни. До целей жизни социализм

так и не доходит. Жалкий лепет о новой пролетарской душе и новой

пролетарской культуре вызывает некоторое чувство неловкости у самих

социалистов. Никаких признаков нарождения новой души нет, душа остается

старой душой ветхого Адама, полной корысти, зависти, злобы и мести. Ново

лишь то, что в этой душе ослабело чувство греха и затруднилось для нее

покаяние. Никаких признаков новой пролетарской культуры, нового

пролетарского творчества нет. Существует лишь понижение качества культуры,

принижение ее до требований технической цивилизации. Социализм живет за

счет буржуазной культуры, умственно питается материализмом буржуазного

просветительства. В социализме есть новое - возникновение нечеловеческого

коллектива, нового Левиафана. Но в этом жутком коллективе, страшном

чудовище погибают все цели и содержания жизни, угашается всякая духовная

культура, в нем нет новой человеческой души, потому что нет уже никакой

человеческой души. Внутренняя диалектика демократии и социализма научает

нас, что нельзя искать содержательной и праведной народной воли по внешним,

социальным и политическим признакам. Нет праведной воли вне самой

праведности воли, вне самой святости воли. Необходимо реальное достижение

праведности, победы над грехом, просветление и преображение, чтобы воля

человеческая, воля народная осуществляла праведную жизнь, чтобы творилась

жизнь в Истине. Никакими внешними знаками, никакими симуляциями нельзя

заменить реального преображения. Переодевание, перемена одежд мало

помогает. Под буржуазными или социалистическими одеждами может скрываться

одно и то же содержание или одно и то же отсутствие содержания. Перед

каждым обществом, перед каждым народом стоит прежде всего религиозная

задача. Ибо просветление и преображение воли, наполнение ее божественными

предметами есть задача религиозная, а не социально-политическая. И все

социально-политические задачи должны быть подчинены этой религиозной

задаче. Содержание жизни может быть лишь религиозным содержанием.

Содержание жизни есть вхождение в Божью жизнь, т.е. подлинное бытие. Воля

народа, воля пролетариата есть грешная воля, и потому она причастна небытию

и может создать царство небытия. Эта воля должна склониться перед высшей

волей, перед святой волей, перед Божьей волей. Тогда она осуществляет

бытие. Суверенитет принадлежит не народу, не пролетариату, а Богу, т.е.

самой Истине, самой Правде. И Божьей, а не своей воли нужно искать в жизни

общества, в жизни государства. Это положение должно быть направлено не

только против "левых", демократов и социалистов, но и против "правых",

монархистов. Демократии нельзя противополагать насильственного выражения

человеческой воли привилегированных групп обществ. Задача духовного

просветления и преображения, обретения Божьей воли и Божьей правды не есть

только личная задача, стоящая перед индивидуальной душой. Это также задача

общественная, задача историче- Ѕ екая, стоящая перед целыми народами.

Духовные силы, Божьи энергии действуют не только в личной душе, но также в

душе обществ, в душе народов, в истории. Не о личном совершенствовании тут

идет речь, а о духовных изменениях и обретениях в жизни обществ и народов,

в судьбах истории. Личность и общество не могут быть оторваны и изолированы

друг от друга. На этих путях мысли мы приходим к постановке проблемы

теократии. Разрешается ли в теократическом типе поставленная нами проблема?

 

                                     IV

 

В жизнь европейских обществ победно вошли сначала демократия, а потом

социализм, потому что старые теокра-тически&общества внутренне разложились.

Это был неотвратимый процесс. Такова судьба. Одна судьба объединяет путь

человеческий от теократии до социализма. Неудача и несу ществимость

теократии роковым образом влекли копыту демократии и опыту социализма. Так

изживалась одна историческая неудача за другой, и причина неудачи всегда

одна - реальное преображение жизни заменяется внешними и формальными

знаками того, что общество - теократически-сакрально или

социалистически-сакрально. Теократия была сознательно символична, социализм

же в сознании своем реалистичен. Но и там, и здесь достигаются лишь знаки

того совершенного строя, к которому стремятся, лишь симулируют его. И

старые теократии, западная, папистская, и восточная, императорская,

потерпели неудачу и разложились, потому что в них реально не достигалось

Царство Божье на земле, а лишь внешне символизировалось, формально

ознаменовывалось. Теократическое государство выродилось в симуляцию

священного царства, все более и более теряя свое священное содержание.

Средневековый теократический замысел - один из величайших замыслов истории.

Но свобода человеческого духа, соглашающаяся на осуществление Царства

Христова на земле, не была в нем принята во внимание. Царство Божье не

может быть осуществлено насильно. Искание свободы и толкнуло народы на путь

демократии. Человек пошел путем автономного самоопределения,

самоопределение перешло в самоутверждение, .самоутверждение привело к

самоистреблению человека. Такова трагедия новой истории. От гетерономии

неизбежен был переход к автономии. Общество, основанное на гетерономии, не

может вечно существовать, автономное сознание неизбежно пробудится. Но

автономия должна быть лишь путем к теоно-мии, к высшему состоянию, к

свободному принятию воли Божьей, свободному подчинению ей. В новой истории

автономия привела не к теономии, а к аномии. Но в аыомии автономия сама

себя пожирает, перерождается в злейшую гетерономию. Это мы и наблюдаем в

социализме. В старом теократическом обществе теономия не была автономной, и

потому подлинная, реальная теократия не достигалась. В новом автономном

обществе теономии совсем нет, и потому общество это не имеет никакого

онтологического содержания. Символизм старой теократии имел все-таки до

времени, до известного возраста человечества подлинно священное значение.

Старые общества были полны священной символики. И это имело огромное

значение в воспитании и водительстве христианских народов. Но должен был

наступить момент в жизни народов, когда они пожелают перейти от символизма

к реализму; к наиреальнейшей жизни. Но это не будет реализм онтологический

и мистический, реализм просветления и преображения жизни, это будет реализм

эмпирический и даже материалистический, иллюзорный, ме-онический реализм.

Этот реализм не будет иметь никакого существенного содержания, он будет

формалистичен, весь будет во внешних ознаменованиях, а не бытийственных

достижениях. Есть один только путь к Царству Божьему, к истинной теократии,

это реальное его осуществление, т.е. подлинное достижение высшей духовной

жизни, просветление и преображение человека и мира. Вне реального

достижения высшей духовной жизни, т.е. вне перерождения, вне нового

духовного рождения никакое совершенное общество и совершенная культура

недостижимы. Нельзя только символизировать высшую духовную жизнь и в конце

концов симулировать ее, нужно реально ее достигать. Реальное же достижение

высшей духовной жизни не имеет слишком приметных признаков. И потому

сказано, что Царство Божье приходит неприметно. Слишком приметное

осуществление Царства Божьего всегда подозрительно и всегда указывает на

фальшь. К старым теократиям, западной и восточной, нет возврата, ибо нет

возврата к внешнему ознаменованию Царства Божьего без реального его

достижения. Симуляция "хрианского государства" не поможет. Эта симуляция и

привела к краху, к опыту демократии и социализма. А как создать подлинное

христианское государство, христианское общество? Для этого необходимо

духовное просветление и преображение. Быть может, катастрофы и великие

испытания приведут к нему. Но подлинно христианское государство не будет

уже государством. Необходимо не выбрасывать все во вне, не ознаменовывать и

не симулировать внутреннюю жизнь, а погружать все в духовную жизнь,

вернуться на родину духа. Это - революция более глубокая, чем те, которые

делают внешние революционеры.

Мы переживаем мировой кризис всех социально-политических идеологий и форм.

Все уже как будто изжито во внешней жизни, и ничто уже не может слишком

вдохновлять цивилизованные народы. Наступает социально-политическая

старость. Только русский народ обнаружил еще огромную энергию разрушения и

попытался осуществить самую безумную из утопий. Рушатся старые общества, в

которых были еще остатки теократических санкций. Делаются судорожные

попытки их реставрировать. Но это дело безнадежное. Старое теократическое

государство восстановить нельзя, к нему нет возврата, потому что оно не

осуществляло Божьей правды, лишь во внешних знаках делало вид, что

осуществляет ее. Вл. Соловьев объяснял падение Византии тем, что она не

делала даже попыток на деле осуществлять христианство. Это можно сказать с

некоторыми вариациями и смягчениями про все старые теократические

государства, несшие в себе семя гибели. Можно было бы сказать, что не

христианство не удалось, а не удалось дело Константина Великого, хотя оно и

имело провиденциальное значение. Христианство как бы возвращается к

состоянию до Константина. Русская православная Церковь определенно к этому

состоянию вернулась. Быть может, христианство предназначено к тому, чтобы

вернуться еще дальше назад, к катакомбному состоянию и оттуда вновь

победить мир. Мало есть шансов на то, что новое царство Кесаря пожелает

быть христианским. И никакие новые симуляции христианского государства не

приведут к подлинно реальным бытийствен-ным достижениям. Мы вступаем в

эпоху убийственных разоблачений, когда придется жить разоблаченными

реальностями. В этом значение нашей трагической и безрадостной эпохи.

Христианский исторический пессимизм вступает в свои права. Необходимо

отказаться от розовых иллюзий, от слащавого пессимизма. Но этот

относительный пессимизм не должен помешать нашей устремленности вглубь

духовной жизни. Падение внешних иллюзий обращает к внутренней жизни.

Безбожная и лицемерная цивилизация XIX и XX веков и торжествует свои

победы, и переживает смертельный кризис о своих основах. Она породила

мировую войну - детище безграничной похоти жизни в современной цивилизации.

И мировая война оказалась началом ее разрушения. И напрасно мечтают о

мирной буржуазной жизни, о возврате к основам буржуазной цивилизации XIX

века, которая представляется утопией чуть ли не совершенного общественного

состояния. Катастрофы неслыханных войн и революций были заложены в основах

этой цивилизации, и о возвращении к состоянию общества до начала мировой

войны мечтают лишь безумцы, хотя бы безумие их казалось очень

рассудительным. Трагизм современного кризиса в -том, что в глубине души

никто уже не верит ни в какие политические формы и ни в какие общественные

идеологии. Только коммунизм пытается еще утверждать себя с демоническим

напряжением воли и кровавым фанатизмом. Но он погибает от смертельных

ударов, которые он .сам наносит собственной идее. Не только монархии

рушатся, но и демократии переживают кризис, напоминающий агонию. Рушатся

старые системы государства и хозяйства, и европейские общества вступают в

эпоху, схожую с ранним средневековьем. Проблема демократии перестала уже

быть политической проблемой, она стала проблемой духовно-культурной,

проблемой духовного перерождения общества и перевоспитания масс. Демократии

провозгласили свободу выбора, но нельзя долго задерживаться на этой

свободе, нужно ею воспользоваться, нужно сделать выбор правды, подчиниться

какой-то истине. А это выводит за пределы демократии. Единственным

оправданием демократии б,удет то, что она сама себя преодолевает. В этом

будет ее правда. Современные демократии явно вырождаются и никого уже не

вдохновляют. Веры в спасительность демократии уже нет. Демократы - это те,

про которых сказано, что они не холодны и не горячи и потому будут

извергнуты. Количеством нельзя добыть истинной жизни. Монархисты, несмотря

на значительность самого монархического принципа, движутся негативными и

бессильными чувствами, нередко полны злобы и мести, и сама монархия для

слишком многих из них есть лишь орудие восстановления их нарушенных

интересов. И по-старому принудить народы к монархии будет нельзя. Народы

должны свободно ее захотеть, чтобы она могла осуществиться, но в этом

случае она будет еовсем новой. В жизни хозяйственной, в строе социальном

рушится капитализм, пораженный смертельными ядами, им самим выработанными.

К тому индустриально-капиталистическому строю, который существовал до

мировой войны, возврата нет, ибо он и породил все несчастья человечества.

Но поколеблена уже надежда и на то, что капиталистическая система "может

быть заменена системой социалистической. В социализм уже нельзя верить. Он

перестал быть невидимой вещью, которая обличается в вере, он стал видимой

вещью. И как видимая вещь, которая может быть обличена в знании, он

переживает кризис не меньший, чем капитализм, он ведет человеческое

общество к окончательной безвыходности. Духовные основы труда, мотивация

труда определяют хозяйственную жизнь народов. Эти духовные основы труда

разрушены, и народам грозит голод. Мотивация труда капиталистических

обществ не может быть восстановлена. Народы нельзя будет принудить к той

дисциплине труда, которая господствовала в капиталистическом обществе, в

этом отношении случилось что-то бесповоротное. Социализм же сам по себе

менее всего способен создать новую дисциплину труда, дать новое его

духовное обоснование. Он обоготворяет труд, делает из него кумира и

совершенно его разлагает, упраздняет тот рабочий класс, во имя которого

готов совершить какие угодно кровавые насилия. Экономический вопрос, как и

политический вопрос, в современном человечестве становится духовным

вопросом, он сам по себе неразрешим. Восстановление труда предполагает

духовное возрождение. Но социализм рушится вслед за капитализмом не только

в силу своей хозяйственной негодности, но также в силу своей духовной

порочности. Выявляется сатанократическая природа социализма. Социализм

претерпевает такую же страшную неудачу, как и все формы общественности. И

это будет самой роковой неудачей до перехода на новый путь. Существует

христианский социализм. Но не следует придавать слишком большое значение

словам. Я готовя себя признать христианским социалистом. Но это очень

несовершенное словоупотребление. Христианский социализм не есть настоящий

социализм, и настоящие социалисты его терпеть не могут. Социализмом в

строгом смысле слова следует называть направление, которое внешним,

материально-насильственным путем хочет разрешить судьбы человеческого

общества. Не таков христианский социализм. Он только признает неправду

индивидуалистически-капиталистического строя. Но главная беда в том, что

старый христианский социализм есть очень палиативяое, нерадикальное по

своему принципу направление. И потому влияние его не может быть сильным.

Христианство глубже должно брать проблему общественности.

Угасает вера в политическое и социальное спасение человечества. Подводятся

итоги ряду столетий, в течение которых происходило движение от центра и

внутреннего ядра-жизни к периферии, на поверхность жизни, к внешней

общественности. И чем более общественность делается пустой и

бессодержательной, тем сильнее становится диктатура общественности над всей

жизнью человеческой. Политика обвила человеческую жизнь, как паразитарное

образование, высасывающее у нее кровь. Большая часть политической и

общественной жизни современного человечества не есть реальная

онтологическая жизнь, это фиктивная, иллюзорная жизнь. Борьба партий,

парламенты, митинги, газеты, программы и платформы, агитации и

демонстрации, борьба за власть- все это не настоящая жизнь, не имеет

отношения к содержанию и цел"м жизни, во всем этом трудно добраться до

онтологического ядра. В мире должна начаться великая реакция или революция

против господства внешней общественности и внешней политики во имя поворота

к внутренней духовной жизни, не только личной, но и сверхличной духовной

жизни, во имя содержания и цели жизни. Людям, находящимся во власти

внешнего, это должно казаться призывом к уходу из жизни. Но что-нибудь из

двух - или духовная жизнь есть величайшая реальность и в ней нужно искать

большей жизни, чем во всем шуме политики, или она нереальна и тогда ее

нужно отрицать, как ложь. Когда все ощущается изжитым и исчерпанным, когда

почва так разрыхляется, как в нашу эпоху, когда нет уже надежд и иллюзий,

когда все разоблачено и изобличено, тогда почва готова для религиозного

движения в мире. Так всегда бывало. Так было и в эпоху античного мира.

Мировое значение социализма я вижу в том, что он ставит человечество перед

дилеммой: или единение и братство людей во Христе или единение и

товарищество людей в антихристе. Все остальное, как переходное и

поверхностное, разлагается и распадается. Дело уже так далеко зашло и важно

сознать это. Это понимал Достоевский, понимал и Вл. Соловьев. Это должны и

мы понять до глубины. Понимать такие вещи - в традициях русской мысли.

Русская революция помогает этому пониманию. Революция произошла в России,

когда либеральная демократия уже изжила себя и отцветает, когда гуманизм

новой истории подходит к концу. И в русской революции осуществляется

крайний антигуманистический социализм. Русский народ, согласно особенностям

своего духа, отдал себя в жертву для небывалого исторического эксперимента.

Он показал предельные результаты известных идей. Русский народ, как народ

апокалиптический, не может осуществлять серединного гуманистического

царства, он может осуществлять или братство во Христе, или товарищество в

антихристе. Если нет братства во Христе, то пусть будет товарищество в

антихристе. Эту дилемму с необычайной остротой поставил русский народ перед

всем миром.

 

 

 

                     Н. А. Бердяев. Новое средневековье

 

                               Н. А. Бердяев

                            Новое средневековье

 

В истории, как и в природе, существуют ритм, ритмическая смена эпох и

периодов, смена типов культуры, приливы и отливы, подъемы и спуски.

Ритмичность и периодичность свойственны всякой жизни. Говорят об

органических и критических эпохах, об эпохах ночных и дневных, сакральных и

секулярных. Нам суждено жить в историческое время смены эпох. Старый мир

новой истории (он-то, именующий себя все еще по старой привычке "новым",

состарился и одряхлел) кончается и разлагается, и нарождается неведомый еще

новый мир. И замечательно, что этот конец старого мира и нарождение нового

одним представляется "революцией", другим же представляется "реакцией".

"Революционность" и "реакционность" так сейчас перепутались, что потерялась

всякая отчетливость в употреблении этих терминов. Эпоху нашу я условно

обозначаю как конец новой истории и начало нового средневековья. Я не

предсказываю, каким путем необходимо пойдет история, в хочу лишь

проблематически начертать идеальные черты и тенденции нового типа общества

и культуры . Мысли мои часто совершенно превратно понимают и из них делают

совершенно неправильные выводы. Я объясняю это тем, что мой образ мыслей

истолковывают в категориях новой истории, что его хотят отнести к одному из

направлений новой истории, в то время как существо моей мысли в том и

заключается, что все категории мысли новой истории, все ее направления

кончены и начинается мышление иного мира, мира нового средневековья.

Духовные начала новой истории изжиты, духовные силы ее истощены.

Рациональный день новой истории кончается, солнце его заходит, наступают

сумерки, мы приближаемся к ночи. Все категории пережитого уже солнечного

дня непригодны.для того, чтобы разобраться в событиях и явлениях нашего

вечернего исторического часа. По всем признакам мы выступили из дневной

исторической эпохи и вступили в эпоху ночную.^Это чувствуют наиболее чуткие

люди . Плохо ли это, мрачно ли это, пессимистично ли это? Самая постановка

такого рода вопросов совершенно неверна, глубоко антиисторична, слишком

рационалистична. Падают ложные покровы, и обнажается добро и зло. Ночь не

менее хороша, чем день, не менее божественна, в ночи ярко светят звезды, в

ночи бывают откровения, которых не знает день. Ночь первозданное,

стихийнее, чем день. Бездна (ипегипо) Я. Беме раскрывается лишь в ночи.

День набрасывает на нее покров. Тютчев, великий поэт ночной стихии, поведал

нам тайну соотношения дня и ночи:

 

Над этой бездной безымянной Покров наброшен алатотканный Высокой волею

богов. День - сей блистательный покров. ...Настала ночь;

 

Пришла - и с мира рокового Ткань благодатную покрова Собрав, отбрасывает

прочь...

 

И бездна нам обнажена С своими страхами и мглами, И нет преград меж ней и

нами:

 

Вот отчего нам ночь страшна!

 

Когда наступают сумерки, теряется ясность очертаний, твердость границ.

 

Тени сизые смесились, Цвет поблекнул, звук уснул;

 

Жизнь, движенье разрешились В сумрак зыбкий, в дальний гул...

 

Тютчев характеризует это время как "час тоски невыразимой". Мы живем в этот

час смешения, в час тоски, когда бездна обнажилась и все покровы сброшены.

Тютчев называет ночь "святой" и вместе с тем говорит, что в час ночи

 

... Человек, как сирота бездомный,

 

Стоит теперь и немощен и гол,

 

Лицом к лицу пред этой бездной темной...

 

И чудится давно минувшим сном

 

Теперь ему все светлое, живое

 

И в чуждом, неразгаданном ночном

 

Он узнает наследье роковое.

 

Ночь метафизичнее, онтологичнее дня. Дневной покров не только в природе, но

и в истории не прочен, он легко скрывается, в нем нет глубины. И весь смысл

нашей эпохи, столь несчастливой для внешней жизни отдельных людей, в

обнажении бездны бытия, в стоянии лицом к лицу перед первоосновой жизни, в

раскрытии "наследия рокового". Это и означает вступление в ночь,

 

Как океан объемлет шар земной,

 

Земная жизнь кругом объята снами.

 

Настанет ночь, и звучными волнами

 

Стихия бьет о берег свой.

 

То глас ее: он будит нас и просит.

 

Уж в пристани волшебной ожил чшлн...

 

Прилив растет и быстро нас уносит

 

В неизмеримость темных волн.

 

Небесный свод, горящий славой звездной,

 

Таинственно глядит из глубины.

 

И мы плывем пылающею бездной

 

Со всех сторон окружены.

 

Тютчева принято считать поэтом природы, ее ночной стихии. Стихи его,

посвященные истории, совсем иные, они написаны еще при свете исторического

дня. Но Тютчев глубже, чем думают. Он - вещее явление. Он предшественник

ночной исторической эпохи, провидец ее. Поэтом наступающей ночи был и А.

Блок. "Развязаны дикие страсти под игом ущербной луны". Он видел не "зори",

как думает про него и про себя А. Белый, а наступающие сумерки ночи. Оба

они сами не понимали своих предчувствий и давали ложную символику грядущей

"революции". Революция не восход, не заря, не начало нового дня, а закат,

сумерки, конец старого дня. Мы вступаем в период исторического

странствования, про которое можно сказать: "мы плывем пылающею бездной со

всех сторон окружены"; "прилив растет и быстро нас уносит в неизмеримость

темных волн". А вспомните прославление ночи у Микель-Анжело, в его "дне и

ночи". День может изолгаться, порядок дня может истомить, энергия дня

истощиться, покровы дня разложиться. Человек, живущий на поверхности, может

стосковаться по приобщению к первоосновам, первоистокам бытия. Самый

процесс движения в глубину, в недра должен прежде всего производить

впечатление угасания дневного света, погружения во тьму. Старая символика

исторической плоти рушится,и человечество ищет новой символики, которая

должна выразить совершающееся в духовной глубине.

 

День истории перед сменой ночью всегда кончается великими потрясениями и

катастрофами, он не уходит мирно. Закат исторического дня античного мира

сопровождался и большими потрясениями и катастрофами, он давал чувство

безвозвратной гибели. Начало новой эпохи сопровождается варваризацией. В

исторический космос, образованный античной цивилизацией, ворвались

хаотические силы. И мы всегда должны помнить, что страшные войны и

революции, крушение культур и гибель государств не только создаются злой

волей людей, но также посылаются Провидением. Мы живем в эпоху, аналогичную

эпохе гибели античного мира. Тогда был закат культуры несоизмеримо более

высокой, чем культура нового времени, чем цивилизадия XIX века. Тогда не

могли еще понять, что Платон - величайшее явление культуры эллинской - был

обрашен к грядущей ночной эпохе, был уже выходом за пределы эллинского дня.

И в наши дни есть еще историки, как, например, Белох, которые видят в

Платоне реакцию против поступательного, прогрессивного хода греческого

просвещение и греческой цивилизации. Да, конечно, реакцию, но реакцию,

которой суждено было длиться очень долго, тысячелетия, реакцию, обращенную

вперед, к грядущей эпохе. Таким реакционером суждено, вероятно, быть

Достоевскому. Средневековье можно назвать ночной эпохой всемирной истории.

И это совсем не в смысле "мрака средневековья", выдуманного просветителями

новой истории, а в более глубоком и онтологическом смысле слова. Новым

средневековьем я называло ритмическую смену эпох, переход от рационализма

новой истории к иррационализму или сверхнационализму средневекового типа.

Пусть просветителям новой истории это представляется мракобесием. Меня это

мало беспокоит. Я думаю, что сами эти просветители-люди в высшей степени

"отсталые", что образ мыслей их совершенно "реакционный" и целиком

принадлежит отживающей эпохе. Я исхожу из глубокого убеждения в том, что

нет возврата ни к тому образу мыслей, ни к тому строю жизни, которые

господствовали до мировой войны, до революции и потрясений, захвативших не

только Россию, но и Европу и весь мир. Все привычные категории мысли и

формы жизни самых "передовых", "прогрессивных", даже "революционных" людей

XIX и XX веков безнадежно устарели и потеряли всякое значение для

настоящего и особенно для будущего. Все термины, все слова, все понятия

должны употребляться в каком-то новом, более углубленном, более

онтологическом смысле. Скоро неловко, невозможно уже будет употреблять

слова, применяя к ним старые квалификации "прогрессивности" или

"реакционности". Скоро слова получат свой подлинный онтологический смысл.

Скоро для всех будет поставлен вопрос о том, "прогрессивен" ли "прогресс" и

не был ли он часто довольно мрачной "реакцией", реакцией против смысла

мира, против подлинных основ жизни. Условимся в употреблении слов, чтобы

избежать совершенно лишних и праздных споров о словах.

 

* * *

 

Русские люди очень любят обсуждать вопрос о том, реакционно ли что-либо или

нет. Им даже это представляется главной задачей всякой критики. Это есть

старинный обычай русской мыслящей интеллигенции. Можно было надеяться, что

революция отучит от этой дурной привычки. Но нет, и до сих пор у нас ведут

бесконечные и нудные споры о том, что реакционно и что прогрессивно, как

будто не перевернулось все в мире вверх ногами, как будто бы старые

интеллигентские критерии сохранили еще хоть какой-либо смысл. Попробуйте

применить к эпохам всемирной истории ваши критерии реакционности или

революционности, пра-вости или левости. Тоща понятна станет вся

смехотворность этих критериев, весь жалкий провинциализм мысли, протекающей

в этих категориях. В эпоху падения античного мира и явления христианства

"реакционно" было отстаивать начала античного просвещения и античной

цивилизации и в высшей степени "прогрессивно" и даже "революционно" было

отстаивать те духовные начала, которые потом восторжествовали в

средневековой культуре. Творческое движение вперед, революция духа того

времени вели к "мраку средневековья". Не последние граждане, не последние

писатели и философы античного мира, а отцы и учителя Церкви были людьми

подлинного движения духа. В эпоху Ренессанса, на заре новой истории возврат

к античности, к древним началам культуры был творческим движением вперед.

Ж. де Местр, романтическое движение начала XIX века были реакцией против

французской революции и просвещения XVIII века, но это было творческим

движением вперед, оплодотворившим всю мысль последующего века. Можно было

бы сказать, что "реакционным" является возврат к недавнему прошлому, к тому

строю мыслей и строю жизни, которые господствовали до начала революции,

переворота и кризиса . Так, после французской революции совершенно

реакционно было возвращение к духовному и материальному строю XVIII века,

который и привел к революции, и совсем не реакционно возвращение к

средневековым началам, к вечному в них, к вечному в прошлом. К слишком

временному и тленному в прошлом нельзя вернуться, но можно вернуться к

вечному в прошлом. В наше время "реакционным" нужно признать возврат к тем

началам новой истории, которые восторжествовали окончательно в обществе XIX

века и ныне разлагаются. Призыв задержаться на началах новой истории и есть

"реакция* в глубочайшем смысле слова, помеха на путях творческого движения.

Старый мир, который рушится и к которому не должно быть возврата, и есть

мир новой истории с его рационалистическим просвещением, с его

индивидуализмом и гуманизмом, с его либерализмом и демократизмом, с

его,блестящими национальными монархиями и империалистической политикой, с

его чудовищной индустриально-капиталистической системой хозяйства, с его

могущественной техникой и внешними завоеваниями и успехами, с безудержной и

безграничной похотью жизни, с его безбожием и бездушием, с разъяренной

борьбой классов и социализмом как увенчанием всего пути новой истории. Мы

охотно готовы пропеть слова революционной песни "Отречемся от старого

мира", разумея под "старым миром" этот мир новой истории, обреченный на

гибель.

 

Когда мы говорим, что какой-либо исторический мир обречен на гибель, мы,

конечно, не хотим сказать, что ничего от этого мира не останется, что в нем

ничего нет для вечности, что само существование его было абсолютно

бессмысленным. Этого нельзя сказать ни про какую историческую эпоху. Не

случайно была пережита новая история. В ней было великое напряжение

человеческих сил, великое испытание человеческой свободы. Мы не хотим

забыть Леонардо и Микель-Анжело, Шекспира и Гште, и всех великих

провозвестников свободы человека. Гуманистическое самоутверждение было

существенным моментом в судьбах человеческого духа,и опыт, пережитый в нем,

не пропадет даром, обогатит человека. Ересь гуманизма, созданная новой

историей, поставила великую тему, и в ней была своя искаженная история. В

новое средневековье войдет опыт свободы, пережитый в новой истории, и все

положительные завоевания совести и большая утонченность души. После опыта

новой истории невозможно вернуться к старому средневековью, возможно лишь

новое средневековье, как после опыта средневековья невозможен был возврат к

старому античному миру, а возможно было лишь Возрождение, представлявшее

очень сложное взаимодействие христианских и языческих начал. Не погиб

окончательно античный мир, не погиб окончательно и мир средневековый, хотя

и для того, и для другого мира наступил свой исторический час смены. Так и

сейчас исторический мир переживает великую революцию, не коммунистическую

революцию, которая в глубине своей совершенно среакционная" и есть лишь

гниение разложившихся элементов старого мира, а революцию духа. Призыв к

новому средневековью в нашу эпоху и есть призыв к революции духа, к новому

сознанию. Гуманизм новой истории изжит и во всех сферах культуры и

общественной жизни переходит в свою противоположность, приводит к отрицанию

образа человека. Это я выяснил в статье "Конец Ренессанса" и книге "Смысл

истории". Гуманистическая идеология в наши дни и есть "отсталая" и

"реакционная" идеология. Лишь те антигуманистические выводы, которые сделал

ид гуманизма коммунизм, стоят на уровне нашей эпохи и связаны с ее

движением. Мы живем в эпоху обнажений и разоблачений. Обнажается и

разоблачается и природа гуманизма, который в другие времена представлялся

столь невинным и возвышенным. Если нет Бога, то нет и человека - вот что

опытно обнаруживает наше время. Обнажается и разоблачается природа

социализма, выявляются его последние пределы, обнажается и разоблачается,

что безрелигиозности, религиозной нейтральности не существует, что религии

живого Бога противоположна лишь религия диаво-ла, что религия Христа

противоположна лишь религии антихриста. Нейтральное гуманистическое

царство, которое хотело устроиться в серединной сфере между небом и адом,

разлагается, и обнаруживается верхняя и нижняя бездна. Богочеловеку

противостоит не человек нейтрального и серединного царства, а человекобог,

человек, поставивший себя на место Бота. Обнаруживаются противоположные

полюсы бытия и небытия.

 

Религия не может быть частным делом, как того хотела новая история, она не

может быть автономна, и не могут быть автономны все другие сферы культуры.

Религия опять делается в высшей степени общим, всеобщим, всеопределя-ющим

делом. Коммунизм это показывает. Он отменяет автономный и секулярный

принцип новой истории, он требует "сакрального" общества, "сакральной"

культуры, подчинения всех сторон жизни религии диавола, религии антихриста.

В этом огромное значение коммунизма. В этом он выходит за пределы новой

истории, подчиняется совсем иному принципу, который я называю

средневековым. Разложение серединно-нейтрального, секулярного

гуманистического царства, обнаружение во всем полярно-противоположных начал

и есть конец безрелигиозной эпохи нового времени, начало религиозной эпохи,

эпохи нового средневековья. Это не значит, что в новом средневековье

обязательно количественно победит религия истинного Бога, религия Христа,

но это значит, что в эту эпоху вся жизнь со всех своих сторон становится

под знак религиозной борьбы, религиозной поляризации, выявления предельных

религиозных начал. Эпоха обостренной борьбы религии Бога и религии диавола,

начал христовых и начал антихристовых будет уже не секулярной, а

религиозной, сакральной эпохой по своему типу, хотя бы количественно

побеждала религия диавола и дух антихриста. Поэтому русский коммунизм о

разворачивающейся при нем религиозной драмой принадлежит уже новому

средневековью, а не старой новой истории. Вот почему о русском коммунизме

совсем нельзя мыслить в категориях новой истории, применять к нему

категории свободы или равенства в духе французской революции, категории

гуманистического мировоззрения, категории демократии и даже

гуманистического социализма. В русском большевизме есть запредельность и

потусторонность, есть жуткое касание чего-то последнего. Трагедия русского

большевизма разыгрывается не в дневной атмосфере новой истории, а в ночной

стихии нового средневековья. Ориентироваться в русском коммунизме можно

лишь по звездам. Чтобы понять смысл русской революции, мы должны перейти от

астрономии новой истории к астрологии средневековья. Россия - в этом

своеобразие ее судьбы - никогда не могла принять целиком гуманистической

культуры нового времени, его формальной логики и формального права, его

религиозной нейтральности, его секулярной серединности. Россия никогда не

выходила окончательно из средневековья, из сакральной эпохи, и она как-то

почти непосредственно перешла от остатков старого средневековья, от старой

теократии к новому средневековью, к новой сатанократии. В России и гуманизм

переживался в предельных формах человекобожества, в духе Кирилова, П.

Верховенского, И. Карамазова, а совсем не в духе западной гуманистической

истории нового времени. Вот почему России в переходе от новой истории к

новому средневековью будет принадлежать совсем особое место. Она скорее

родит антихриста, чем куманистическую демократию и нейтральную

гуманистическую культуру.

 

* * *

 

Переход к новому средневековью, как некогда переход к старому

средневековью, сопровождается приметным разложением старых обществ и

неприметным сложением новых. Старый, устойчивый, сложившийся общественный и

культурный космос опрокидывается силами хаотическими и варварскими. Но

существовал ли подлинный космос в новой истории? XIX век гордился своим

правосознанием, своими конституциями, единством своего научного метода и

научной культуры. Но полного внутреннего единства новая история создать не

могла. Индивидуализм, атомизм заложен был в ее первоосновах. На протяжении

всей новой истории нарастал внутренний распад обществ, восстание человека

на человека, класса на класс. Борьба за противоположные интересы,

конкуренция, глубокое уединение и покинутость каждого человека

характеризуют тип обществ нового времени. В духовной и идейной жизни этих

обществ обнаруживалась все нарастающая анархия, утеря единого центра,

единой верховной цели. Это воспринималось как автономия всех сфер

культурной и общественной жизни, как секуляризация общества. Новая история

поняла свободу как индивидуализм, как формальное право каждого человека и

каждой сферы культуры на самоопределение. Самый процесс новой истории был

понят как освобождение. Но от-чего освобождение и для чего освобождение?

Освобождение от старых принудительных теократии, от старого гетерономного

сознания. Старые принудительные теократии не могли удержаться,и старое

гетерономное сознание должно было быть преодолено. Свобода духа есть

неотъемлемое и вечное достижение. Но для чего, во имя чего должно было

совершаться освобождение? Этого не знает дух нового времени. Он не имел или

не знал своего во имя. Во имя человека, во имя гуманизма, во имя свободы и

счастья человеческого. Но тут нет никакого ответа. Нельзя освободить

человека во имя свободы человека, не может быть сам человек целью человека.

Так упираемся мы в совершенную пустоту. Человек лишается всякого

содержания, ему не к чему восходить. Свобода человека оказывается

совершенно формальной и бессодержательной свободой. Индивидуализм есть по

существу своему отрицательное исправление. В своем развитии он не может

укрепить за человеком никакого содержания. Индивидуализм совсем не

онтологичен, он не имеет никакой бытийственной основы, Индивидуализм менее

всего укрепляет личность, образ человека. И в индивидуалистическую эпоху

совсем не процветают яркие индивидуальности, сильные личности.

Индивидуалистическая цивилизация XIX века с ее демократией, с ее

материализмом, с ее техникой, с общественным мнением, прессой, биржей и

парламентом способствовала понижению и падению личности, отцвете-нию

индивидуальности, нивелировке и всеобщему смешению. Личность была сильнее и

ярче в средние века. Индивидуализм способствовал процессам уравнения,

стирающим всякие различия индивидуальностей. Индивидуализм, породивший

атомизацию общества, привел и к социализму, который есть лишь обратная

сторона атомистического распада, механическое сцепление атомов.

Универ-салистическая идея, столь характерная для средневековья, перестает

быть господствующей в наше время. Но личность человека может быть вкоренена

лишь в универсуме, лишь в космосе, лишь там находит она онтологическую

почву и оттуда получает свое высшее содержание. ^й|Мй0еть .-есть лишь в том

случае, если есть Бог и божественное. Индивидуализм же отрывает личность от

бытийственной почвы и отдает ее на растерзание воле ветров. Индивидуализм

изжил в новой истории все свои возможности, в нем нет уже никакой энергии,

он не может уже патетически переживаться. Конец духа индивидуализма есть

конец новой истории. В этом смысле О. Конт по своему духовному типу был

средневековым человеком, хотя и в извращенной форме, он стремился

преодолеть индивидуалистическую анархию. В наши дни индивидуализм стал

совершенно "реакционным" явлением, хотя бы он и продолжал гордо считать

себя защитником свободы, просвещения, прогресса. И все образования,

возникшие на духовной почве индивидуализма, разлагаются и у в существе

своем "реакционны". Либерализм, демократия, парламентаризм,

конституционализм, юридический формализм, гуманистическая мораль,

рационалистическая и эмпирическая философия - все это порождение

индивидуалистического духа, гуманистического самоутверждения, и все они

отживают, теряют прежнее значение. Все это отходящий день новой истории.

 

В час сумерек, в час заката все эти формы теряют свои резкие очертания.

Человек станови.тся лицом к лицу яеред тайной жизни, перед Богом, он

погружается в универсали-стическую, космическую атмосферу. Индивидуализм

заковал человека в самом себе и в формах, которыми отделил себя человек от

других людей и от мира. Эти оковы падают, эти формы низвергаются. Человек

выходит к общности. Наступает универсалистическая, коллективистическая

эпоха. Человек перестает верить в то, что он может охранить себя,

размежевываясь с другими путем рационалистического мышления,

гуманистической морали, формального права, либерализма,демократии и

парламента. Все эти формы обнаруживают лишь глубокий раздор в человечестве,

разобщенность, отсутствие единого духа, все они являются формами

узаконенного разъединения, договорами о том, чтобы друг друга оставить в

покое, в одиночестве, в нежелании избрать истину. Рационализм, гуманизм,

правовой формализм, либерализм, демократизм - все это формы мысли и жизни,

которые строятся при предположении, что Истина неизвестна и что Истины,

быть может, совсем нет, они не хотят знать Истины. Истина есть соединение,

а не разъединение и не разграничение, она совсем не заинтересована в том,

чтобы так исключительно охранять возможность заблуждения, права на ее

отрицание и поношение, хотя сама Истина может быть Истиной о свободе. Но

ведь, что такое гуманистическая демократия, как не провозглашение прежде

всего црава на заблуждение и ложь, как не политический релятивизм и

софистика, как не отдание судьбы Истины на решение большинства голосов? Что

такое рационалистическая философия, как не самоутверждение индивидуального

разума, отпавшего от Истины, от истоков бытия, как не утверждение прав

мышления, не желающего избрать Истину и от нее получить силу для познания?

Что такое парламент, как не узаконение раздора, как не преобладание

"мнений" над "знанием" (употребляю эти слова в Платоновском смысле), как не

бессилие перейти от жизни в Истине? Истина должна быть принята свободно, а

не принудительно, Истина не терпит рабского к себе отношения. Этому учит

нас христианство. Но во время новой истории слишком долго задержалось на

формальной свободе в принятии Истины, не совершив своего избрания, и потому

оно образовало формы и мысли жизни, обоснованные не на Истине, а на

формальном.праве избирать какую угодно истину или ложь, т.е. создало

беспредметную культуру, беспредметное общество, не знающее во имя чего оно

существует. Так дошло новое время до предпочтения небытия бытию. Не может

человек жить только для себя и служить только себе. Если нет у него

истинного Бога, то он создает себе ложных богов. Он не хотел получить

свободу от Бога, но попал в жестокое рабство к ложным богам, к идолам. Не

свободен духом человек нового времени, человек кончающейся новой истории, и

не во имя свободы совершает он свои восстания и бунты, не во имя ' свободы

отрицает он Истину. Он находится во власти неведомого ему господина,

сверхчеловеческой и нечеловеческой силы, которая овладевает обществом, не

желающим знать Истины, Истины Господа. Лишь в коммунизме приоткрылась

власть этого господина. Но это уже оказывается выходом за пределы новой

истории. Приходится выбирать. Формальная свобода новой истории кончается,

необходимо перейти к содержанию свободы, к содержательной свободе.

 

Рушатся основы миросозерцания XIX века, и потому рушатся обоснованные на

нем государства и культуры. Рушатся государства монархические и

демократические, одинаково имевшие в своей первооснове гуманизм. Переживает

кризис и крах не та или иная форма государства, а само государство.

Крепких, долголетних государств не осталось. Ни одно государство не знает,

что будет с ним завтра. Никакой легитимизм, легитимизм ли старых монархий

или легитимизм новых демократий с их формальной' идеей народовластия, не

имеет более силы над душами людей. Никто более не верит ни в какие

юридические и политические формы, никто ни в грош не ставит никаких

конституций. Все решается реальной силой. Прав Лассаль в своей

замечательной речи о конституции. Государство держится не юридическими, а

социально-биологическими основами. Это окончательно обнаружила мировая

война, совершенно дискредитировавшая идею формального права. Итальянский

фашизм не менее, чем коммунизм, свидетельствует о кризисе и крахе старых

государств. В фашизме спонтанные общественные соединения идут на смену

старому государству и берут на себя организацию власти. Добровольческая

фашистская армия существует наряду с старой государственной армией,

фашистская полиция наряду с старой государственной полицией и имеет

реальное прербладание. Это не есть принцип новой истории, это, скорее,

принцип конца римской империи и начала средневековья. И фашизм,

единственное творческое явление в политической жизни современной Европы,

есть в такой же мере новое средневековье, как и коммунизм. Фашизм глубоко

противоположен принципу формального легитимизма, он не хочет его знать, он

есть непосредственное обнаружение воли к жизни и воли к власти, обнаружение

биологической силы, а не права. Падение законного принципа власти,

правового принципа монархий и демократий и замена его принципом силы,

жизненной энергии спонтанных общественных групп и соединений я условно

называю новым средневековьем, фашизм не знает, во имя чего он действует, но

он переходит уже от юридических форм к самой жизни. Совершенно также

потеряла власть над душами людей рационалистическая философия, легитимизм

познания, обоснованный гносеологически. Гносеология и есть юриспруденция в

познании, формалистика, законничество. Теперь вес движение мысли ищет

философии жизни и жизненной философии, хочет перейти к предметности. В

философском мышлении тоже обнаруживается своего рода фашизм. Он также еще

не знает своего "во имя", но переходит от формы к содержанию, от вопроса о

законных правах познания к вопросу о самом познании жизни и бытия.

Влиятельная философия перестает быть академической, школьной, как

влиятельная политика перестает быть парламентской. Все это симптомы одного

и того же процесса, стремление приобщиться к жизни. Мир проходит через

хаос, но стремится к образованию духовного космоса, универсума, подобного

средневековому. Упадок должен предшествовать новому средневековью. Нужно

проследить элементы отмирающие и элементы нарождающиеся. Но все время нужно

помнить, что в силу присущей человечеству свободы оно может идти двумя

путями, что будущее двойственно. Я пытаюсь начертить путь, которым оно

должно идти, все время имея. в виду эту двойственность.

 

* * *

 

Индивидуализм, атомизация общества, безудержная похоть жизни,

неограниченный рост народонаселения и неограниченный рост потребностей,

упадок веры, ослабление духовной жизни - все это привело к созданию

индустриально-капиталистической системы, которая изменила весь характер

человеческой жизни, весь стиль ее, оторвав жизнь человеческую от ритма

природы. Машина, техника, та власть, которую она с собой приносит, та

быстрота движения, которую она порождает, создают химеры и фантазмы,

направляют жизнь человеческую к фикциям, которые производят впечатление

нанреальнейших реальностей. Много ли есть онтологически реального в биржах,

банках, в бумажных деньгах, в чудовищных фабриках, производящих ненужные

предметы или орудия истребления жизни, во внешней роскоши, в речах

парламентариев и адвокатов, в газетных статьях, много ли есть реального в

росте ненасытных потребностей? Повсюду раскрывается дурная бесконечность,

не знающая завершения. Вся капиталистическая система хозяйства есть дети ше

пожирающей и истребляющей похоти. Она могла возникнуть лишь в обществе,

которое окончательно (учащаюсь от всякого христианского аскетизма,

отвернулось от неба и исключительно отдалось земным удовлетворениям.

Капитализм совершенно невозможно мыслить как сакральное хозяйство, он,

конечно, есть результат секуляризации хозяйственной жизни. В этой системе

нарушается истинное^Иераржвческре соподчинение материального духовному.

Экономизм нашей исторической эпохи и есть нарушение истинного иерархизма

человеческого общества, утеря духовного центра. Автономия хозяйственной

жизни привела к ее господству над всей жизнью человеческих обществ.

Мамонизм стал определяющей силой века, который более всего поклоняется

золотому-тельцу. И ужаснее всего, что в этом ничем не прикрытом мамонизме

век наш видит великое преимущество познания истины, освобождения от

иллюзий. Экономический материализм наиболее совершенно это формулировал, он

признал иллюзией и обманом всю духовную жизнь человечества. Социализм есть

лишь дальнейшее развитие индустриально-капиталистической системы, лишь

окончательное торжество заложенных в ней начал и всеобщее их

распространение. Социалисты берут .у буржуазного капиталистического

общества его материализм, его безбожие, его поверхностное просветительство,

его нелюбовь к духу и духовной жизни, его жадность к жизни, к ее успехам и

удовлетворениям, его борьбу за эгоистические интересы, его неспособность, к

внутренней сосредоточенности. Капитализм и социализм одинаково

сопровождаются упадком и угасанием духовного творчества, убылью духа в

человеческом обществе. Они возникают не почве убыли духа как результат

долгого исторического пути отпадения от духовного центра жизни, от Бога.

Вся энергия направилась во вне. Это и есть переход культуры в цивилизацию.

Отмирает вся священная символика культуры. Этот дух проявляется уже в

древних культурах, и ветхозаветные пророки обличают его. Насколько выше,

духовнее, потустороннее была культура древнего Египта или культура

средневековья, чем современная культура XIX и XX веков. Нам предстоит

несомненный факт: в новой истории, гордой своим прогрессом, центр тяжести

жизни перемещается из духовной сферы в материальную, из внутренней во

внешнюю жизнь, общество становится все менее религиозным. Не церковь, а

биржа стала господствующей и регулирующей силой жизни. Ни за какие

священные символы широкие массы не хотят уже бороться и умирать. Люди не

живут уже спорами о догматах веры, не волнуются так тайнами божественной

жизни, как в старинные времена. Они считают себя свободными от священного

безумия. Таков стиль нашей капиталистически-социалистической эпохи. Вот

этой эпохе по многим признакам наступает конец.

Индустриально-капиталистическая эпоха оказалась хрупкой, она сама себя

отрицает, она порождает катастрофы. Мировая война с ее неслыханным ужасом

порождена этой системой. Современный империализм вырос в недрах этой

системы. Он пожирает сам себя. Капиталистическая Европа начала себя

милитаристически истреблять. Трудящиеся классы жили в гипнозе

индустриальной системы. Этот гипноз прекратился после катастрофы мировой

войны. Народы трудно будет вновь принудить к той дисциплине труда, которая

господствовала в капиталистических обществах. И трудно будет восстановить

прежнюю производительность труда. Социализм на это не способен. Духовные

основы труда разложились и еще не найдено новых. Дисциплина труда есть

жизненный вопрос для современных обществ. Но это есть вопрос об освящении и

оправдании труда. Вопрос этот совсем не ставится ни в капитализме, ни в

социализме, который самим трудом совсем не интересуется. Чтобы дольше жить,

обанкротившимся народам придется, быть может" вступить на иной путь, на

путь ограничения похоти жизни, ограничения бесконечного роста, потребностей

и роста народонаселения, путь нового аскетизма, т.е. отрицания основ

индустриально-капиталистической системы. Это, конечно, не означает

отрицания человеческой изобретательности и техники, но означает изменение

ее роли, подчинение ее человеческому духу. Придется по-новому обратиться к

природе, к сельскому хозяйству, к ремеслам. Город должен приблизиться к

деревне. Придется организоваться в хозяйственные союзы и корпорации,

принцип конкуренции заменить принципом кооперации. Принцип частной

собственности в вечной своей основе сохранится, но будет ограничен и

одухотворен. Чудовищных частных богатств новой истории не будет. Равенства

тоже не будет, но не будет и голодных и погибающих от нужды. Придется

перейти к идее упрощенной элементарной материальной культуре и более

сложной духовной культуре. Конец капитализма есть конец новой истории и

начало нового средневековья. Грандиозное предприятие новой истории нужно

ликвидировать, оно не удалось. Но до этого быть может еще сделает попытку

развиваться техническая цивилизация до последних пределов, до черной магии,

равно как и коммунизм.

 

* * *

 

Новая история создала формы национализма, которых не знал мир

средневековый. На Западе национальные движения и национальные обособления

явились результатом реформации, протестантского партикуляризма. Духовная

почва католичества никогда не привела бы к такой обособленности, к таким

крайним формам национального самоутверждения. Образовались замкнутые

национальные монады, подобно тому как в замкнутые монады превратились

отдельные люди, человеческие индивидуальности. Это была атомизация

христианского человечества. И индивидуальности национальные, и

индивидуальности отдельных людей перестают осознавать себя принадлежащими к

органическим реальным целостям. Каждая ступень утверждает лишь себя.

Реформация и гуманизм дали духовную почву лишь для исключительного

самоутверждения и самозамыкания, разрушили идею вселенности. Сама

религиозная жизнь приняла форму национальной замкнутости. Единого

христианского человечества, единого духовного космоса уже нет в новой

истории. И католическая церковь превращается в одну из замкнутых сил.

Национализм нового времени порожден индивидуализмом. Если взять еще глубже,

то нужно будет сказать, что все типические процессы новой истории, в том

числе и процесс национальных обособлений, были результатом победы

номинализма над средневековым реализмом. Ведь дальше и национальности

подвергаются номиналистическому распадению на классы, партий и пр. Процессы

национальных индивидуализации, конечно, имели огромное положительное

значение, они обогащали, в них реальные национальные личности приходили к

самосознанию, обнаруживали свою энергию. Но те формы национализма, до

которых дошли народы в XIX и XX веках и которые породили мировую войну,

означают распад человечества, отпадение от всякого духовного единства,

возврат от христианского монотеизма к языческому политеизму. Национализм

французский, немецкий, английский, итальянский нашего времени - совершенно

языческий, глубоко антихристианский и антирелигиозный. Французский

национализм Третьей республики есть в значительной степени продукт атеизма.

Угасла вера в живого Бога и начали верить в ложного бога, в нацию как

идола, подобно тому как другие начали верить ^ злейшего из идолов - в

интернационализм. Над"я имеет реальные онтологические основы (интернационал

их не имеет), но она не должна заменять Бога. Немцы стали верить в

немецкого Бога. Но немецкий бог не есть христианский Бог, это - языческий

бог, так же как и русский бог. Перед лицом христианского Бога, единого Бога

нет ни зллина, ни иудея. Христианство явилось в мир и победило мир в

атмосфере универсализма, когда образовалось единое человечество через

эллинистическую культуру и римскую империю. Самое явление христианства

означало выход из языческого национализма и партикуляризма. В конце новой

истории мы вновь видим перед собой расковавшийся мир языческого

партикуляризма, внутри которого происходит смертельная борьба и

истребление. Но это одна сторона. Есть и другая сторона.

 

Мы вступаем'в эпоху, во многом аналогичную эпохе эллинистической. Если

никогда не было такого разъединения и вражды, то никогда на протяжении

новой истории не было такого мирового сближения и объединения. Кровавый

раздор мировой войны способствовал сближению и братанию народов,

объединению рас и культур. Мировая война вывела Европу из ее замкнутого

состояния. Судьба всех национальностей перестала быть замкнутой и

изолированной, все от всех зависят. Устройство всякого народа ныне зависит

от состояния всего мира. То, что совершается в России, отзывается на всех

странах и народах. Никогда еще не было такого соприкосновении мира Запада и

мира Востока, которые долго жили изолированно. Культура перестает быть

европейской, она становится всемирной. Европа принуждена будет отказаться

от того, чтобы быть монополистом культуры". Россия, стоящая в центре

Востока и Запада, хотя страшным и катастрофическим путем, получает все

более ощутительное мировое значение, становится в центре мирового внимания.

Еще до мировой войны империализм в своей неотвратимой диалектике выводил

государства и народы из их замкнутого национального существования и ввергал

их в мировую ширь, бросал за моря и океаны. Капитализм на вершинах своих

создал мировую систему хозяйства и поставил экономическую жизнь каждой

страны в зависимость от мирового экономического положения. Он в высшей

степени способствует экономическому сближению народов и ему свойственен

своеобразный интернационализм. С другой стороны, социализм принимает

интернациональный характер, и в коммунистическом интернационале по-новому и

извращенно восстает старая идея принудительного универсализ-' ма.

Распавшийся мир новой истории, находящийся в состоянии кровавой борьбы

наций, классов и отдельных людей, одержимый подозрительностью и злобой,

разными путями стремится к универсальному единству, к преодолению того

исключительного национального обособления, которое довело нации до падения

и разложения. Европа не только нанесла себе страшные удары в мировой войне,

но она продолжает истреблять себя в непрекращающейся распре Франции и

Германии, во взаимной подозрительности и недоброжелательстве всех наций.

Никакого высшего и общего духовного трибунала нации не признают. Но под

этим, глубже этого идет процесс мирового объединения, более широкого, чем

европейское. Интернационализм есть отвратительная карикатура на

вселенность. Но дух вселенности должен пробудиться у христианских народов,

воля к свободному универсализму должна обнаружиться. Русский народ из всех

народов мира наиболее всечеловеческий, вселенский по своему духу, это

принадлежит строению его национального духа. И призванием русского народа

должно быть дело мирового объединения, образование единого христианского

духовного космоса. Но для этого, конечно, народ русский должен быть крепкой

национальной индивидуальностью. Народ русский на путях своих подвергается

самым большим соблазнам и соблазнам самого противоположного характера -

исключительному интернационализму, истребляющему Россию, и не менее

исключительному национализму, отделяющему Россию от Европы. Процессы,

направленные к преодолению национальной замкнутости и к образованию

универсального единства, я называю концом новой истории, ее

индивидуалистического духа, и началом нового средневековья. В этом смысле

коммунистический интернационализм есть уже явление нового средневековья, а

не старой новой истории и к новому средневековью нужно отнести всякую волю

к религиозному объединению, соединению разорванных частей христианского

мира, волю к универсальной духовной культуре, обнаруживающуюся в высшем

духовном слое современного человечества. Это не значит, что новое

средневековье будет исключительно пацифично, не будет знать войн.

Предстоит, быть может, великая борьба и к ней нужно быть готовым. Но войны

будут не столько национально-политическими, сколько духовно-религиозными.

 

* * *

 

"Прогрессисты" очень боятся возврата к старым средним векам и борятса с

идеями и верованиями, которые они считают средневековыми. Меня это всегда

удивляло. Ведь прежде всего они совсем не верят в жизненность и победность

идей и верований, которые могут быть отнесены к духу средневековья, они

убеждены в прочности и долголетии начал новой истории. Зачем же так

волноваться? А во-вторых, нужно окончательно установить, что никаких

возвратов и реставраций старых эпох никогда не было и быть не может. Когда

мы говорим о переходе от новой истории к средневековью, то это есть

образный способ выражения. Переход возможен лишь к новому, а не старому

средневековью. И этот переход должен быть признан революцией духа и

творческим движением вперед, а не "реакцией", как мерещится напуганным и

вырождающимся "прогрессистам". Наконец, пора перестать говорить о "тьме

средневековья" и противопоставлять ей свет новой истории. Эти пошлые

суждения не стоят на уровне современных исторических знаний. Нет надобности

идеализировать средние века, как это делали романтики. Мы отлично знаем все

отрицательные и темные стороны средневековья - варварство, грубость,

жестокость, насильничест-во, рабство, невежество в области положительных

знаний о природе и истории, религиозный террор, связанный с ужасом адских

мук. Но знаем также, что средние века были эпохой религиозной до

преимуществу, были охвачены тоской по небу, которая делала народы

одержимыми священным безумием, что вся культура средневековья направлена на

трансцендентное и потустороннее, что в эти века было великое напряжение

мысли в схоластике и мистике для решения последних вопросов бытия, равного

которому не знает история нового времени, что средние века не растрачивали

своей энергии во вне, а концентрировали ее внутри и выковывали личность в

образе монаха и рыцаря, что в это варварское время созрел культ прекрасной

дамы и трубадуры пели свои песни. Дай Бог, чтобы эти черты перешли новому

средневековью. В сущности, средневековая культура была уже возрождением,

борьбой с тем варварством и тьмой, которые наступили после падения античной

культуры. Христианство и было великой силой просветления тьмы, претворения

хаоса в космос. Средневековье очень сложно и богато. Долгое время принято

было думать, что средние века - пустое место в умственной истории

человечества, в истории философской мысли. Но в средние века было так много

замечательных мыслителей и такое разнообразие в мире мысли, как ни в одну

эпоху. Для средних веков насущным, жизненным было то, что представляется

ненужной роскошью новому времени. И возврат к средневековью есть возврат к

более высокому религиозному типу. Нам далеко еще до вершин средневековой

духовной культуры. Мы живем в эпоху упадка. Мы, скорее, приближаемся к

началам средневековья, когда отрицательные процессы распада преобладали над

положительными процессами сложения и творчества. Средневековье не есть

эпоха тьмы, но оно есть ночная эпоха. Душа средневековья - ночная душа,

когда раскрывались стихии и энергии, которые закрылись потом для сознания

трудового дня новой истории.

 

В каких чертах рисуется новое средневековье? Негативные черты схватить

легче, чем позитивные. Это есть прежде всего, как я уже говорил, конец

гуманизма, индивидуализма, формального либерализма культуры нового времени

и начало вовсгйксстясвтивмой религиозной эпохи, в которую должны выявиться

противоположные силы и начала, должно обнаружиться все, что оставалось в

подпочве и подсознательном новой истории. Гуманистическое царство

разлагается и распадается на предельный, антигуманистический и

атеистический коммунизм и на долженствующую собрать в себе всякое подлинное

бытие Церковь Христову. Это есть обращение от формализма нового времени, не

совершившего никакого окончательного избрания, "избранию Бога или диавола,

к обретению предметного содержания жизни. Все автономные сферы культуры и

общественной жизни пришли к пустоте и небытию. Пафос автономно-секулярного

творчества иссякает. Внутри всех сфер творчества пробуждается воля к

религиозному избранию, к подлинному бытию, к преображению жизни. Ни одна из

сфер творчества, ни одна из сторон культуры и общественной жизни не может

уже остаться религиозно-нейтральной, вполне секулярной. философия не

собирается стать служанкой теологии, и общественность не собирается

подчинить себя церковной иерархии. Но внутри познания, внутри общественной

жизни пробуждается религиозная воля. Возможны только изнутри и

свободно-обоснованные формы познания и формы общества. Так, на вершинах

искусства обнаруживается стремление к теургии. К старой теократии, к

старому гетерономному отношению между церковью и всеми сторонами жизни и

творчества не может быть возврата. В старых теократиях не достигалось

Царство Божье реально. Оно лишь символизировалось и ознаменовалось во

внешних формах и знаках. Ныне обнаруживается воля к реальному достижению

Царства Божьего, равно как и царства диавола, во всех сферах жизни, к

свободной теономии в отличие от автономии и гетерономии. Познание, мораль,

искусства, государство, хозяйство должны стать религиозными, но свободно и

изнутри, а не принудительно и извне.

 

Никакая теология не регулирует внешне моего процесса познания и не ставит

передо мной норм. Знание - свободно. Но я не могу уже осуществлять целей

познания без обращения к религиозному опыту, без религиозного посвящения в

тайны бытия. В этом я уже средневековый человек, а не человек новой

истории. Я ищу не автономии от религии, я ищу свободы в религии. Никакая

церковная иерархия не регулирует и не нормирует государственной и

общественной жизни. И никакой клерикализм не может вернуть себе внешней

силы. Но я могу слагать государство и общество, подвергнувшееся разложению,

лишь на религиозных основах. Я ищу не автономии государства и общества от

религии, обоснования и укрепления государства и общества в религии. Я ни в

чем уже не хочу свободы от Бога, я хочу свободы в Боге и для Бога. Когда

кончается движение от Бога и начинается движение к Богу, когда само

движение от Бога приобретает характер движения к диаволу, тогда начинается

средневековье, кончается новое время. Бег должен ввевь окать центром всей

нашей жизни, нашей мысли, нашего чувства, единственной мечтой нашей,

единственной нашей надеждой и упованием. Моя жажда беспредельной свободы

должна быть понята как моя распря с миром, а не с Богом.

 

Кризис современной культуры начался уже давно. Он сознавался ее великими

творцами. Войны, революции, внешние катастрофы только обнаруживали вовне

внутренний кризис культуры. Революция внутри начинается раньше, чем

выявление вовне. Культура по природе своей символична, в ней даны лишь

символы, знаки иного духовного мира, но сам этот мир непосредственно

реально не достигается. Эта символическая природа культуры часто не

сознается теми, которые закованы в традиционные формы культуры.

 

Лишь символическое сознание понимает эту природу культуры, и оно же и

стремится к преодолению символизма культуры и достижению реальности

духовного мира.

 

Так, историческая теократия была лишь символична, она давала лишь символы,

а не реальности Царства Божьего. Этого могли не сознавать люди, создававшие

теократию и с благоговением склонившиеся перед ними. Люди символического

религиозного сознания должны стремиться к реальному Царству Божьему, т.е. к

подлинному преображению жизни. Познание, искусство, мораль, государство,

даже внешняя жизнь церкви не преображали реально жизни, не достигали сами

по себе нового бытия, а давали лишь символы преображения, лишь знаки

наиреальнейшего бытия. Вот этот символизм культуры, в котором и было ее

величие и красота, и переживает кризис. Цивилизация XIX и XX веков отрицает

священную символику культуры и хочет наиреальнейшей жизни, хочет овладения

жизнью и преображения жизни. Для этого она создает свою могущественную

технику. Кризис культуры подготовляется, с одной стороны, реалистической

цивилизацией, ее жаждой жизни и могущества. С другой же стороны, из глубины

кризис культуры начинается в обнаружении религиозной воли к реальному

преображению жизни, к достижению нового бытия, новой земли и нового неба.

Воля к преображению культуры в бытие создает кризис культуры. Она ведома

величайшим людям культуры, и через них совершается кризис. Воля к

последнему, истинно онтологическая воля, не может довольствоваться

раздельными, автономными сферами культуры, она направлена к единству и

целостности. Но кризис культуры есть вместе с тем упадок культуры в ее

старых секулярных формах, упадок искусства, философии и пр. В нашу эпоху

нет видимого и признанного духовного центра, центра умственной жизни эпохи.

Университет перестал быть таким центром, он не имеет духовного авторитета.

Властители дум нашей эпохи не академики. Ни академическая философия, ни

академическое искусство не имеют никакого жизненного влияния. Совершенно

так же, как официальная парламентская политика идет мимо жизни. Жизненные

процессы в наше время осуществляются спонтанно, неофициальными путями. Так

и должно быть в эпоху кризисов и переломов. Духовным центорм в грядущую

эпоху может быть только Церковь, как в средние века. Но сама жизнь Церкви

ныне протекает и развивается какими-то неофициальными путями, внешне

неприметными. Границы Церкви не сознаются отчетливо, на них нельзя указать

пальцем, как на материальный предмет. Жизнь Церкви таинственна, и пути ее

жизни непостижимы для рассудка. Дух дышит, где хочет. И в жизни Церкви

происходят творческие процессы, которые внешним, официальным, чисто

рационалистическим сознанием совеем не воспринимаются как церковные. Кризис

культуры в том и заключается, что она не может остаться

религиозно-нейтральной и гуманистической, что она неизбежно должна стать

или безбожной, антихристианской цивилизацией или священной, церковной

культурой, христианским преображением жизни. А это предполагает творческий

процесс в жизни Церкви, раскрытие христианской истины о человеке и его

призвании в мире, а также окончательное раскрытие тайны творения, тайны

жизни космической. Истины антропологии и космологии не были еще достаточно

раскрыты христианством вселенских соборов и учителей Церкви. Церковь

космична по своей природе, и в нее входит вся полнота бытия. Церковь есть

охристовленный космос. Это должно перестать быть отвлеченной, теоретической

истиной, должно стать истиной жизненной, практической. Церковь должна

перейти от по преимуществу храмового своего периода к космическому периоду,

к преображению полноты жизни. Религия в новое время тоже стала

дифференциальной частью культуры, ей было отведено отдельное и очень

небольшое место. Она по-новому должна стать всем, силой, преображающей и

просветляющей всю жизнь изнутри. Она должна, как свободная духовная сила,

преображать жизнь. В христианстве наступает эпоха, когда большую роль будет

играть религиозная интеллигенция, подобно тому как это было во времена

великих учителей Церкви, начиная со св. Климента Александрийского. сНарод"

отпадает от веры, соблазненный атеистическим просвещением и социализмом.

"Интеллигенция" же возвращаетеся к вере. Это изменяет стиль христианства.

 

* * *

 

Новое средневековье преодолеет атомизм новой истории. Этот атомизм

преодолевается или ложно - коммунизмом, или истинно - Церковью,

соборностью. Новое средневековье, как и старое, иерархично по своему

строению. Новая же история отрицала иерархизм во всех сферах. Человек не

атом бескачественного механизма вселенной, а живой член органической

иерархии, он органически принадлежит реальным общностям. Сама идея личности

связана с иерархией, и атомизм уничтожает личность в ее качественном

своеобразии. Мы живем в эпоху, когда неизбежен повсюду свободный воаврат к

иерархическим началам. Лишь иерархические началасвидетельствуют о

космическом ладе вселенной. Ведь и коммунизм, антииндивидуалистический,

антилиберальный, антидемократический и антигуманистический, по-своему

иерархичен. Он отрицает формальные свободы и равенства новой-истории и

вырабатывает свою сатанократическую иерархию. Он стремится быть лжецерковью

и лжесоборностью. И коммунизму нельзя уже противополагать

антииерархические, гуманистические и либерально-демократические идеи новой

истории, ему можно противополагать лишь подлинную, онтологически

обоснованную иерархию, подлинную органическую соборность. Ведь и старые

правые, консервативные монархические идеи, которые господствовали в жизни

некоторых стран до войны и революции, были индивидуалистическими идеями. В

основе их лежал аристократический гуманизм, как демократический гуманизм

лежал в основе идей левых и прогрессивных. Гуманистическое самоутверждение

лежало в основе монархии Людовиков XIV и XV, как и монархии Вильгельма и

русской империи. Против аристократического, гуманистического

самоутверждения всегда восстает демократическое гуманистическое

самоутверждение, против абсолютной человеческой монархии - абсолютная

человеческая демократия. Царь или дворянство,имеют не больше прав на

власть, чем народ, чем крестьяне или рабочие. Потому, что вообще не

существует человеческого права на власть, всякая похоть власти есть грех.

Похоть власти Людовика XIV или Николая I есть такой же грех, как похоть

власти Робеспьера или Ленина. Власть есть обязанность, а не право и власть

тогда лишь правая, когда она осуществляется не во имя свое и не во имя

своих, а во имя Божье, во имя правды. Новое время конструировало власть как

право и интересовалось разграничением прав на власть. Новое средневековье

должно конструировать власть как обязанность. И вся политическая жизнь,

основанная на борьбе за право власти, должна быть признана нереальной,

фиктивной, вампирической жизнью. В ней нет ничего онтологического. Политика

на девять десятых всегда есть ложь, обман, фикция. И только одна десятая

политики заключает в себе элемент реальный - осуществление власти,

необходимой для существования мира, власти от Бога. Мы вступаем в эпоху,

когда изверились уже во все политики и когда политическая сторона жизни не

будет уже играть той роли, какую играла в новой истории, когда ей придется

уступить место более реальным духовным и хозяйственным процессам.

Естественный иерархизм жизни должен вступить в свои права, и личности с

большим онтологическим весом, с большей одаренностью и годностью должны

занять подобающее место в жизни. Без духовной аристократии жизнь не может

процветать. И должно быть движение, противодействующее той социальной

энтропии, которая охватила современные демократические общества. Принцип

action directe, спонтанность личностей и групп будут опрокидывать старую

политику. Непосредственная, первичная жизнь получит преобладание над

вторичной и отраженной жизнью политики. Политические партии и их вожаки,

вероятно, потеряют всякое значение, и не через партии будут выдвигаться

сильные люди. Окончательно отомрут парламенты с их фиктивной, вампирической

жизнью наростов на народном теле, неспособных уже выполнять никакой

органической функции. Биржи и газеты не будут уже управлять жизнью. В

социальной жизни произойдет упрощение, возвращение к более элементарным

процессам борьбы за существование. Социальная жизнь должна будет

приобщиться к первоисточникам жизни, сделаться более природной, менее

искусственной. Люди, вероятно, будут группироваться и соединяться не по

политическим признакам, всегда вторичным и в большинстве случаев фиктивным,

а по хозяйственным, непосредственно жизненным, профессиональным, по сферам

творчества и труда. Старые сословия и классы отмирают, и на их место идут

профессиональные группы духовного и материального труда. Профессиональным

союзам, кооперациям, цехам принадлежит, конечно, огромное будущее. И это

есть признак возвращения к средневековью на новых началах. Политические

парламенты - выродившиеся говорильни - будут заменены деловыми

профессиональными парламентами, собранными на основах представительства

реальных корпораций, которые будут не бороться за политическую власть, а

решать жизненные вопросы, решать, например, вопросы сельского хозяйства,

народного образования и т.п. по существу, а не для политики. Будущее

принадлежит синдикалистскому типу общества, конечно, не в смысле

революционного синдикализма. Успех может иметь только политика, в которой

решительный социальный радикализм будет сочетаться с иерархическими

началами власти. И в анархизме есть своя доля истины, посильно он

противится власти политики и преувеличенному значению государства.

 

Новое средневековье неизбежно будет в высшей степени народно, но

совсем-недемократично. Отныне в судьбах государств будут играть большую

роль трудящиеся массы, народные слои. Всякая будущая политика должна с этим

считаться и искать путей для ограничения власти масс'над культурой качеств.

В России будет играть господствующую роль крестьянство. Но это совсем не

значит, что народные массы, которые нельзя уже вернуть к состоянию до

мировой катастрофы, непременно будут осуществлять волю к политической

власти в политических демократиях, через всеобщее избирательное право и пр.

Опыт русской революции наглядно показал, что народные массы не всегда

стремятся выразить свое возрастающее социальное значение в демократии, в

народоправстве. Демократии связаны с господством буржуазного слоя, с

индустриально-капиталистической системой, отстаивающей свои интересы, с

образованием слоя профессиональных политиков. Народные массы обычно

равнодушны к политике и не в силах никогда осуществить воли к власти. Есть

гораздо больше оснований думать, что крестьяне и рабочие, социальный вес

которых неизбежно возрастет, будут стремиться к профессионализму,

корпоративному представительству и самоуправлению, к "советскому" принципу,

но в истинном и" реальном смысле слова, а не в том фиктивном, которым

прикрывается диктатура коммунистической партии в "советской" России.

Спасать государство и общество от окончательного разложения и развала будут

общественные союзы, в высшей степени жизненные,

корпоративно-профессиональные, с одной стороны хозяйственные, с другой

стороны духовные. Из этих союзов будут слагаться общество и государство

нового средневековья. Должны быть удовлетворены материальные и духовные

запросы масс, а не их стремление к власти. Власть никогда не принадлежала и

не может принадлежать большинству. Это противоречит природе власти. Власть

имеет иерархическую природу и иерархическое строение. Так будет и в

будущем. Народ не может сам собой править, он нуждается в правителях. В

демократических республиках правит совсем не народ, а незначительное

меньшинство вожаков политических партий, банкиров, газетчиков и т.п. Так

называемый народный суверенитет есть только мгновение в жизни народа, лишь

разлив народной стихии. Сложение общества и государства, образование

социального космоса есть всегда процесс возникновения неравенства и

иерархии, выделение правящего слоя. И вполне возможно, что единство обществ

и государств в новое средневековье выльется в формы монархические. Народные

массы сами могут пожелать монарха, узнают своего вождя и героя. Но если

возможны еще монархии, то они будут, конечно, нового типа, не типа старой

новой истории, ближе к средневековому типу, в них будут преобладать черты

цезаризма. Я давно уже думаю и высказывал эту мысль еще в 18-19 гг., что

мы, особенно Россия, идем к своеобразному типу, который можно назвать

"советской монархией", синдикалистской монархией, монархией новой

социальной окраски. Старый легитимизм умер, он принадлежал новой истории, и

погоня за его восстановлением есть погоня за призраком. Монархии нового

средневековья не будут форма-листически-легитимистическими монархиями. В

них принцип социального реализма будет преобладать над принципом

юридического формализма. Окружать монархию будут не сословия, а социальные

и культурные профессии в иерархическом строении. Но власть будет сильной,

часто диктаторской. Народная стихия наделит избранных личностей священными

атрибутами власти. Принудить народ к монархии нельзя будет, народ

реально-жизненными путями сам будет решать формы правления в зависимости от

своих верований. Но такого рода "народный суверенитет", который в известном

смысле всегда существовал, не означает демократии. Во всяком случае, вопрос

о формах власти нужно считать проблематическим и второстепенным.

 

Будущие общества будут, конечно, трудовыми обществами. В основу их будет

положен принцип труда духовного и материального, не бескачественного труда

социалистов, а качественного труда. Такова всегда была христианская идея.

Слишком большой досуг и праздность привилегированного слоя новой истории

прекратятся. Аристократия сохранится навеки, но приобретет более

одухотворенный характер, будет скорей психологической,чем социологической

категорией. Жизнь станет более суровой и бедной, блеска новой истории более

не будет. Наступают времена, которые потребуют огромного напряжения

человеческого духа, огромного труда. Должно будет выработаться особого рода

монашество в миру, особого типа монашеского ордена. Будет поставлена

проблема о религиозном смысле и религиозном освящении труда, который не

хотела знать новая история, так как стремилась освободить человека и классы

от бремени труда. Самый труд должен быть понят как творчество. Капитализм и

социализм механизируют труд, и потому проблема труда для них не существует.

Ограничение потребностей и большая напряженность труда всех классов

общества характерны для нового исторического периода. Только так сможет

существовать обедневшее человечество. Внутренне же центр тяжести жизни

должен быть перенесен со средств жизни, которыми так долго были

исключительно поглощены люди новой истории, на цели жизни. Это есть

обращение к самой жизни, к ее внутреннему содержанию, а не к проецированию

жизни вовне, во времени, в будущее. Идея "прогресса" будет отброшена как

закрывающая истинные цели жизни. "Прогресс" прекратится с окончанием новой

истории. Будет сама жизнь, будет творчество, будет обращение к Богу или к

диаволу, но не будет "прогресса" в том смысле, в каком одержим был этой

идеей XIX век. Необходимо остановить ускоряющееся движение времени,

влекущее нас к небытию, получить вкус к вечности. Но наряду с этим будет

действовать и воля к расширению власти фиктивной цивилизации, будет

действовать и антихристов дух.

 

Характерным для нового средневековья мне представляется еще то, что в нем

болгшую роль будет играть женщина. Исключительно мужская культура истощила

и подорвала себя в мировой войне. И в последние годы великих испытаний

женщина начала играть огромную роль, она оказалась на большей высоте.

Женщина более связана с душой мира, с первичными стихиями,и через женщину

мужчина приобщается к ним. Мужская культура слишком рационалистична,

слишком далеко ушла от непосредственных тайн космической жизни и

возвращается к ним* она через женщину. Женщины играют большую роль в

религиозном пробуждении нашего времени. Женщины предназначены быть

женами-мироносицами. День был временем исключительного преобладания мужской

культуры. Ночь есть время, когда вступает в свои права и женская стихия.

Увеличение роли женщины в грядущий исторический период совсем не означает

продолжения женского эмансипационного движения нового времени, которое

стремилось уподобить женщину мужчине и повести женщину мужским путем. Это

было антииерархическое, уравнительное движение, отрицавшее своеобразную

качественность женской природы, вечную женственность. Мужское начало должно

владеть женским, а не быть в рабстве у него, как часто бывало в новой

истории, например во Франции. Не эмансипированная и уподобленная мужчине

женщина, а ";чна" женственность должна играть большую роль в грядущий

период истории. Это связано будет с кризисом стихии рода и родовой семьи,

который составляет глубокую подпочву переживаемого мирового кризиса.

Христианство не может осуществить своих упований в стихии рода, в той

рождающей стихии, которая обращена к дурной бесконечности сменяющихся

поколений. Основная проблема жизни и есть проблема преображения пола,

просветление женственной стихии, претворение энергии рождающей в энергию

творящую. Естественный род старого Адама должен быть претворен и преображен

в духовный род нового Адама. Это связано с раскрытием мистического смысла

любви, любви преображающей, обращающей не ко времени, а к вечности. Тут мы

выходим из берегов новой истории, из ее рационального дня и вступаем в

мистическую ночь средневековья. К этой теме нельзя прикасаться словами

новой истории.

 

Для наступления нового средневековья характерно также распространение

теософических учений, вкус к оккультным, наукам, возрождение магии. Сама

наука возвращается к своим магическим истокам, и скоро окончательно

выявится магический характер техники. Религия и знание вновь приходят в

соприкосновение, и рождается потребность в религиозном гнозисе. Мы опять

вступаем в атмосферу чудесного, столь чуждую новой истории, опять возможна

станут белая и черная магии. Опять возможны станут страстные споры о тайнах

божественной жизни. Мы переходим от душевного периода к духовному периоду.

Будущее - двойственно, и мы не верим в необходимость и принудительность

отрадного, светлого, желанного будущего. Иллюзии земного счастья не имеют

уже никакой силы над нами. Ощущение зла должно стать сильнее и острее в

новом средневековье. Сила зла будет возрастать, принимать новые формы и

причинять новые страдания. Но человеку дана свобода духа, свобода избрания

пути. Христиане должны волю свою направить к созданию христианской

общественности и христианской культуры, превыше всего искать Царства

Божьего и правды его. Многое зависит от нашей свободы, от творческих

человеческих усилий. Потому-то возможны два пути. Я предчувствую нарастание

сил зла в будущем, но хотел определить возможные положительные черты

будущего общества. Мы уже средневековые люди не только потому, что такова

судьба и фатум истории, но и потому, что хотим этого. Вы еще люди новой

истории, потому что не хотите сделать избрания. В предчувствии ночи нужно

духовно вооружиться для борьбы со злом, обострить способность его

различения, вырабатывать новое рыцарство.

Прилив растет и быстро нас уносит

В неизмеримость темных волн...

И мы плывем, пылающею бездной

Со всех сторон окружены...

 

 

 

                      Н.А.Бердяев - Истина православия

 

                               Н.А. Бердяев

 

 

                             Истина Православия

 

 

Христианский мир мало знает Православие. Знают только внешние и по

преимуществу отрицательные стороны Православной Церкви, но не внутренние,

духовные сокровища. Православие было замкнуто, лишено духа прозелетизма и

не раскрывало себя миру. Долгое время Православие не имело того мирового

значения, той актуальной роли в истории, какие имели Католичество и

Протестантизм. Оно оставалось в стороне от страстной религиозной борьбы

ряда столетий, столетия жило под охраной больших империй (Византии и

России) и хранило вечную истину от разрушительных процессов мировой

истории. Для религиозного типа Православия характерно то, что оно не было

достаточно актуализировано и выявлено во вне, не было воинственно, но

именно потому небесная истина христианского откровения наименее в нем

исказилась. Православие и есть форма христианства наименее искаженная в

существе своем человеческой историей. В Православной Церкви были моменты

исторического греха, главным образом в связи с внешней зависимостью от

государства, но само церковное учение, самый внутренний духовный путь не

подверглись искажению.

 

Православная Церковь есть прежде всего Церковь предания в отличии от Церкви

Католической, которая есть Церковь авторитета, и церквей протестантских,

которые суть церкви личной веры. Православная Церковь не имела единой

внешне-авторитарной организации и она незыблемо держалась силой внутреннего

предания, а не внешнего авторитета. Она оставалась наиболее связанной с

перво-христианством из всех форм христианства. Сила внутреннего предания в

Церкви есть сила духовного опыта и преемственности духовного пути, сила

сверхличной духовной жизни, в которой всякое поколение выходит из сознания

самодовольства и замкнутости и приобщается к духовной жизни всех предыдущих

поколений вплоть до Апостолов. В предании я имею один опыт и одно ведение с

Апостолом Павлом, с мучениками, со святыми, и со всем христианским миром. В

предании мое знание есть не только знание личное, но и сверхличное, и я

живу не в отдельности, а в теле Христовом, в едином духовном организме со

всеми моими братьями во Христе.

 

Православие есть, прежде всего, ортодоксия жизни, а не ортодоксия учения.

Еретики для него не столько те, кто исповедует ложную доктрину, сколько те,

кто имеет ложную духовную жизнь и идет ложным духовным путем. Православие

есть, прежде всего, не доктрина, не внешняя организация, не внешняя форма

поведения, а духовная жизнь, духовный опыт и духовный путь. Во внутреннем

духовном делании видит оно сущность христианства. Православие есть наименее

нормативная форма христианства (в смысле нормативно-рациональной логики и

морального юридизма), и наиболее духовная его форма. И эта духовность и

сокровенность Православия нередко бывали источником его внешней слабости.

Внешняя слабость и недостаток проявления, недостаток внешней активности и

реализации бросались всем в глаза, духовная же его жизнь и духовные его

сокровища оставались сокровенными и незримыми. И это характерно для

духовного типа Востока в отличие от духовного типа Запада, всегда

актуального и выявляющегося во вне, но нередко в этой активности себя

духовно истощающего. В мире нехристианского Востока духовная жизнь Индии

особенно сокровенна от внешнего взора и не актуализируется в истории. Эта

аналогия может быть проведена, хотя духовный тип христианского Востока

очень отличается от духовного типа Индии. Святость в мире православном, в

отличии от святости в мире католическом, не оставила после себя памятников

письменности, она оставалась сокровенной. И это еще причина, почему трудно

извне судить о духовной жизни Православия.

 

Православие не имело своего века схоластики, оно пережило только век

патристики. И Православная Церковь и доныне опирается на восточных учителей

Церкви. Запад считает это признаком отсталости Православия, замирания в нем

творческой жизни. Но факту этому можно дать и другое истолкование; в

Православии христианство не было так рационализировано, как оно было

рационализировано на Западе в Католичестве при помощи Аристотеля и

воззрений греческого интеллектуализма. Доктрины никогда не приобретали в

нем такого священного значения, и догматы не были прикованы к обязательным

интеллектуальным богословским учениям, а понимались прежде всего как

мистические факты. В богословском же и философском истолковании догматов мы

оставались более свободными. В XIX веке в России была творческая

православная мысль и в ней было проявлено больше свободы и духовного

дарования, чем в мысли католической и даже протестантской.

 

Духовному типу Православия принадлежит изначальный и нерушимый онтологизм,

который представлялся явлением православной жизни, и затем уже и

православной мысли. Христианский Запад шел путями критической мысли, в

которых субъект был противопоставлен объекту, и была нарушена органическая

цельность мышления и органичная связь с жизнью. Запад силен сложным

развертыванием своего мышления, своей рефлексией и критикой, своим

уточненным интеллектуализмом. Но тут и была нарушена связь познающего и

мыслящего с первобытием и первожизнью. Познание выводилось из жизни,

мышление выводилось из бытия. Познание и мышление не протекали в духовной

целостности человека, в органической связанности всех его сил. На этой

почве Западом были сделаны великие завоевания, но от этого разложился

изначальный онтологизм мышления, мышление не погружалось в глубину сущего.

Отсюда схоластический интеллектуализм, рационализм, эмпиризм, крайний

идеализм западной мысли. На почве Православия мышление оставалось

онтологическим, приобщенным бытию, и это явлено всей русской

религиозно-философской и богословской мыслью XIX и XX веков. Православию

чужд рационализм и юридизм, чужд всякий норматизм. Православная Церковь не

определима в рациональных понятиях, она понятна лишь для живущих в ней, для

приобщенных к ее духовному опыту. Мистические типы христианства не подлежат

никаким интеллектуальным определениям, они также не имеют признаков

юридических, как не имеют признаков и рациональных. Подлинное православное

богословствование есть богословствование духовно-опытное. Православие почти

не имеет схоластических учебников. Православие сознает себя религией Святой

Троицы; не отвлеченным монотеизмом, а конкретным тринитаризмом. В духовной

жизни, в духовном опыте и духовном пути отображается жизнь Святой Троицы.

Православная литургия начинается со слов: "Благословенно Царство Отца, и

Сына, и Святаго Духа". Все идет сверху, от Святой Божественной Троичности,

от высоты Сущего, а не от человека и его души. В Православном представлении

нисходит сама Божественная Троичность, а не восходит человек. В западном

христианстве гораздо меньше выражена Троичность, оно более христоцентрично

и антропоцентрично. Это различие намечается уже в восточной и западной

патристике, из которой первая - богословствует от Божественной Троицы, а

вторая - от человеческой души. Поэтому Восток раскрывает, главным образом,

тайны догмата тринитарного и догмата христологического. Запад же, главным

образом, учит о благодати и свободе и об организации церкви. На Западе было

большее богатство и разнообразие мысли.

 

Православие и есть христианство, в котором наиболее раскрывается Дух

Святой. Православная Церковь поэтому и не приняла filioque, что видит в

этом субординационизм в учении о Духе Святом. Природа Духа Святаго наименее

раскрывается догматами и доктринами, но по действию своему Дух Святый нам

ближе всего, наиболее имманентен миру. Дух Святый непосредственно действует

на тварный мир и преображает тварь. Это учение раскрыто величайшим русским

святым Серафимом Саровским. Православие не только существенно тринитарно,

но видит задачу мировой жизни в преображении Святой Троицы, и по существу

пневматично.

 

Я говорю все время о глубинах тайн в Православии, а не о поверхностных в

нем течениях. Пневматологическая теологоия, ожидание нового излияния Духа

Святаго в мире легче всего возникает на православной почве. Это

замечательная особенность Православия: оно, с одной стороны, консервативно

и традиционно более, чем Католичество и Протестантизм, но, с другой

стороны, в глубине Православия есть всегда великое ожидание религиозной

новизны в мире, излияния Духа Святаго, явление Нового Иерусалима. Почти

целое тысячелетие Православие не развивалось в истории; ему чужд был

эволюционизм, но в нем таилась возможность религиозного творчества, которая

как бы приберегалась для новой, еще не наступившей исторической эпохи. Это

выявилось в русских религиозных течениях XIX и XX века. Православие более

резко разграничивает божественный и природный мир, Царство Божие и царство

кесаря, и не признает тут возможных аналогий, к которым часто прибегает

католическая теология. Энергия Божественная действует скрытно в человеке и

в мире. Про тварный мир нельзя сказать, что он есть божество, или что он

божественен, нельзя и сказать, что он вне-божественен. Бог и божественная

жизнь не похожи на мир природный и природную жизнь, тут нельзя проводить

аналогии. Бог - бесконечен; природная жизнь - ограничена и конечна. Но

энергия божества переливается в природный мир, воздействует на него и

просветляет его. Это и есть православное видение Духа Святаго. Для

православного сознания учение Фомы Аквината об естественном мире,

утверждающее его в противоположении миру сверхестественному, есть уже форма

секуляризации мира. Православие в принципе своем пневматично, и в этом его

своеобразие. Пневматичность и есть последовательный, до конца доведенный

Тринитаризм. Благодать не есть посредник между сверхестественным и

естественным; благодать есть действие Божественной энергии на тварный мир,

присутствие в мире Духа Святаго. Именно пневматизм Православия и делает его

наименее законченной формой христианства, выявляя в нем преобладание

новозаветных начал над началами ветхозаветными. На вершине своей

Православие понимает задачу жизни, как стяжание, приобретение благодати

Духа Святаго, как духовное преображение твари. И это понимание существенно

противоположно законническому пониманию, для которого мир божественный и

сверхестественный есть закон и норма для мира тварного и естественного.

 

Православие, прежде всего, литургично. Оно научает народ и развивает его не

столько проповедями и преподаванием норм и законов поведения, сколько самим

литургическим действием, в котором дан прообраз преображения жизни. Оно

научает также народ образами Святых и внушает культ святости. Но образы

святых не нормативны; в них дано благодатное просветление и преображение

твари действием Духа Святаго. Эта ненормативность Православия делает его

труднее для путей человеческой жизни, для истории, мало благоприятным для

всякой организации и для творчества культуры. Сокровенная тайна действия

Духа Святаго на тварь не была актуально переведена на пути человеческой

жизни. Для Православия характерна свобода. Эта внутренняя свобода может не

замечаться извне, но она повсюду разлита. Идея свободы, как основы

Православия, была выявлена русской религиозной жизнью XIX и XX века.

Признание свободы совести очень отличает Православную Церковь от Церкви

Католической. Но понимание свободы в Православии отличное и от понимания

свободы в Протестантизме. В Протестантизме, как и во всей западной мысли,

свобода понимается индивидуалистически, как право личности, охраняющей себя

от посягательства всякой другой личности и определяющей себя автономно.

Православию чужд индивидуализм, ему свойственен своеобразный коллективизм.

Религиозная личность и религиозный коллектив не противостоят друг другу,

как внешние друг для друга. Религиозная личность находится внутри

религиозного коллектива и религиозный коллектив находится внутри

религиозной личности. Поэтому религиозный коллектив и не является внешним

авторитетом для религиозной личности, извне навязывющим личности учение и

закон жизни. Церковь не находится вне религиозных личностей к ней

противопоставляемых; Она внутри их, и они внутри Ее. Поэтому Церковь не

есть авторитет. Церковь есть благодатное единство любви и свободы.

Православию чужда авторитарность, потому что эта форма порождает разрыв

между религиозным коллективом и религиозной личностью, между Церковью и ее

членом. Без свободы совести, свободы духа, нет духовной жизни, нет даже

представления о Церкви, так как Церковь не терпит внутри себя рабов, и Богу

нужны лишь свободные. Но подлинная свобода религиозной совести, свобода

духа раскрывается не в изолированной, автономной личности,

самоутверждающейся в индивидуализме, а в личности, сознающей себя в

сверхличном духовном единстве, в единстве духовного организма, в Теле

Христовом, то есть в Церкви. Моя личная совесть не внеположна и не

противоположна совести сверхличной, совести церковной: она раскрывается

лишь внутри церковной совести. Но без активного, духовного углубления моей

личной совести, моей личной духовной свободы не осуществляется жизнь

Церкви, ибо эта жизнь Церкви не может быть внешней для личности, навязанной

ей. Пребывание в Церкви требует духовной свободы не только в первый момент

поступления в Церковь, что признает и Католичество, но и в течении всей

жизни. Свобода Церкви в отношении к государству всегда была в опасности, но

свобода внутри Церкви всегда была в Православии. В Православии свобода

сочетается органически с соборностью, то есть с действием Духа Святаго на

религиозный коллектив, которое присуще Церкви не только во времена

Вселенских Соборов, но и всегда. Соборность же в Православии, которая и

есть жизнь церковного народа, не имела внешних юридических признаков, она

имела лишь внутренние, духовные признаки. Даже Вселенские Соборы не

обладали внешним непререкаемым авторитетом. Непогрешимость авторитета

признавалась лишь за церковным целым, на протяжении всей ее истории, и

носителем и хранителем этого авторитета являлся весь церковный народ.

Вселенские Соборы обладали авторитетом не потому, что они соответствовали

внешним юридическим признакам легальности, а потому, что церковный народ,

вся церковь признала их Вселенскими и подлинными. Лишь тот Вселенский Собор

подлинный, в котором произошло излияние Святаго Духа; излияние же Духа

Святаго не имеет внешних юридических критериев, оно узнается церковным

народом по внутренним духовным свидетельствам. Все это указывает на

не-нориативный и не-юридический характер Православной Церкви.

 

Вместе с тем православное сознание понимает Церковь наиболее онтологически,

то есть видит в Церкви прежде всего не организацию и учреждение, не просто

общество верующих, а религиозный духовный организм, мистическое Тело

Христово. Православие космичнее западного христианства. Ни в Католичестве,

ни в Протестантизме не была достаточно выражена космическая природа Церкви,

как Тела Христова. Западное Христианство преимущественно антропологично. Но

Церковь есть также охристовленный космос; в ней подвергается воздействию

благодати Духа Святаго весь тварный мир. Явление Христа имеет космическое,

космогоническое значение; оно означает как бы новое творение, новый день

миротворения. Православию наиболее чуждо юридическое понимание искупления,

как разрешения судебного процесса между Богом и человеком, и более

свойственно онтологическое и космическое его понимание, как явления новой

твари и нового человечества. Центральной и верной идеей восточной

патристики была идея theosis'а, обожения человека и всего тварного мира.

Спасение и есть обожение. И обожению подлежит весь тварный мир, весь

космос. Спасение есть преображение и просветление твари, а не судебное

оправдание. Православие обращено к тайне Воскресения, как к вершине и

последней цели Христианства.

 

Поэтому центральным праздником в жизни Православной Церкви является

праздник Пасхи, Светлое Христово Воскресение. Светлые лучи Воскресения

пронизывают православный мир. В православной литургике праздник Пасхи имеет

безмерно большее значение, чем в Католичестве, где вершина - праздник

Рождества Христова. В Католичестве мы, прежде всего, встречаем Христа

Распятого, в Православии же - Христа Воскресшего. Крест есть путь человека,

но идет он, как и весь мир, к Воскресению. Тайна Распятия может заслонить

собой тайну Воскресения. Но тайна Воскресения есть предельная тайна

Православия. Тайна же Воскресения не только человеческая, но и космическая.

Восток всегда космичнее Запада. Запад же человечнее; в этом его сила и

значение, но также и его ограниченность. На духовной почве Православия

возникает стремление ко всеобщему спасению. Спасение понимается не только

индивидуально, но и соборно, вместе со всем миром. И из недр Православия не

могли бы раздаться слова Фомы Аквината, который сказал, что праведник в раю

будет наслаждаться муками грешника в аду. Также на почве Православия не

могло возникнуть учение о предопределении, не только в форме крайнего

кальвинизма, но и в форме представлений Блаженного Августина. Большая часть

восточных учитилей церкви, от Климента Александрийского до Максима

Исповедника, были сторонниками апокатастасиса, всеобщего спасения и

воскресения. И это характерно для современной русской религиозной мысли.

Православная мысль никогда не была подавлена идеей божественной

справедливости и она никогда не забывала идеи божественной любви. Главное,

она не определяла человека с точки зрения божественной справедливости, а

идеи преображения и обожения человека и космоса.

 

Наконец последнюю и важную черту в Православии нужно видеть в его сознании

эсхатологичности. В недрах Православия более сохранилась первохристианская

эсхатологичность, ожидание второго пришествия Христа и грядущего

Воскресения. Эсхатологичность Православия означает меньшую привязанность к

миру и земной жизни и большую обращенность к небу и вечности, то есть к

Царству Божьему. В христианстве западном актуализация христианства в путях

истории, обращенность к земной устроенности и земной организации заслонила

собою тайну эсхатологии, тайну второго пришествия Христова. В Православии,

именно вследствие его меньшей исторической активности, сохранилось великое

эсхатологическое ожидание. Апокалиптическая сторона христианства осталась

наименее выраженной в западных формах христианства. На Востоке же, на

православной почве, особенно на почве русского Православия, возникли

течения апокалиптические, ожидание новых излияний Духа Святаго. Православие

наиболее традиционная, наиболее консервативная форма христианства, ибо

охраняло древнюю истину, но в нем же заложена возможность наибольшей

религиозной новизны, не новизны человеческой мысли и культуры, которая так

велика на Западе, но новизны религиозного преображения жизни. Примат всей

целостной жизни над дифференцированной культурой был всегда особенно

характерен для Православия. На почве Православия не создалось той великой

культуры, которая создана на почве Католичества и Протестантизма. И быть

может поэтому это так было, что Православие устремлено к Царству Божьему,

которое должно явиться не в результате последствий исторической эволюции, а

в результате таинственного преображения мира. Не эволюция, а преображение

характерно для Православия.

 

Православие нельзя узнать по оставшимся теологическим трактатам; оно

узнается в жизни Церкви и всего церковного народа, оно менее всего

выражается в понятии. Но Православие должно выйти из состояния замкнутости

и изолированности, должно актуализировать свои сокровенные духовные

богатства. Тогда только оно и приобретет мировое значение. Признание

исключительного духовного значения Православия, как наиболее чистой формы

христианства, не должно порождать в нем самодовольства и вести к отрицанию

значения западного христианства. Наоборот, мы должны узнать западное

христианство и многому учиться у него. Мы должны стремиться к христианскому

единению. Православие благоприятно для христианского единения. Но

православное христианство наименее подвергалось секуляризации и поэтому оно

может безмерно много дать для христианизации мира. Христианизация мира не

должна означать обмирщения христианства. Христианство не может быть

изолированно от мира, и оно продолжает в нем движение, не отделяясь и

оставаясь в мире, должно быть победителем мира, а не быть побежденным.

 

Николай Бердяев.

 

От редакции:...

 

Будучи верным сыном Православной церкви, Н. А. оставался в своем

философском творчестве свободным мыслителем, на что он сам неоднократно

указывал. Тем более ценно для нас его свидетельство об Истине Православия,

не связанное условным и часто безжизненным языком "школьного богословия".

Помещая на страницах "Вестника" эту доселе неизданную статью Н. А.

Бердяева, редакция считает своим долгом, во избежание недоумений, могущих

возникнуть у некоторых читателей, пояснить те выражения, которые могли бы

быть неправильно истолкованы.

 

Так, когда Н. А., настаивая на пневматологическом характере православного

богословия, говорит об "ожидании нового излияния Духа Святаго в мире", он

отнюдь не имеет в виду "Третий Завет" или какую-то новую эру Святого Духа,

идущую на смену христианскому откровению: из контекста ясно, что эти слова

относятся к эсхатологическому свершению ("Небесный Иерусалим"). Также и

далее в словах Н. А. Бердяева об "апокатастасисе" (противополагаемом здесь

западному учению о "предопределении") не следует непременно усматривать

еретический смысл, апокатастасис, как божественный детерминизм всеобщего

спасения был бы менее всего приемлем для философа, который положил в основу

своей мысли пафос свободы.

 

("Вестник русского западно-европейского патриаршего экзархата", Париж; N

11, 1952 г., стр. 4-11.)

 

 

 

 

               Н.А. Бердяев. РАЗМЫШЛЕНИЯ О РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

 

                               Н.А. Бердяев

                      РАЗМЫШЛЕНИЯ О РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

 

Революция в России случилась. Это - факт, который должен быть признан.

Признание факта не связано с его оценкой. Революция есть явление природы.

Нельзя спорить о том, следует ли признавать или не признавать японское

землетрясение. Русская революция есть великое несчастье. Всякая революция -

несчастье.

Счастливых революций никогда не бывало. Но революции посылаются Божьим

промыслом, и потому народы многому в них научаются. Русская революция -

отвратительна. Но ведь всякая революция отвратительна. Хороших,

благообразных, прекрасных революций никогда не бывало и быть не может.

Всякая революция бывает неудачной. Удачных революций никогда не бывало.

Французская революция, признанная "великой", тоже была отвратительна и

неудачна. Она не лучше русской революции, она была не менее кровавой и

жестокой, столь же безбожной, столь же разрушительной в отношении ко всем

историческим святыням.

Русская революция не признана великой, она пока только большая революция,

она лишена нравственного ореола. Но найдутся историки, которые ее

идеализируют и канонизируют в чине великой; создадут легенду, окружат

ореолом, хотя потом явятся другие историки, которые разоблачат эту

идеализацию и низвергнут легенду. Несчастные русские люди, жестоко

пострадавшие духовно и материально от революции, забыли как будто бы, что

такое революция, что такое всякая революция. Читать книги по истории

революции приятнее, чем переживать революции. Слишком большое негодование

против большевистской революции, слишком исключительное приписывание

всякого злодейства большевикам есть нередко результат идеализации

революции, непреодоленной иллюзии, что революция может быть хорошей и

благородной. Историческая память очень коротка у людей революционной эпохи.

Слишком многие люди эпохи революции хотят по-своему направить ее и

оченьозлоблены, что это не удается. Но забыли, что революции вообще

направить нельзя, как нельзя ее и остановить. Революция есть рок и стихия.

И большевики не направляли революции, а были лишь ее послушным орудием. Все

почти господствующие оценки революции основаны на том предположении, что ее

могло бы и не быть и ее можно было бы не допустить или что она могла бы

быть разумной и доброй, если бы злодеи большевики не помешали. Так делается

невозможным постижение смысла революции и духовное переживание ее

трагического опыта. Нет ничего более жалкого, чем столь распространенные в

русской заграничной среде споры о том, произошла ли в России революция или

смута, и кто будет отвечать за революцию. Это - самоутешение от

совершенного бессилия и немощи. (1) Всякая революция есть смута. Всякая

революция есть процесс разложения старого общества и культуры.

Идеально-нормативные представления о революции совершенно должны быть

оставлены. Революция никогда не бывает такой, какой должна быть, ибо нет

должной революции, и не может быть революция долженствованием. Революция

есть рок народов и великое несчастье. И несчастье это нужно пережить с

достоинством, как с достоинством нужно пережить тяжелое заболевание или

смерть близкого существа.

Совершенной потерей исторической перспективы нужно признать ту психологию,

в силу которой хотят остановить революцию с точки зрения дореволюционных

начал. Это есть нежелание понять, что такое всякая революция, закрывание

глаз на ее природу, забвение того, что люди раньше знали о революции.

Революция подобна тяжкой инфекционной болезни. Раз зараза проникла в

организм, нельзя уже остановить неотвратимого течения болезни. В известный

момент будет 41 градус температуры, будет бред. А потом температура падет

до 36 градусов. Природа революции такова, что она должна дойти до конца,

должна изжить свою яростную стихию, чтобы в конце концов претерпеть неудачу

и перейти в свою противоположность, чтобы из собственных недр породить

противоядие. В революции неизбежно должны торжествовать крайние течения, и

более умеренные течения должны быть извергнуты и уничтожены. В революции

всегда погибают те, которые ее начали и которые о ней мечтали. Таков закон

революции и такова, по гениальной мысли Ж. де Местра, воля Провидения,

всегда незримо действующая в революциях. Революциями Бог карает людей и

народы. Рационалистическим безумием нужно признать всякую надежду, .что в

стихии революции могут господствовать и могут ее направлять какие-либо

более умеренные, разумные партии, жирондисты или кадеты. Это и есть самая

неосуществимая из утопий. В русской революции утопистами были кадеты,

большевики же были реалистами. Не утопичны ли, не бессмысленны ли были

мечты, что Россию вдруг можно превратить в правовое демократическое

государство, что русский народ можно гуманными речами заставить признать

права и свободы человека и гражданина, что можно либеральными мерами

искоренить инстинкты насилия управителей и управляемых? Это была бы

неправдоподобная революция, отрицание всех исторических инстинктов и

традиций русского народа, более радикальное, чем отрицание большевиков,

которые усвоили себе традиционные методы управления и использовали

некоторые исконные инстинкты

народа. Большевики совсем не были максималистами, они были минималистами,

они действовали в направлении наименьшего сопротивления, в полном согласии

с инстинктивными вожделениями солдат, истомленных непосильной войной и

жаждавших мира, крестьян, вожделевших земель помещиков, рабочих,

настроенных злобно и мстительно. Максималистами были те, которые хотели

продолжения войны во что бы то ни стало, а не те, которые решили ее

прикончить после того, как война внутренне разложилась. Те, которые

потворствуют иррациональной стихии революции, действуют в своем роде более

рассудительно и реалистично, чем те, которые в этой иррациональной стихии

хотят осуществить кабинетный рациональный план политики. Всех кабинетных

рациональных политиков революция низвергает и уничтожает, и она по-своему

права. В рациональной кабинетной политике не чувствуется никакой

органической почвы, никакой стихии, никаких глубоких корней. В революции же

есть извращенная и больная народная стихия. Большевизм есть

рационалистическое безумие, мания окончательного регулирования жизни,

опирающаяся на иррациональную народную стихию. Рационализм же либеральных

политиков, готовый признать и некоторые права за иррациональным, ни на

какую стихию не опирается. Большевизм был извращенным, вывернутым наизнанку

осуществлением русской идеи, и потому он победил. Помогло то, что у русских

очень слабо иерархическое чувство, но очень сильна склонность к

автократической власти. Ни о каком правовом, конституционном государстве

русский народ и слышать не хотел.

 

                                   *      *     *

 

Когда революция случилась в судьбе народа, когда стряслось это несчастье,

т.е. только один из нее выход. Нужно принять этот факт как ниспосланный

Провидением, принять так, как должно принять все страдания и несчастья

жизни, все великие испытания: противиться всеми силами духа соблазнам

революции, оставаться верными своим святыням, унести светильники в

катакомбы, пережить духовно и религиозно-просветленно это несчастье,

постигнув его, как искупление вины, помогать тем жизненным процессам, в

которых революция переходит в свою противоположность, к положительному

творчеству. Духовно ложно считать, что источник зла вне меня, а сам я сосуд

добра. На этой почве рождается злобный и ненавистнический фанатизм. Винить

во всем евреев, масонов, интеллигенцию есть.такое же извращение, как во

всем винить буржуазию, дворянство, старую власть. Нет, источник зла и во

мне самом, и я должен и на себя переложить вину и ответственность. Это было

бы верно и в отношении к старому самодержавию, это остается верным и в

отношении к большевизму. Лишь молекулярные процессы внутри народной жизни,

духовные и материальные, ведут к окончанию революции, к выходу из нее.

Гражданские войны во время революции являются роковой неизбежностью, и во

время войн этих может быть проявле^ большой героизм и самопожертвование. Но

никакие гражданские войны не могут положить конец революции, не могут быть

выходом из трагедии революций. Гражданские войны целиком принадлежат самой

иррациональной стихии революции, они пребывают в революционном распаде и

увеличивают этот распад. Гражданские войны революционных и

контрреволюционных армий есть обычно борьба сил революционных с силами

дореволюционными, революцией пораженными. Настоящую же контрреволюцию,

полагающую конец революции, могут сделать лишь силы пореволюционные, а не

дореволюционные, лишь силы, развившиеся внутри самой революции.

Контрреволюцию, начинающую новую, пореволюционную эпоху, не могут сделать

классы и партии, которым революция нанесла тяжелые удары и которые она

вытеснила из первых мест жизни. Кончил революцию во Франции "сын революции"

Наполеон, а не дворяне, не эмигранты, не партии, которые революция

вытеснила из жизни в своем стихийном потоке. Революция, как некий

органический патологический процесс, вырабатывает в своих недрах силы,

которые принесут избавление от ее демонов. Тот, кто находит выход из

революции, из ее безвыходной стихии, обычно "ее носил в самом себе". Она

непреодолима извне. Бонапартизм - типичный исход революции. Сила Кромвеля и

Наполеона в том, что они являются роковыми людьми, носителями рока

революции. И опыт истории, и наш собственный духовный опыт научает тому,

что революции могут быть преодолены лишь силами пореволюционными, лишь

началами, отличными и от тех, что господствовали до революции, и от тех,

что господствуют в самой революции. Все дореволюционное есть лишь

внутренняя составная часть самой революции, самого революционного распада.

Дореволюционное и революционное есть одно и то же, но в разные моменты.

Революция есть догнивание старого режима. И нет спасения ни в том, что

начало гнить, ни в том, что довершило гниение. Спасение может быть лишь в

зарождении новой жизни. Кончить революцию и избавить ее от кровавого

кошмара не может ни русское земледельческое дворянство, желающее вернуть

себе земли, ни старая русская буржуазия, желающая вернуть себе фабрики и

капиталы, ни русская интеллигенция старого типа, желающая вернуть себе

былой идейный престиж и осуществить свои старые политические программы. В

русской революции в муках кончается Россия господская и Россия

интеллигентская, и нарождается новая неведомая Россия. Кончить русскую

революцию может лишь русское крестьянство, лишь народившаяся в самой

революции новая буржуазия, лишь красная армия, опомнившаяся от своего

кровавого бреда, лишь новая интеллигенция, духовно углубившаяся в

трагическом опыте революции и стяжавшая себе новые положительные идеи.

Хорошо ли это или плохо, но это так. Таков рок, такова судьба. После

революции нельзя ждать в России ничего особенно хорошего. Опустошения

слишком велики. Деморализация ужасна. Культурный уровень должен понизиться.

Но нужно прямо смотреть в глаза судьбе. Нет никаких оснований для розового

исторического оптимизма. Христианство ему не научает. Мир идет к

трагическому раздвоению и борьбе противоположных духовных начал. Но в путях

этих имеет великий смысл устранение иллюзий, разоблачение подлинных

реальностей. И революция, как и все в истории, служат не тому, чему думают

служить, смысл их неведом самим деятелям революции. Воля же наша должна

быть направлена к осуществлению гениального афоризма Ж. де Местра:

контрреволюция должна быть не обратной революцией, а обратным революции.

Нельзя жить негативным чувством, чувством ненависти, злобы, мести. Нельзя

негативными чувствами спасти Россию. Революция отравила Россию злобой и

напоила ее кровью. Что будет с несчастной Россией, если контрреволюция

отравит ее новой злобой и напоит ее новой кровью. Это будет продолжением

кровавого кошмара революции, а не выходом из него. Партия ненависти и злобы

есть одна партия; в ней соединены коммунисты и крайние монархисты. Никакая

жизнь не может быть создана отрицательным, в основу ее должно быть положено

положительное. Наша любовь всегда должна быть сильнее нашей ненависти.

Нужно любить Россию и русский народ больше, чем ненавидеть революцию и

большевиков. В основе нашей политики должна лежать стихийная любовь к

русской земле, к русской народной душе. Только такую направленность можно

признать нормальным духовным устроением. Большевистская революция была

порождена отрицательными чувствами, она была делом злобы. Если против нее

направить равные по сиде отрицательные чувства, если низвержение ее

превратить прежде всего в дело злобы, то продолжится дело разрушения. Между

тем как с горестью нужно признать, что отрицательные и злобные чувства

слишком часто владеют теми, которых революция жестоко обидела и обездолила.

Это значит, что они не пережили революцию духовно, что они претерпели ее

внешне, телесно. Поистине величайшая задача, которая стоит перед Россией,

как и перед всем миром, это - задача выхода из кровавого круга революций и

реакций, перехода в другое измерение. На негативном пути, определяемом лишь

отрицательными реакциями, открывается плохая бесконечность революций и

реакций. Кровь порождает кровь. Кровь отравила уже народы. Революция сама

по себе носит характер отрицательной реакции, она имеет реакционную

природу. И нужно выйти из подвластности отрицательным реакциям. Это - наш

духовный долг, долг христиан. Революция случилась, она и была мрачной и

кровавой реакцией против дореволюционного зла, зла старой жизни, злой

реакцией на злую реакцию. И все силы духа должны быть направлены к

положительному добру. Реставрация старой дореволюционной жизни невозможна.

Когда читаешь письма последней русской царицы к последнему русскому царю,

то всем существом своим чувствуешь, что революция предрешена и неизбежна,

что старый режим обречен и возврат невозможен. И это совсем не есть

осуждение личности тех, которые оказались мучениками и, как люди, были

гораздо лучше нынешних правителей. Реставраций никогда не бывает. Бывают

лишь судорожные конвульсивные движения сил, догнивающих в революции, сил,

претерпевших распад в революции,и затем новые попытки сил, выдвинутых

революцией, удержать свое жизненное положение. Бессмысленно реставрировать

то, что привело к революции. Это есть пребывание в безвыходном магическом

кругу. Выход из движения налево и направо может быть найден лишь в движении

вглубь и ввысь. Идейная контрреволюция должна быть направлена к созданию

новой жизни, в которой прошлое и будущее соединяются в вечном, она должна

быть направлена и против всякой реакции. Революция уничтожила в России

всякую свободу, и потому контревволюция в России должна быть

освободительным процессом, должна дать свободу, свободу дышать, мыслить,

двигаться, сидеть в своей комнате, жить духовной жизнью. Вот парадокс,

который нужно сознать до конца.

 

                                   * * *

 

Нельзя внешне относиться к революции, видеть в ней лишь эмпирический факт,

никак не связанный с моей духовной жизнью, с моей судьбой. При таком

внешнем отношении только и может человека душить бессильная злоба.

Революция совершилась не только вне меня и надо мной как факт,

несоизмеримый с моим смыслом жизни, т.е. абсолютно бессмысленный. она

совершилась также со мной как внутреннее событие в моей жизни. Большевизм в

России явился и победил, потому что я таков, каков есть, потому что во мне

не было настоящей духовной силы, не было силы веры, двигающей горами.

Большевизм есть мой грех, моя вина. Это есть ниспосланное мне испытание.

Страдания, которые мне причинил большевизм есть искупление моей вины, моего

греха, нашей общей вины и нашего общего греха. Все ответственны за всех.

Только такое переживание революции может быть названо религиозным, духовно

просветленным. Русская революция есть судьба русского народа и моя судьба,

расплата и искупление народа и мои. Пусть "правые" не делают такого

невинного, самодовольного и возмущенного выражения лиц. Грехи их велики, и

им надлежит пройти через суровое покаяние. Революцию нужно с достоинством,

с духовной силой до конца изжить как несчастье, посланное Богом.

Претерпевший до конца спасется. Поверхностно и ложно смотрят на большевизм

те, которые видят в нем исключительно внешнее насилие над русским народом

шайки разбойников. Так нельзя понимать исторические судьбы народов. Это

взгляд или обывателей, пострадавших от революции, или активных борцов,

ослепленных в яростной стихии борьбы. Большевики не шайка разбойников,

напавших на русский народ в его историческом пути и связавшая его по рукам

и ногам, и не случайна их победа. Большевизм есть явление гораздо более

глубокое и более страшное, более зловещее, Шайка разбойников была бы более

не.винным явлением. Большевизм есть не внешнее, а внутреннее для русского

народа явление, его тяжелая духовная болезнь, органический недуг русского

народа. Большевизм есть лишь отображение внутреннего зла, живущего в нас.

Большевизм не есть самостоятельная онтологическая реальность, он не имеет

бытия в себе. Он есть лишь галлюцинация больного народного духа. Большевизм

соответствует духовному состоянию русского народа, выражает внешне

внутренние духовные распады, отступничество от веры, религиозный кризис,

глубокую деморализацию народа. Советская власть - не демократическая власть

и не поставлена каким-либо учредительным собранием. Но никакая власть не

создавалась формально, ее всегда создает сила. И советская власть оказалась

единственной возможной в России властью в момент разложения войны, которой

русский народ не имел силы вынести, в момент духовного упадка и

экономического разгрома, в момент ослабления нравственных устоев. Эта

власть оказалась народной в очень нелестном для нее смысле. Но признать это

важно для понимания революции. Другая власть не могла быть создана в стихии

революции при той духовной и исторической обстановке, в которой эта стихия

разбушевалась. Народ находился в лживом состоянии и создал лживую власть.

Только большевизм мог как-нибудь организовать и сдержать раскованную им

демоническую стихию. Истинный принцип авторитета власти был утерян. Жалкая

и бессильная роль временного правительства показала, что власть не может

быть организована на гуманистических началах, не может быть либеральной и

демократической, не может быть и социалистической в умеренном гуманном

духе. Принцип же монархический проклинали и разлагали в течение столетия.

Он пал. Он существовал потому, что имел санкцию в религиозных верованиях

народа. Авторитет власти всегда ведь держится религиозными верованиями

народа. Когда религиозные верования разлагаются, авторитет власти

колеблется и падает. Это и случилось в России. Религиозные верования народа

изменились. В народ начало проникать полупросвещение, которое в России

всегда принимает форму нигилизма. Только большевики сумели организовать

власть в соответствий с изменившимися верованиями народа, в соответствии с

кровавой стихией войны. Когда рушатся духовные основы войны, она

превращается в кровавую анархию, в войну всех против всех. И тогда

оказывается возможной лишь грубая и кровавая диктатура. Рухнули все начала,

охранявшие культурный слой в России. Этот культурный слой, эта тонкая

культура возможны были лишь благодаря монархии, которая не допускала

буйного разлития народной тьмы. Россия была необъятным и темным мужицким

царством, с очень слабо развитыми классами, с очень тонким культурным

слоем, с царем, сдерживавшим это царство и недопускавшим растерзания

народом этого культурного слоя. Пусть царская власть часто преследовала и

гнала культурный слой, но она в прошлом делала возможным самое его

существование, она до известного времени устанавливала качественную

иерархию в русской жизни, градации и ступени. С падением царской власти в

России наступило "упро-стительное смешение", низвержены были все

качественные различия, разбита вся социальная структура русского общества,

темная солдатско-мужицкая стихия ее затопила. Культурный слой, не имевший

корней в крепких социальных классах, был низвергнут в бездну. В таких

условиях монархическая власть могла быть заменена только советской властью.

Произошло страшное огрубение жизни, огрубение всего быта, воцарился

солдатско-народный стиль. Большевики не столько создали эту грубую жизнь,

грубый способ властвования, сколько отразили и выразили совершавшееся

огрубение народной жизни. Власть, которая пожелала бы быть более

культурной, не могла бы существовать, не соответствовала бы состоянию

народа. Культурный слой, более утонченный, верный традициям, не мог более

господствовать в России. Бог как бы передал власть большевикам в наказание

за грехи народа. И потому во власти этой есть таинственная, им самим

непбнятная сила. Замечательно, что в русской революции нет борющихся

сторон, нет активных партий. Этим она глубоко отличается от революции

французской. Когда французский жирондист или монтаньяр шел на эшафот, он

шел как гражданин, временно побежденный в борьбе. В русской революции нет

чувства гражданства. У нас идут на расстрел с иным чувством, покоряясь

роковой силе, безраздельно господствующей.

Русская культура была по преимуществу дворянской. Она кончилась. Дворянство

низвергнуто. И оно само много сделало для своего падения. Оно выродилось и

потеряло сознание своего призвания. Дворянский стиль культуры, который

господствовал и в недворянских слоях, в буржуазии и интеллигенции,

заменился стилем солдатско-мужицко-про-летарским. В этом стиле управлять

страной может только советская власть, враждебная высшей культуре,

объявившая войну всем качествам во имя количеств, грубая и жестокая в своих

приемах. В первые ряды жизни выдвигает новый энергичный слой, прошедший

школу на войне, жадный к жизни, завистливый и злобный, перенесший все

приемы войны в управление страной, продолжающий войну во имя других целей

внутри страны. Стиль советской власти - военный стиль. Это - стиль

завоевателей. Но это менее всего означает, что завоеватели эти чужды

состояниям самого народа. Народ и выдвинул их в момент своего падения и

кровавого разложения. Большевики осуществили народный идеал черного

передела. И они вполне отвечают русскому нигилизму. Это очень непопулярная

и нелюбимая власть. Но непопулярная и нелюбимая власть может оказаться

единственной возможной властью, ее может заслужить народ. Русский народ во

время падшей войны и разложившейся революции только и заслужил такой

власти. И это не значит вместе с тем, чторусский народ - большевик.

Катастрофа произошла в самых первоосновах русского общества и русской

культуры, она произошла в глубине духа народного. Русский народный слой, в

сущности, никогда не мог не только социально, но и религиозно принять

русский культурный слой и русское барство. Раскол между верхним и нижним

слоями у нас всегда был таков, какого не знали народы Запада. Народ не

принял войны, потом не принял гуманитарно-демократической власти. И в

суждениях о революции и о путях спасения от нее нельзя игнорировать

духовное состояние русского народа, состояние его верований или его

неверия. Все определяется изнутри, а не извне. Никто не обязан поклоняться

верованиям народа и воле народа, если он считает эти верования и эту волю

злыми. Я не признаю принципа суверенитета народа. Но безумно было бы

игнорировать духовное состояние народа. Власть не демократична по своей

природе, но она должна быть народна. Все в конце концов определяется

религиозными верованиями народа, ими определялось и существование

самодержавной монархии. И если верования народные ложны и злы, то я все

силы свои должен прежде всего направить на обращение моего народа к

истинным и добрым верованиям. Духу принадлежит примат над политикой. Это

теперь должно быть признано более чем когда-либо. Русский вопрос есть

сейчас прежде всего духовный вопрос. Вне духовного перерождения Россия не

может быть спасена. Неодухотворенная борьба за политическую власть сейчас

лишь увеличивает ее болезнь, лишь усиливает разложение. Между тем как те,

которые вели активную борьбу против революции и коммунизма, не имели

великой идеи, которую они могли бы противопоставить идее коммунистической.

И в Западной Европе невозможно активно идейное движение против большевиков

и большевиков и большевизма, потому что не сознает она правды, во имя

которой могла бы подняться в крестовый поход.

Мы переживаем состояние, схожее с падением Римской империи и античной

цивилизации III века, когда только христианство духовно спасло мир от

гибели и окончательного разложения. Варварские начала уже вошли в

дряхлеющую и падающую культуру. Аристократические основы культуры

потрясены. И необходима новая переработка варварской стихии, необходимо

рождение света во тьме. Большевизм нельзя ликвидировать хорошей

организацией кавалерийских дивизий. Кавалерийские дивизии сами по себе

могут лишь усилить хаос и разложение. Они поддерживают то недолжнош и

опасное состояние, в котором власть создается лишь внешней военной силой,

лишь солдатчиной. На этом пути и погибла Римская империя. Большевизм должен

быть прежде всего преодолен изнутри духовно, а затем уже политически.

Должен быть найден новый духовный принцип организации власти и культуры.

Военный принцип в наши дни может стать и злым принципом, и необходимо

искать выходов из его исключительного господства. Этому научает нас и

нынешнее состояние Европы. Господство солдатчины грозит огрублением всей

культуры и помимо большевиков. Вся европейская политика основана на насилии

и лжи. И в Европе произошло страшное огрубение. Это мы видим и на таком

интересном явлении, как фашизм. Итальянский фашизм вопреки

распространенному мнению тоже" был революцией, совершенной молодыми людьми,

прошедшими школу войны, полными энергии и жажды преобладания в жизни. Эти

молодые люди имеют психологическое сходство с советскими молодыми людьми,

но энергия их направлена в другое русло и приняла не разрушительный, а

созидательный характер. Мы живем в эпоху цезаризма. И , значение будут

иметь лишь люди типа Муссолини, единственного, быть может, творческого

государственного деятеля Европы, который сумел подчинить себе и

государственной идее воинствующе-насильнические инстинкты молодежи, дал

выход энергии.

Я совсем не пацифист, наоборот, но бывают времена, коща необходимо восстать

против того, чтобы исторические судьбы определялись исключительно военной

силой. Россию погубило превращение народа в войско. Войско разрушило

государство. И спасти может только какой-то высший принцип.

Буржуазно-капиталистический милитаризм сам себя разрушил, он уничтожил

войну в старом благородном смысле слова. Войны роковым образом превратились

в революция. И сейчас в мире все более и более побеждает тип революционных

войн. Новые технические открытия грозят истреблением человечества. Нет,

проблема большевизма не есть внешнемеханическая проблема, разрешимая

военной силой, это - прежде всего внутренне-духовная проблема. Нельзя

исключительно военным путем освободить Россию и русский народ от

большевиков как шайки разбойников, которая держит его связанным. Это -

внешнее и поверхностное восприятие. Русский народ в огромной массе своей

терпеть не может большевиков, но он находится в большевистском состоянии,

во лжи. Это - парадокс, который должен быть понят до конца. Русский народ

должен быть выведен из большевистского состояния, преодолеть в себе

большевизм. Есть ли это проповедь пассивности в противоположность

активности, которую проповедуют те, которые хотят разрешить русскую

трагедию исключительно военной силой? Когда падала Римская империя и

рушился весь древний мир, Диоклетиан проявлял большую энергию, пытаясь

укрепить империю. Но меньшую ли активность проявлял Бл. Августин и не

принадлежит ли ему большее место во всемирной истории, чем Диоклетиану?

Наше время есть прежде всего время дел, подобных делу Бл. Августина. Нам

нужна вера и идея. Спасение ныне погибающих обществ пойдет от союзов и

корпораций, имеющих крепкую основу, воодушевленных верою. Из них сложится

новая ткань общества. Они должны укреплять связи в эпоху падения старых

государств. А старые государства рушатся. Новая история кончается. И мы

подходим к эпохе, аналогичной раннему средневековью. Реакционерами, людьми

отсталыми, должны быть признаны те, которые хотят удержаться на принципах

новой истории, вернуться к идеям XIX века, хотя бы то была демократия,

гуманистический социализм и пр. Революция, совершающаяся в Европе, может

производить впечатление реакции, как, например, фашизм. Но она, во всяком

случае, направлена против начал новой истории, против бессодержательного

либерализма, против индивидуализма, против юридического формализма.

 

                                   *      *     *

 

Очень полезно в наши дни напомнить об идеях Ж. де Местра о революции,

высказанных в его гениальной книге "Соnsiderations sur la France". Ему

впервые удалось сказать что-то существенное о природе всякой революции.

Революция - сатанична. В ней действуют не люди, а высшие силы.

Революционеры лишь кажутся активными, в действительности они пассивны, они

лишь орудие неведомой им силы. Но революции не только сатаничны, они также

провиденциальны, они посылаются народам за их грехи, они есть искупление

вины. Ж. де Местр не был человеком старого режима, дореволюционным

человеком. Он понимал своеобразное величие революции, понимал ее роковой

характер. Он, величайший идеолог реакции начала XIX ... века, глава

теократической школы, роялист, думает, что революционеры, якобинцы

действовали для славы Франции, в то время как контрреволюционеры, эмигранты

хотели разделения Франции и победы над ней. Насильственную контрреволюцию

де Местр признает решительным злом, он не хочет ее, он ждет терпеливо,

чтобы созрела органическая почва для восстановления монархии. Ж. де Местр

не любил эмигрантов эпохи французской революции и осуждал их, считал их

деятельность ненациональной и непатриотической. Он настаивал на совершенном

бессилии и ничтожестве французских эмигрантов. "Эмигранты ничто и не могут

ничего". "Один из законов французской революций, что Эмигранты ее могут

атаковать лишь для собственного несчастья и совершенно исключены из какого

бы то ни было дела, которое должно совершиться". "Они никогда ничего не

предприняли, что бы удалось и даже что не было бы обращено против них. Они

не только ничего не достигают, но и все, что они предпринимают, носит

характер такого бессилия и ничтожества, что сложилось мнение о них, как о

людях, которые защищают осужденное дело". Эмигранты "не должны более делать

внешних усилий, быть может, даже желательно, чтобы их никогда не видели в

угрожающей позе" (с. 127). "Эмигранты ничего не могут, и можно даже

прибавить, что они ничто" (с. 128). Ж. де Местр, который имел такую

устрашающую репутацию, был сторонником мягкой и бескровной, почти нежной,

контрреволюции, он решительный противник мести. У него есть также очень

тонкая мысль, что не могут быть выразителями пореволюционной,

контрреволюционной справедливости те, которые революцией обижены, так как

они будут мстителями. "Самое большое несчастье, которое может случиться с

деликатным человеком, это быть судьею убийцы своего отца, своего

родственника, своего друга или похитителя своего имения. А это именно и

случилось бы, если бы произошла контрреволюция такой, как ее ожидали; так

как высшие судьи все почти принадлежали бы классу обиженному, и юстиция,

даже если бы она только наказывала, имела бы вид мести". Вот изумительные

по благородству слова, которые очень следует повторять в наши дни, когда

жажда мести легко смешивается со справедливым судом. Де Местр тоже думал,

что народ должен изжить, горькие плоды революции и получить к ней

отвращение, что революция должна сама себя пожрать. И он видит

провиденциальную справедливость в том, что революционеры истребляют друг

друга. Народы никогда не достигают того, к чему стремятся. И французская

революция будет иметь положительное значение, но не то, которое пытались

придать ей деятели революции. Сам Ж. де Местр был положительным результатом

революции. Католическое и романтическое движение начала XIX века возможно

было лишь после революции. Оно было настоящим завоеванием революции. Так

будет и у нас. Положительным результатом революции будут религиозное

углубление и возрождение. Начнется новая эпоха в христианстве, освобождена

будет Церковь от власти государства. В суждениях пламенного революционера

де Местра о революции была большая отрешенность. Об этих суждениях полезно

напомнить в наше время. Но эмиграция эпохи русской революции отличается от

эмиграции эпохи французской революции. Страдания ее велики. Она более

разнообразна, к ней принадлежит очень высокий культурный слой, и она может

иметь большое положительное культурное значение, если преодолеет в себе

специфически эмигрантскую психологию. В русской эмиграции есть героически

настроенная молодежь, способная к самоотвержению. Задачи русской эмиграции

лежат прежде всего в области духовной и национально-культурной, а не

политической. Но русская эмиграция пока не имеет вдохновляющих ее идей.

Нельзя назвать идеей возврат к политическим формам, господствовавшим в

недавнем прошлом или в жизни, или в сознании. Все старые политические

формы, будь то монархия или демократия, отжили свое время и сами по себе не

имеют цены.

 

                                   * * *

 

Русская революция совершилась по Достоевскому, Он пророчески раскрыл ее

идейную диалектику и дал ее образы. Достоевский понимал, что социализм в

России есть религиозный вопрос, вопрос атеистический, что русская революци-

. онная интеллигенция совсем не политикой занята, а спасением человечества

без Бога. И тем, которые хотят понять смысл русской революции, необходимо

вдуматься в прозрения Достоевского. Можно открыть неисчислимое количество

причин русской, революции. Многие из этих причин бросаются всякому в глаза.

Страшная война, которой духовно и материально не мог выдержать русский

народ, слабое правосознание русского народа и отсутствие в нем настоящей

культуры, земельная неустроенность русского крестьянства, зараженность

русской интеллигенции ложными идеями - все это бесспорные причины русской

революции. Но не на этих путях раскрывается основной смысл русской

революции. Смысл этот раскрывается в ее духовном первофеномене. В

историческом процессе действуют разнообразные причины, которые раскрывает

историческая наука, но философия истории имеет своей целью раскрытие

основных духовных феноменов, первофеноменов, в которых и нужно искать смысл

исторических событий. Так, для новой истории таким основным духовным

феноменом являются гуманизм и его внутренняя диалектика. Он и лежит в

основе французской революции, хотя она имела свои многообразные

специфические причины. И вот я утверждаю, что в основе русской революции,

разыгравшейся в полуазиатской, полуварварской стихии и в атмосфере

разложившейся войны, лежит религиозный факт, связанный с религиозной

природой русского народа. Русский народ не может создать серединного

гуманистического царства, он не хочет правового государства в европейском

смысле этого слова. Это - аполитический народ по строению своего духа, он

устремлен к концу истории, к осуществлению Царства Божьего. Он хочет или

Царства Божьего, братства во Христе, или товарищества в антихристе, царства

князя мира сего. В русском народе всегда была исключительная, неведомая

народам Запада --отрешенность, он не чувствовал исключительной

прикованности и привязанности к земным вещам, к собственности, к семье, к

государству, к своим правам, к своей мебели, к внешнему бытовому укладу.

Русский народ приковывался к земной жизни грехом, и грехи его были не

меньше, даже больше, чем у народов Европы. Русский народ, вероятно, менее

честный и добропорядочный народ, чем народы Запада. Но народы Запада

добродетелями своими прикованы к земной жизни и к земным благам. Русский же

народ добродетелями своими отрешен от земли и обращен к небу. В этом

духовно воспитало его православие. Европейский человек считает свою

собственность священной и не позволит без жестокой борьбы отнять ее у себя.

У него есть идеология, оправдывающая его отношение к земным благам. Русский

человек, даже если грех корыстолюбия и стяжательства овладел его природой,

не считает своей собственности священной, не имеет идеологического

оправдания своего обладания материальными благами жизни, и в глубине души

думает, что лучше уйти в монастырь или сделаться странником, Легкость

низвержения собственности в России произошла не только от слабости

правосознания в русском народе и недостатке буржуазной честности, но от

исключительной отрешенности русского человека от земных благ. То, что

европейскому буржуа представлялось добродетелью, то русскому человеку

представлялось грехом. И русский помещик никогда не был до конца уверен,

что он по правде владеет своей землей. Не случайно А.С.Хомяков думал, что

он владеет землями лишь по поручению народа управлять ими. И русский купец

думал, что нажился он не чистыми способами и раньше или позже должен

покаяться. Православие внушало идею обязанности, а не идею права.

Обязанности не исполняли по греховности, право же не счители добродетелью.

Буржуазная идеология никогда не имела у нас силы и не владела русскими

сердцами. У нас никоща не было идейно приличного обоснования прав

буржуазных классов и буржуазного строя. Буржуазный строй у нас, в сущности,

почти не считали грехом, - не только революционеры-социалисты, но и

славянофилы и русские религиозные люди, и все русские писатели, даже сама

русская буржуазия, всегда чувствовавшая себя нравственно униженной.

И европейского буржуа нельзя противопоставить русскому коммунисту. По

духовному складу русского народа, русского человека так нельзя победить

коммунизм, нельзя победить его буржуазными идеями и буржуазным строем.

Такова Россия, таково призвание русского народа в мире. Хомяков и К.

Леонтьев, Достоевский и Л. Толстой, Владимир Соловьев и Н. Федоров

низвергают буржуазный строй и буржуазный дух не менее, чем русские

революционеры, социалисты и коммунисты. Такова русская идея. И русским

патриотам следует ее познать. Русский религиозный человек сознает, что

перед лицом Божьим европейский буржуа не лучше, чем русский коммунист. И не

может русский человек хотеть, чтобы на место коммуниста пришел европейский

буржуа. Он не соглашается заменить коммунистические пороки буржуазными

добродетелями, ибо добродетели эти он низвергает. Секуляризованная

культура, добропорядочная и благоустроенная цивилизация не соблазняют

русского человека, русского религиозного человека. Поэтому и социализм у

нас носит сакральный характер, есть лже-Церковь и лжетеократия. Русские

люди всегда духовно противились власти буржуазно-мещанской цивилизации XIX

века, не любили ее, видели в ней умаление духа. В этом Герцен и Леонтьев

сходятся. И нельзя русским людям привить немецкий или французский

патриотизм, западно-европейский национализм. Многие русские патриоты и

националисты выглядят безнадежными инородцами, чуждыми душе России. Все это

нужно помнить, чтобы понять характер русской революции. У нас никогда не

было буржуазной идеологии. Никогда не было у нас и идеологии

государственной. Катков не был характерным для России мыслителем. Русский

дух не может признать верховенство государственной идеи, она всегда будет

занимать подчиненное место, а часто и совсем отсутствовать. Русским людям

присущ своеобразный анархизм. Русский народ устремлен к Царству Божьему, и

этим объясняются не только его добродетели, но и многие его пороки. Ибо

Царство Божье нудится и есть бремя послушания миру, которое должен нести

человек на земле, есть долг в отношении к историческому процессу, который

русские люди часто забывают. Вот почему наша несчастная и безобразная

революция должна быть признана национальной. Душа русского человека

устремлена к Царству Божьему, но она легко поддается соблазнам, подменам и

смешениям, легко попадает во власть царства лжи. И царство лжи и подмены

воцарилось в России. В большевиках есть что-то запредельное, потустороннее.

Этим жутки они. Магические токи и энергия исходят из самого среднего

большевика. За каждым большевиком стоит коллективная намагниченная среда, и

она повергает русский народ в магнетический сон, заключает русский народ в

магический круг. Нужно расколдовать Россию. Вот главная задача.

 

                                   * * *

 

Русскую революцию нужно пережить духовно углубленно. Должен наступить

катарсис, внутреннее очищение. Тот не пережил духовно революцию, кто

пережил ее корыстно, кто хочет возвращения себе утерянного имущества, кто

полон злобы и жаждет возмездия. Это - телесное, а не духовное - переживание

революции, обывательское к ней отношение. Не духовно пережил революцию тот,

кто к ней приспособился, не сумел отстоять в ней свободу своего духа, и

тот, кто мечтает о реставрации старой, дореволюционной жизни, полный злобы

и мести, не сознает своего собственного греха. Лишь подлинное покаяние

делает переживание революции духовным. Через тайну и таинство покаяния

раскрывается новая жизнь. Только покаяние освобождает от власти темного

прошлого, от давящих его призраков. Психология христианского покаяния прямо

противоположна не только психологии революционной, но и психологии

реставрационной, всеща мстительнозлобной. Жажда мести и жажда реставрации

старой греховной жизни совсем не совместима с покаянием, всегда обращенным

к новой жизни, это состояние нераскаявшихся грешников. Духовное и

углубленное переживание революции должно признать глубокую серьезность

переживаемого кризиса, русского и мирового. Нельзя продолжать делать вид,

что ничего особенного не случилось, что произошло лишь буйство, безобразие

и скандал, которому легко положить предел полицейско-во-енными мерами. Нет

ничего более жалкого, как самоутешение людей, выбитых из первых рядов

жизни, выражающееся в отрицании самого факта революции, в желании назвать

ее смутой и бунтом. Я думаю, что не только произошла революция в России, но

происходит и мировая революция. Происходит мировой кризис, подобный падению

античного мира. И желать возвращения к тому состоянию мира, которое было до

катастрофы мировой войны, значит совершенно не отдавать себе отчета в том,

что происходит, не иметь исторической перспективы. Изжиты основы целой

исторической эпохи. Все основы жизни потрясены. Обнаружились ложь и

гнилость тех основ, на которых покоилось цивилизованное общество XIX и XX

веков. И эти основы, которые в гниении своем породили страшные войны и

революции, хотят реставрировать, вожделеют этой греховной и дурной жизни.

Ужасен прогрессивный паралич, но не менее ужасен сифилис, на почве которого

он произошел. И в России, и в Европе нет возврата к довоенной и

дореволюционной жизни и не должно быть. Если бы совершился этот возврат, то

страдания и муки наших дней не имели бы смысла и оправдания. Дурное

реак-ционерство и есть желание возврата к недавнему прошлому. Революция не

создает новой, лучшей жизни, в ней совершается лишь гниение старой,

греховной жизни. Но духовно пережитый опыт войны и революции должен

обратить к новой, лучшей жизни. Это каждый духовно просветленный человек

должен решить для себя независимо от того, оптимистически или

пессимистически он смотрит на историческое будущее. Новая, лучшая жизнь

есть прежде всего духовная жизнь. И каждый должен сказать себе: "Нет

возврата к старому интеллигентному либерализму, народничеству, социализму,

как нет возврата к старой монархии, старому дворянскому быту. Мы должны

желать новой, лучшей жизни, осуществления права".

Кончилась барская, господская Россия, и все тленное и грешное в ней не

должно быть возрождено. Вечное же в старой России неистребимо и должно

войти во всякую новую жизнь. В аристократии есть вечное начало, и мир не

мог бы существовать без аристократии. Но русскому дворянству как классу и

сословию никогда не будет возвращено то социальное значение, которое оно

имело в прошлом. Вожделеть этого значит наполнять свое сердце злобой и

ненавистью. Никогда не вернет себе старого своего положения и русская

буржуазия. В этом отношении произошел не внешний, а внутренний переворот.

Революции совершаются не только для социальных интересов низших классов

общества, но и для того, чтобы перестали говорить "ты" и начали говорить

"вы". В этом отношении у нас случился бесповоротный бытовой переворот.

Барско-господское отношение к народу более невозможно. Замена "ты" на "вы"

и будет, вероятно, единственным бытовым завоеванием революции. Еще более

глубокой революцией было бы, если бы все начали говорить друг другу "ты".

Но к этому не ведут внешние революции, этого не могла достигнуть

французская революция, хотя и пыталась. Отныне аристократия должна

оставаться благородством породы.

В России разрушена структура социальных классов. И это было легко сделать,

потому что у нас никогда не было сильных социальных классов. Но нужно

отдать себе отчет в том, что в России сейчас все классы уничтожены, кроме

крестьянства. Дворянства и буржуазии как социальных классов в России больше

не существует. Коммунистическая революция уничтожила попутно и рабочий

класс. Кроме крестьянства существуют лишь советская бюрократия и угнетенная

интеллигенция. И совершенно непонятно, на какие слои думает опереться

реставрация. Но в России образовался новый слой, не столько социальный,

сколько антропологический слой. В русской революции победил новый

антропологический тип. Произошел подбор биологически сильнейших, и они

выдвинулись в первые ряды жизни. Появился молодой человек в френче, гладко

выбритый, во

енного типа, очень энергичный, дельный, одержимый волей к власти и

проталкивающийся в первые ряды жизни, в большинстве случаев наглый и

беззастенчивый. Его можно повсюду узнать, он повсюду господствует. Это он

стремительно мчится на автомобиле, сокрушая все и вся на пути своем, он

заседает на ответственных советских местах, он расстреливаете он наживается

на революции. Этот молодой человек, внешне мало похожий и даже во всем

противоположный старому типу революционера, или коммунист, или

приспособился к коммунизму и стоит на советской платформе. Он заявляет себя

хозяином жизни, строителем будущей России. Старые большевики, русские

интеллигенты-революционеры, боятся этого нового типа и предчувствуют в нем

гибель коммунистической идеи, но должны с ним считаться. Чека также

держится этими молодыми людьми. Это - новый русский буржуа, господин жизни,

но это не социальный класс. Это прежде всего новый антропологический тип. В

России, в русском народе что-то до неузнаваемости изменилось, изменилось

выражение русского лица. Таких лиц прежде не было в России. Новый молодой

человек - не русский, а интернациональный по своему типу. В России появился

вкус к силе и власти, буржуазный вкус, которого у нас не было и нарождения

которого хотели наши буржуазные идеологи и который должны были бы теперь

приветствовать. Война сделала возможным появление этого типа, она была

школой, выработавшей этих молодых людей. Дети, внуки этих молодых людей

будут уже производить впечатление солидных буржуа, господ жизни. Эти

господа проберутся к первым местам жизни через деятельность Чека, совершив

неисчислимое количество расстрелов. И кровь не остановит их в осуществлении

своей похоти жизни и похоти власти. Самая зловещая фигура в России - это не

фигура старого коммуниста, обреченная на смерть, а фигура этого молодого

человек. В ней может быть загублена душа России, призвание русского народа.

Этот новый антропологический тип может свергнуть коммунизм, он может

обернуться русским фашизмом. Но от этого еще не будет большой радости. Все

дело не в поверхности жизни, именуемой коммунизмом и советской властью, а

во внутренних процессах, совершающихся в России. Страшно именно то, что в

коммунистической революции Россия делается впервые буржуазной, мещанской

страной, какой она никогда не была. Ловкие, беззастенчивые и энергичные

дельцы мира сего выдвинулись и заявили свои права быть господами жизни. Им

неведома уже будет русская тоска по Небесному Иерусалиму. Царская,

дворянская, мужицкая, монашеская странническая и интеллигентская Россия

никогда не была буржуазным мещанским царством. То, чего так безумно боялся

К. Леонтьев, совершилось. И об этом нужно глубже задуматься, чем о способах

свержения советской власти. Русская эмиграция недостаточно понимает, что

русский вопрос совсем не в кучке большевиков, стоящих у власти, которую

можно было бы свергнуть, а в огромном слое новых людей, пришедших к

господству в жизни, которых свергнуть не так легко. Коммунистическая

революция есть прежде всего материализация русской жизни, парадоксально

связанная с развоплощением исторических тел. Коммунизм есть борьба против

духа и духовной жизни. И его моральные последствия более ужасны, чем

последствия государственные, правовые и экономические, они будут

длительнее.

Россия переживает эпоху деморализации, погони за наслаждениями жизни,

аналогичную эпохе директории. Материализация и деморализация захватили не

только коммунистов, этот процесс гораздо шире. Русские люди привыкают к

рабству, им более не нужна свобода, они предали свободу духа за внешние

блага. Черное чувство зависти становится определяющей силой мира. И трудно

остановить его возрастающую власть.

В России прерывается культурная традиция. Предстоит страшное понижение

уровня культуры, качества культуры. Россия в преобладающей своей части

сделается царством цивиизованного крестьянства. Новая русская буржуазия,

под которой следует понимать не класс фабрикантов и банкиров, а

победоносный социально-антропологический тип, предъявит спрос на

техническую цивилизацию, но не будет нуждаться в высшей культуре всегда

аристократической. Процесс варваризации у нас неотвратимо должен произойти.

Мы можем утешать себя тем, что после войны варваризация должна произойти и

происходит частично и повсюду в Европе.

Революция разбила не только русское дворянство, но и русскую интеллигенцию

в старом смысле слова. Интеллигенция столетие мечтала о революции и

готовила ее. Но осуществление революции оказалось ее гибелью, ее

собственным концом. Одна часть интеллигенции стала властью, другая же ее

часть была выброшена за борт жизни. Революция изобличила ложность

идеологии, которой жила интеллигенция. Должна народиться новая народная

интеллигенция, но она будет очень понижена в своем культурном уровне, ей не

свойственны будут высшие запросы духа. Ведь и интеллигенция Чернышевского

была уже значительным понижением культурного уровня по сравнению с

интеллигенцией Чаадаева, Хомякова и Герцена. Когда русский мужик пожелает

устроить свою жизнь, ему не понадобятся ни с.-р., ни кадеты, ни правые, он

сам устроится.

Грядущий образ России двоится, он не может быть воспринят целостно. Старая,

великая Россия была полна великих контрастов и полярных противоположностей.

И все же был у нее целостный образ. Одна и та же Россия чувствовалась на

вершинах русской культуры, у великих русских писателей и в самых темных

недрах народной стихии. Этого, по-видимому, более не будет. В России как бы

происходит разделение на два царства. Качественно будет продолжать

существовать вечная Россия, Россия духовная, призванная сказать свое слово

в конце истории, но количественно, может быть, будет преобладать Россия

безбожной цивилизации. Но и повсюду в мире должно произойти разделение и

повсюду, по-видимости, могут побеждать враждебные Христову духу начала.

Наши усилия должны быть направлены к победе вечной, качественной России, и

усилия эти не пропадут в нравственном миропорядке.

Старая интеллигентски-революционная психология теперь перешла к

контрреволюционным эмигрантским кругам. Те чувства, которые раньше были

направлены на самодержавие, переносятся на большевиков. Большевизм для

русской интеллигенции заменил самодержавие и исполняет его роль. Подобно

тому как раньше думали, что настоящая жизнь начнется лишь после крушения

самодержавия, так и теперь думают, что настоящая жизнь начнется лишь после

крушения большевизма. Так вся жизнь ставится в исключительно внешнюю

перспективу, все ожидания связаны исключительно с внешним политическим

переворотом. Контрреволюционная в отношении к большевистской революции

интеллигенция осталась по психологии своей старолиберальной и

старорадикальной. Но ничего нет бесплоднее в нашу эпоху, чем такого рода

либерализм или радикализм. И опять следует напоминать о правде старых

"Вех", эта правда остается в силе и при большевиках. Она прежде всего

заключается в том, что жизнь определяется изнутри и духовно, а не извне и

политически, как думают революционеры и подобные им контрреволюционеры, она

призывает к духовной работе и нравственному оздоровлению. Нельзя верить в

спасительность политических форм, демократических или монархических.

Спасает дух, который создает свои новые формы. Для нового вина нужны новые

меха. Легитимизм, все равно монархический или демократический, есть мертвая

идея в катастрофические периоды истории. Монархия, да еще насильно

навязанная народу, не может быть конкретной~задачей в нашу эпоху и для

монархистов.

Революция нанесла тяжелые раны России, от которых она с трудом сможет

оправиться. Но в одном отношении революция будет иметь положительные

результаты - она послужит делу возрождения Церкви и религиозной жизни в

России. Революция всегда помогает проявитьдействительно религиозное

состояние народа. В жизни религиозной у нас накопилось много лжи и

лицемерия. Внешнебытовое и корыстно-утилитарное отношение к православной

Церкви преобладало у слишком многих. Авторитет косного православного быта

должен быть разбит. У верхнего нашего слоя, у дворянства и бюрократии

религиозность не была глубокой;

и христианство не принималось достаточно всерьез. Религиозность садукеев

всегда носит характер государственный, и в ней перспективы жизни временной

всегда побеждают перспективы жизни вечной. В церковной жизни нашей были

заметны признаки омертвения. Революция рассеяла лживую атмосферу вокруг

Церкви и разрыхлила почву, на которой возгорается религиозный свет. В

атмосфере революции нет уже никаких оснований притворяться православным,

нет уже никаких внешних выгод от Церкви, и государственная религиозность не

имеет места. Революция изначально носит характер антирелигиозный и

антихристианский. Она гонит христианство, и гонения эти приобрели

безобразный характер. Но гонения никогда не были страшны для христианства.

Гонение для Церкви лучше, чем насильническое покровительство. В гонениях

христианство крепло и возрастало. Христианство есть религия распятой

правды. Религиозные гонения революционной эпохи производят качественный

отбор. Церковь потеряет в количестве, но выиграет в качестве. Христианство

вновь требует от верных сынов своих жертвоспособности. И эта

жертвоспособность в стихии революции была проявлена. Русские православные

священники в лучшей своей части остались верны святыне, мужественно

защищали православие, мужественно шли на расстрел. Христиане показали, что

умеют умирать. Русская православная Церковь внешне унижена и растерзана, но

внутренне возросла и возвеличена. Она имеет мучеников. Православная Церковь

показала, что внутреннее единство ее, внутренний свет ее и мистические

основы ее остаются незыблемы и после того, как внешнее церковное управление

и внешний строй Церкви разрушен. В России несомненно происходит церковное

углубление. Русские люди, претерпевшие величайшие испытания, живут в

религиозно-напряженной атмосфере. Суровость и серьезность жизни, близость

смерти, падение всех внешних иллюзий и утеря тех внешних вещей, которые

порабощают человеческий дух, - все это обращают к Богу и духовной жизни.

Интеллигенция, которая столетие была враждебна вере и проповедовала тот

атеизм, который ее привел к революции, начинает обращаться к религии. Это -

новое явление. И в самой России это движение к религиозной жизни не носит

корыстного характера, не связано с реставрационными планами и жаждой

вернуть себе утерянные блага жизни. Русские люди пережили подлинный

духовный опыт, изменили свое отношение к благам жизни. К сожалению, нужно

сказать, что русская православная Церковь на Западе за рубежом нередко

подвергается угнетению и засилию правых политических партий,

воспроизводящих в малом масштабе старые отношения Церкви и государства. На

почве утилитарно-политического отношения в Церкви не будет ни возрождения

Церкви, ни возрождения России. Церковь не может себя связать с какой-либо

застывшей политической формой. Только бескорыстно-духовное отношение к

Церкви, только согласие на жертвы и на отказ от привелигированных благ

жизни могут вести к религиозному возрождению и спасению нашей Родины.

Теперь не время ни для садукеев, ни для фарисеев. Теперь время реализации в

жизни евангельской истины. Будущее России зависит от религиозных верований

русского народа. Это должны осознать все политики и покориться этой истине.

Лучший из русских старцев накануне моей высылки из России рассказал мне,

как к нему ходили каяться коммунисты и красноармейцы, и говорил, что

надеется не на Деникина и Врангеля, а на действие духа Божьего в самом

грешном русском народе. Это не только религиозно, но и национально более

авторитетный голос, чем голоса тех русских эмигрантов, которые почитают

себя националистами и патриотами, но в русский народ не верят. Слова старца

прозвучали как голос из иного мира, в котором нет "правых" и "левых", нет

борьбы политических партий за власть и борьбы классов за свои материальные

интересы. И мы сами должны обратиться к иному миру, чтобы в нем найти

критерии для наших оценок и энергию для наших дел. Должно быть религиозно

преодолено ложное идолопоклонство перед государством и национальностью.

Нельзя, невозможно и недолжно поставить себя вне России и русского народа,

вне его единой судьбы. Произошло обобществление человеческой судьбы и нет

уже судьбы индивидуально-изолированной. Индивидуализм кончен. С русским

народом и русской землей нужно до конца претерпеть все испытания и все

страдания. Россия прежде всего там, где русская земля и русский народ. И

само прикосновение к русской земле есть уже начало исцеления и обретения

истоков жизни. Вот почему психология специфически эмигрантская есть

греховная психология, убивающая источники жизни. Ее может и не быть у

русских людей, живущих за границей. Спасена Россия может лишь изнутри, лишь

через жизненные процессы, протекающие в самой России. Народ не хочет

умирать и спасает себя жизнью. Большевистская власть к жизни должна

приспособляться. В советское строительство верить нельзя. Оно ужаснее и

кошмарнее советского разрушения. Это - система Шигалева, система

скотоводства, примененная к людям. Большевики лишь внешне поражают своей

силой. Но они до ужаса бездарны, и на делах их лежит печать пошлости и

скуки. Они имитируют людей власти. Но русский народ за всем этим и несмотря

на все это живет, он остался великим и одаренным народом. В недрах России,

в ее первичных истоках происходят молекулярные процессы, которые и приведут

к ее спасению. И вы сами можете быть участниками этих жизненных процессов и

изменять их результаты, если вы духовно чувствуете себя внутри русского

народа и русской земли. Нет ничего безнравственнее принципа: чем хуже, тем

лучше. Он возможен лишь для тех, которые чувствуют себя вне того, чему

будет хуже или лучше. Кто с Россией, русской землей и русским народом, тот

может лишь желать, чтобы ему было лучше. Да и конец большевизма придет от

улучшения, а не от ухудшения положения России. Гнет голода и нищеты

укрепляет большевиков. Жизнь в самой России есть мука, согласие на жертву и

подвиг, на унижение. Но этой мукой, жертвой и подвигом спасается Россия.

Самый факт жизни в советской России есть уже непрерывная духовная

активность, духовное противление тем ядам, которые отравляют дыхание.

Коммунистическая власть принуждает к повиновению голодом -и подкупом. И

слабым людям трудно устоять. Странно вспомнить о жалобах и негодованиях на

отсутствие свободы и тиранию в старом строе. Тогда все-таки была огромная

свобода по сравнению со строем советским. Все произойдет иначе, чем думает

большая часть эмигрантов и представителей политических партий. Много

неожиданностей предстоит. И освобождение придет не оттуда, откуда его ждут

люди, а откуда его пошлет Бог. Нельзя ждать спасения от Европы, которой нет

дела до нас и которая сама агонизирует. Нельзя изнасиловать русский народ,

нужно способствовать его перерождению изнутри. Революция должна сама себя

изжить, истребить себя. И то, что большевизм так долго существует, .что он

не был внешне и насильственно свергнут, имеет и хорошую сторону.

Коммунистическая идея сама себя опозорила, она не может уже иметь никакого

ореола, яд не может войти внутрь. Процесс выздоровления есть медленный, но

органический процесс. Это есть прежде всего искупление от духа лжи, выход

из царства призраков и фантомов к реальностям. Сейчас более всего

необходимо утверждать примат духовной активности над политической.

Необходимо духовно бороться с кровавым кошмаром, охватившим мир.

Исключительное преобладание политики увеличивает этот кошмар и усиливает

жажду крови. Теперь нужно спасать свободу человеческого духа. Опять перед

христианскими народами стоит вопрос о том, принимают ли они всерьез свое

христианство и хотят ли направить свою волю к его осуществлению. Если

христианские народы не сделают величайшего напряжения духа для

осуществления христианского пути, если не проявят величайшей активности, то

в мире будет торжествовать атеистический коммунизм. Свободный же дух должен

действовать независимо от того, какие силы преобладают и торжествуют.

Христианство возвращается к состоянию до Константина и должно вновь

завоевывать мир.

 

__________________________

1 В новейшей книге по истории французской революции, в книге Луи Мадлена

"Французская революция" говорится об эмигрантах: "Франция, по их мнению,

просто была запугана несколькими разбойниками. Запугиванию надо было

противопоставить запугивание. Манифест, который мог бы испугать страну,

бросить ее всю целиком к ногам короля. И тогда будет достаточно легиона

Кондэ; он войдет с развевающимся белым флагом и тотчас положит конец

всему". (Т.1, с. 306.) В истории многое повторяется.

 

 

 

 

                Н.А.Бердяев. Вселенскость и конфессионализм

 

                               Н.А. Бердяев

                       Вселенскость и конфессионализм

 

Мы живем в универсалистическую эпоху, эпоху мировых объединений,

религиозных, культурных, интеллектуальных, экономических, политических.

Мировые организации, конгрессы, съезды, разнообразные международные встречи

являются симптомами этой повсюду обнаруживающейся воли к сближению и

объединению. Это началось после кровавого раздора мировой войны. Мир все

еще терзают яростные национальные страсти. Грех и болезнь национализма все

еще искажают христианские исповедания. Ужас возможности новой войны все еще

мучит европейские народы. Но никогда еще не было и такой тоски по единству,

такой жажды преодоления партикуляризма и обособленности. Эта мировая

тенденция обнаруживается и в жизни христианских церквей. Вопрос

экуменический стал для христианского сознания вопросом дня. Христианский

Восток выходит из состояния вековой замкнутости и Христианский Запад как

будто бы перестает себя считать единственным носителем истины. Много пишут

и говорят о сближении разорванных частей христианского мира, о соединении

Церквей. Начинают остро сознавать, что разделение и раздор внутри

христианства есть великий соблазн перед лицом мира нехристианского и

антихристианского. Но существуют ли благоприятные психологические

предпосылки для сближения и соединения? Это первый вопрос, который мы

должны поставить. Вопрос о преодолении разделения, о вселенском единстве

христианского человечества мало должен беспокоить тех православных,

католиков и протестантов, которые чувствуют совершенное довольство своей

конфессией, видят в ней полноту истины и полагают ее единственной верной

хранительницей христианского откровения. Нужно почувствовать беспокойство и

недовольство, сознать исторические грехи своей конфессии, испытывать

неполноту и потребность восполнения, чтобы загореться экуменическим

движением. Нужно почувствовать наступление новой мировой эпохи, сознать

новые задачи, стоящие перед христианством, чтобы преодолеть провинциализм

конфессии. Не для всех христиан существует так называемая экуменическая

проблема, многие считают ее ложной проблемой. Самая постановка проблемы

предполагает существование греха не только личного, но и греха церквей, в

их человеческой, конечно, стороне. Экуменическая проблема есть не только

проблема христианского единства, но и проблема христианской полноты. Но к

полноте стремится лишь тот, кто сознает неполноту, кто нуждается в

восполнении. Слишком многим еще христианам их провинциальный кругозор

представляется кругозором вселенским. Особенно сложен и труден вопрос о

католиках. Католикам официально запрещено принимать участие в экуменическом

движении, они не посылают своих представителей на конгрессы и съезды.

Отдельные католики движению сочувствуют, участвуют в частных

интерконфессиональных кружках и собраниях. Но католическая церковь имеет

свое веками выработанное отношение к проблеме вселенскости, и католическая

психология сопротивляется новым формам движения к вселенскости. Вселенское

единство католическая церковь признает основным своим свойством, изначально

ей присущим, и от него принимает она свое наименование. Тоскующим по

единству и вселенскости она говорит: приходите к нам, и тоска ваша

утолится, ибо мы имеем то, чего вы ищете. Экуменическое движение для

католической церкви есть не что иное, как движение к воссоединению с

католической церковью. Католическое сознание считает естественным

беспокойство и недовольство у схизматиков, отделившихся от вселенской

церкви, но не допускает его для католиков, пребывающих в лоне церкви,

знающих полноту и единство. Есть, конечно, католики, которые мучатся

разделением христианского мира и испытывают беспокойство, но не они

определяют католическую политику в отношении к экуменической проблеме.

Нужно, впрочем, сказать, что не только для католиков, но и для всякого

человека, видящего в своей конфессии абсолютную полноту истины, остается

лишь вопрос о личном обращении других в эту конфессию. Католики понимают

под соединением церквей присоединение к католической церкви. Но также и

православные понимают под соединением церквей присоединение к православной

церкви. Ярко выраженные протестанты, видящие в католической и православной

церкви языческие и магические элементы, ждут личного обращения к церкви

Слова Божьего. Так, школа Карла Барта, самое интересное течение религиозной

мысли современной Европы, совсем не благоприятна для экуменического

движения и равнодушна к нему. Это определяется ее протестантским пафосом,

ее возвращением к истокам реформации. Но большая часть протестантов,

особенно мира англо-саксонского, настроена иначе. Экуменическое движение

зародилось в недрах протестантизма. Если для православных и католиков само

словосочетание "соединение церквей" неточно и двусмысленно, ибо они верят в

существование единой видимой церкви, то для протестантов оно возможно, ибо

едина для них невидимая церковь, видимых же церквей может быть много,

столько же, сколько христианских общин. Для православных участие в

возникшем движении легче, чем для католиков, православные гораздо свободнее

католиков, но труднее, чем для протестантов, ибо и для православных

существует единство видимой церкви с догматами и таинствами.

 

Важнее всего сознать, что церковь есть богочеловеческий процесс,

взаимодействие Божества и человечества. В истории церкви действует не

только Бог, но и человек. И человек вносит в жизнь церкви как свою

положительную творческую активность, так и активность отрицательную,

искажающую. Человек наложил свою печать на историю всех церквей и всех

конфессий, и он всегда склонен принимать свою собственную печать за печать

Божества. За преданием, за традицией, не только православной, католической,

но и протестантской, ибо есть и протестантская традиция, всегда скрывается

человеческая активность. И эта человеческая активность не только развивала

то, что, как семя, было заложено в Божественном Откровении, но и часто

заменяла собой Божественное Откровение. Так сплошь и рядом в истории церкви

Евангелие было заслонено и задавлено человеческим преданием. Слишком часто

новому человеческому творчеству противопоставляли не самое Божественное

Откровение, а окостеневшие уже результаты старого человеческого творчества.

Человеческое творчество и активность прошлого иногда оказываются инерцией,

мешающей человеческому творчеству и активности настоящего. Мы это постоянно

видим в истории христианства. Требование охранения предания отцов и дедов

часто бывает неверностью отцам и дедам, которые в свое время творили новое.

Живое предание не только сохраняется, но и творится дальше. Нельзя ничего

понять в религиозной жизни, если не помнить все время, что откровение

двучленно и предполагает не только открывающегося Бога, но и

воспринимающего откровение человека. Человек в восприятии откровения не

может быть подобен камню или куску дерева, он активен. Когда человек

слушает Слово Божье, - любимое выражение бартианства, - он не может быть

пассивен, он всегда имеет творческую реакцию в самом слушании, всегда есть

активное осмысливание слушающего. Восприятие откровения есть уже и ответ на

него. Поэтому элемент божественного и элемент человеческого в жизни церкви,

в христианской истории так перемешаны, что их очень трудно различать и

разделять. Абсолютных гарантий чистоты божественного элемента, не

усложненного элементом человеческим и не искаженного им, почти и быть не

может. Такая гарантия была бы отрицанием человеческой свободы. Католики

ищут этих гарантий в непогрешимом авторитете папы, - протестанты - в

авторитете Священного Писания, православные - в соборности и в Церковном

предании. Но в этих исканиях гарантии не выходят из порочного круга, ибо

авторитет папы существует лишь до тех пор, пока вера католиков, вера

человеческая, наделяет папу этим авторитетом, ибо само Священное Писание,

слово Божие проходит через человеческую стихию, выражено на человеческом

языке и передано нам Церковным Преданием, ибо соборность церкви

предполагает человеческую свободу и вне этой свободы не существует самого

предания. Учение Хомякова о соборности имеет преимущества, ибо в нем

сознательно поставлена в центре идея свободы, а не идея авторитета. А

Достоевский признал даже идею авторитета антихристовым соблазном.

 

Вопрос сложен потому, что не только все искажающее, извращающее и греховное

в жизни церковной происходит от человеческого элемента, но от него же

происходит и все творческое, обогащающее и развивающее. Человеческая

активность прошлого, человеческое предание часто мешают разрешению задач,

поставленных нашей эпохой, но эти задачи могут быть разрешены лишь новой

человеческой активностью, лишь зачинанием нового предания. Человеческий

элемент, со своими активными реакциями индивидуализирует христианское

откровение, преломляет в национальных типах мышления и национальных типах

культуры, соединяет и сращивает с формами национально-политическими.

Вселенская истина христианства по-разному воспринимается и дает разные типы

на Востоке и Западе, в мире латинском, германском или англо-саксонском. Мы

не знаем типа христианства, который не был бы человечески

индивидуализирован. Эта индивидуализация сама по себе есть положительное

обогащение и благо. В доме Отца обителей много. Человеческим грехом

является не индивидуализация, а разделение и вражда. Если бы не было

разделения церквей, то все равно было бы огромное различие между типом

христианства Восточного и типом христианства Западного. Это различие было

огромно между восточной и западной патристикой, когда церковь была еще

едина. Если Индия и Китай станут христианскими, то они создадут новый

индивидуализированный тип христианства, отличный от восточного православия,

и от западного католичества и протестантизма. Вы не убедите индусов или

китайцев, ставших христианами, что античная греко-римская культура с

Платоном, Аристотелем и стоиками есть необходимая составная часть

христианского откровения. У них была своя древняя мудрость, были свои

великие философы, и они останутся им более близкими, чем Платон и

Аристотель. Это должно быть отнесено к человеческому, а не божескому

элементу. Наше христианство было до сих пор почти исключительно

христианством народов средиземноморской, греко-римской культуры. Такова

была человеческая почва, воспринявшая христианство. Правда, почва эта

сформировалась в эллинистическую эпоху, которая была универсалистической,

но это все же была усложненная восточными влияниями греко-римская культура.

На Востоке влияла, главным образом, греческая культура, на Западе -

латинская. На одних влиял, главным образом, Платон и неоплатонизм, на

других - Аристотель и стоики. Но если мы верим в абсолютность христианства,

то мы не можем его считать религией средиземноморской, греко-римской.

Необходимо различать христианское откровение от типов цивилизации и типов

мышления, в которых оно преломилось. И вот это различие недостаточно делают

все конфессии. Уж если Аристотеля сделали неотрывной частью христианского

откровения, если томисты признают исповедание философии Аристотеля

необходимым условием для правильного восприятия откровения, то значит

человечески-партикулярное было принято за божественно-универсальное.

Человеческий элемент, человеческая стихия превращают абсолютное

христианское откровение в конфессии, в которых вселенскость всегда

ущемлена. Бесспорно, народы, цивилизации и конфессии имеют свои специальные

дары и миссии. Но сознание этих даров и миссий не должно парализовать

вселенского сознания. Типы национальные и типы цивилизаций, характер

мышления и различие формулировок разделяют более, чем сами религиозные

реальности и сама истина откровения, чем духовная жизнь.

 

Когда ставится проблема христианской вселенскости, то нет ничего труднее,

как определить, что принадлежит в конфессии элементу человеческому и

психологическому, типу мышления и культуры, национальности и политики. И

дальше есть большая трудность в разграничении в этом индивидуализирующем

человеческом элементе того, что есть положительное многообразие, творчество

и богатство, от того, что в нем есть источник самодовольства,

ограниченности, разделения и вражды к другим. Конфессия, всякая конфессия,

есть историческая индивидуализация единого христианского откровения, единой

христианской истины. Поэтому никакая конфессия не может быть полнотой

вселенской истины, не может быть самой истиной. Конфессия есть категория

историческая и она определяется исторической стороной богочеловеческого

религиозного процесса. Конфессия есть исповедание веры в Бога человеком, а

не полная истина, открытая Богом. И человек накладывает сам границы на свое

исповедание веры в Бога. Верующий имеет непреодолимую склонность видеть

теофанию в том, что он сам вложил в исторический религиозный процесс. Его

собственные деяния представляются ему как объективная, извне ему

открывшаяся истина. Национально-исторические вероисповедные особенности

представляются объективными данными откровения. Церковный национализм, хотя

бы он был так широк, как латинство, есть все еще непреодоленное внутри

христианства язычество. Христианин не может не верить, что существует

вселенская церковь Христова и что в ней есть единство, полнота и богатство.

Но она лишь частично, неполно актуализована в истории, многое в ней

остается в потенциальном состоянии. Конфессия со своей сращенностью с

национальными и политическими формами, со своей ограниченностью известным

типом мышления и известным стилем культуры не может претендовать быть

совершенной актуализацией вселенской церкви, совершенным выражением

единства и полноты. Но никакая конфессия в своем человеческом элементе не

может претендовать быть носительницей полноты и чистоты православности,

католичности и евангеличности. Конфессия всегда ограничена и часто бывает

закостенелой, препятствующей движению духа. Никакая поместная православная

церковь не может претендовать быть носителем и выразителем полноты

православности. Существует православная церковь как истинная вселенская

Церковь, но это не есть русская или греческая церковь, в которых

православие ущерблено. Римская католическая церковь не может претендовать

быть носителем и выразителем полноты католичности. И многочисленные

протестантские церкви не могут претендовать быть носителями и выразителями

полноты и чистоты евангеличности. Люди очень часто принимают свою гордость

и самодовольство за верность истине. Но верны они бывают не столько истине,

сколько себе и своей ограниченности. Истина лежит гораздо глубже и гораздо

выше. Официальная католическая церковь имеет претензию быть носителем

полноты и вселенскости. И во имя этого своего вселенского сознания она

эксклузивна, она отталкивается от общения со всем остальным христианским

миром. В действительности, она есть партикуляристическая, римская церковь,

носящая на себе печать известного типа человеческого мышления, человеческой

цивилизации, печать человеческой расы, расы латинской. Эта церковь

огромная, большого стиля, с великим культурным прошлым, объемлющая все

части света, но она есть лишь часть, принимающая себя за целое. В ней

партикуляризм наиболее мнит себя универсализмом. Именно католическое

сознание в своей классической системе томизма почитает свою церковь в

истории вполне актуализированной, т. е. совершенной, и не хочет допустить

ничего потенциального, еще требующего актуализации. Это вполне согласуется

с томистской интерпретацией аристотелевского учения о потенции и акте.

Православное сознание скорее может допустить потенциальность в церкви, еще

требующую актуализации. Это определяется пониманием церкви, как живого

духовного организма, или богочеловеческого процесса. Это и есть соборность,

понятие, чуждое западному христианскому сознанию.

 

Но не ведет ли нас признание ограниченности всякой конфессии и

невозможность увидеть в ней вселенскость к интерконфессионализму? Многие и

понимают экуменическое движение как движение к интерконфессионализму. Я же

склонен думать, что интерконфессионализм есть заблуждение и опасность для

экуменического движения. Протестантские организации нередко выставляют

принцип интерконфессионализма и в нем думают объединить все конфессии и

церкви. Но интерконфессионализм менее всего может быть признан вселенским.

Интерконфессионализм не есть обогащение, а обеднение, не конкретная

полнота, а отвлеченность. Интерконфессионализм не богаче и полнее, а беднее

и ущербнее конфессии. Это есть равнение по минимуму. Интерконфессиональное

христианство есть христианство отвлеченное, в нем нет конкретной полноты

жизни. Сторонники интерконфессионализма предлагают христианам объединяться

на отвлеченном минимуме христианства, например, на вере в божественность

Иисуса Христа, отбросив все, что разделяет. Но таким путем ничего нельзя

достигнуть в религиозной жизни. Религиозная жизнь совсем не походит на

жизнь политическую, в ней невозможны блоки, основанные на том, что я тебе

уступлю то-то, а ты мне уступи то-то. Вера может быть лишь интегральной,

целостной, в ней ничего нельзя уступить. Тогда только она жизненна, тогда

только она может вдохновить к активности. Если у меня в качестве

православного есть культ Божьей Матери, то я не могу делать вид, что я

забыл об этом во имя соглашений с христианами, которым этот культ чужд.

Вселенскость есть полнота и она не достигается путем отвлечения, путем

сложения и вычитания. Воля к вселенскости есть воля к большей полноте и

богатству и лишь в этой полноте и богатстве можно мыслить воссоединение

христианского мира. Экуменическое движение можно мыслить

интерконфессиональным лишь в том смысле, что в нем встречаются и совместно

работают представители разных конфессий, что оно есть сотрудничество

конфессий. Но это совсем не значит, что сама конфессия внутри делается

интерконфессиональной, что интерконфессиональным делается верующий

православный, протестант или католик. Такой интерконфессионализм означал бы

равнодушие. Поэтому говорить нужно не об интерконфессионализме, а о

сверхконфессионализме, о движении к сверхконфессиональной полноте.

Вселенскость достижима через движение вверх и в глубину, через выявление

полноты внутри каждого религиозного типа. Христианский мир един на глубине

и на высоте, на поверхности же он безнадежно разъединен. Но движение к

интерконфессионализму двигается по поверхности. Движение же к

сверхконфессиональности есть движение в глубину и высоту. Мы хотим

восполнить свою ущербность. Интерконфессиональное христианство есть

ущербное, самое отвлеченное, умаленное и потому не к нему мы должны

двигаться. Лишь оставаясь в своей конфессии, но углубляясь и возвышаясь,

переходя с плоскости, на которой сталкиваются исторические конфессии, в

более духовный план, я могу надеяться достигнуть сверхконфессиональной

полноты. Православный в глубине, в подлинных реальностях, может встретиться

с католиком и протестантом. Глубина христианской мистики встречается с

глубиной мистики нехристианских религий. На поверхности нас разделяют

доктрины и формы мышления, расовые психологии и формы церковной

организации. В глубине мы соприкасаемся с самим Христом, а потому друг с

другом. И это совсем не есть бескровный интерконфессионализм. Это есть

движение к полноте.

 

Невозможно отказаться от истины, в которую веришь, и ничего нельзя в ней

уступать. Конкретная интегральная истина неделима. Но не следует считать

себя уже носителем этой истины. Никто не может претендовать на то, что он

или его религиозная община вполне актуализировали полноту вселенской

истины. Она не только в жизни, но и в мысли не вполне актуализирована. Не

только отдельный человек, но и всякое религиозное сообщество нуждается в

восполнении и всегда бывает виновно в самодовольстве, во вражде к другим, в

принятии части за целое. Религиозная христианская жизнь бесконечна по своим

задачам и не может быть вмещена ни в какие конечные формы. Между тем как

все исторические конфессии стремятся к закреплению конечных форм, в которые

хотят вместить полноту истины. Вселенскость же есть бесконечная задача, не

вместимая ни в какие конечные формы. Христианство есть не только откровение

истины, но и откровение любви. И фанатически преданный своей

конфессиональной истине нередко грешит против любви. Он не верен Христу,

который есть не только истина, но также любовь, как путь и жизнь. Только

соединение истины и любви может раскрыть путь христианского единения.

Законническая преданность истине сама по себе может вести к

ненавистническим чувствам и разъединению. Исключительная же вдохновленность

любовью, сопровождаемая равнодушием к истине, делает расплывчатой и

неопределенной самую цель христианского единения. Необходимо делать

различие между православием, как вселенской церковью, в которой должна быть

полнота истины, и православием, как конфессией, на которой неизбежно лежит

печать человеческой ограниченности. Я могу видеть в православии самую

большую истину и потому хотеть до конца в нем оставаться. Но это не должно

мешать мне видеть исторические грехи и вину православия и

греко-византийского, и русского. И таких грехов не мало - ложное отношение

церкви к государству, приводившее к порабощению церкви государством,

церковный национализм, обрядоверие, в которое нередко впадал православный

мир, недостаток активности, активной христианизации жизни, подавление

элемента евангельского элементом сакраментально-литургическим, замкнутость

в себе и вражда к западному христианскому миру. Самое слово православие

значит исповедание истины. Но национальные православные церкви Востока не

являются носителями этой полной истины. Православным и, в частности, нам,

русским православным, подобает признать, что православие хранило древнюю

истину, но очень мало и плохо ее осуществляло, очень мало сделало для

воплощения ее в жизнь и не только в жизнь, но даже в мысль. Западное

христианство гораздо более себя реализовало и актуализировало. Быть может,

потому ему чаще представлялся соблазн изменить самой истине. Но истина

открыта нам не только для того, чтобы мы ее ревниво хранили, она открыта

нам для творчества жизни. Истина не есть мертвый капитал, она должна

приносить проценты. Истина, которая себя не реализует в динамике жизни,

становится мертвой, перестает быть путем и жизнью. Бесспорно, истина

православия была духовным источником жизни русского народа. Она породила

образы великих святых. Она формировала души. Но реализация не была

пропорциональна размерам данной истины. Христианский Запад, быть может,

слишком себя актуализировал, до надрыва сил, христианский Восток -

недостаточно. Я убежден, что в православии большая догматическая истина,

чем в католичестве и протестантизме, что в нем даны бесконечные

возможности, именно вследствие его недостаточной актуализированности, что в

нем разлит дух свободы. Но это не мешает сознавать грехи православного мира

и ограниченность его. И на Западе существуют не только конфессии, как часто

думали православные. На Западе есть подлинный христианский духовный опыт,

очень богатый и многообразный, и мы многому должны учиться у христиан

Запада. Но и западный христианский мир должен признать значительность и

богатство духовного опыта у христиан Востока. Он также нуждается в

восполнении и не всем владеет. Только такая взаимная настроенность может

быть благоприятна для христианского сближения и единения.

 

Мы не можем претендовать на создание в ХХ веке вселенской церкви своими

человеческими силами. Если вселенской церкви никогда не было, если она не

ведет своего начала от Иисуса Христа, то ее никогда и не будет. Конгрессы,

конференции, интерконфессиональные объединения могут быть символом

возникновения нового вселенского духа среди христианского человечества, но

они не могут претендовать на создание церкви, которая, наконец, впервые

будет подлинно вселенской. Экуменическое движение, заслуживающее самого

горячего сочувствия, имеет свои опасности, которые нужно осознать. В

прошлом попытки уний между католичеством и православием носили совсем

внешний характер, церковно-правительственный, и совершались без внутреннего

духовного единения. Эти унии обыкновенно приводили к обратным результатам и

вызывали еще большую вражду. Нигде нет такой вражды между православными и

католиками, как в странах, в которых есть униатство. Очень характерно, что

максимально отталкивают православных те католики, которые являются

специалистами по восточному вопросу и по православию, профессионалы так

называемого "соединения церквей". Самое выражение "соединение церквей"

лучше было бы совсем отбросить, как неискреннее и неточное. Разделения

церквей не произошло, произошло разделение христианского человечества. И

вопрос стоит не в соединении церквей, а в соединении христиан, соединении

христиан Востока и Запада, соединении христиан на Западе. С этого всегда

следует начинать, с соединения христианских душ. Менее всего это

достигается переговорами и соглашениями церковных правительств. Процесс

сближения и объединения должен идти снизу, из глубины. Опасность формальных

уний возникает тогда, когда католики стремятся к приобретению православного

Востока. На этой почве стоял еще Вл. Соловьев, который был велик своей

мукой об единстве, но точка зрения которого устарела. Сейчас экуменическое

движение, в котором главную роль играют протестанты, стоит под другим

знаком, и с ним связана другого рода опасность. Христианскую вселенскость

иногда понимают слишком внешне, по преимуществу социально и морально. В

нашу эпоху существует понимание христианства, как религии социальной и

моральной. Такое понимание нередко можно встретить в мире англо-саксонском.

Менее всего я склонен отрицать огромное значение социального вопроса для

объединения христианского мира. Наоборот, я думаю, что социальный вопрос

сейчас централен для христианского сознания. От изменения отношения

христианства всех вероисповеданий к социальной жизни, от радикального

осуждения христианами социальной неправды и требования осуществления правды

Христовой и в социальной жизни зависит судьба христианства в мире. Именно

на этой почве происходит объединение антихристианских сил. Христиане не

должны уступать врагам христианства прерогативы борьбы за социальную

справедливость, за улучшение положения рабочих классов. Но христианство не

есть социальная религия, и основы христианства не социальны и не моральны,

а мистичны и духовны. Забвение мистической стороны христианства и

обращенности его к вечности не могут привести к истинному единству и

вселенскости. Литургическое движение нашего времени напоминает о

мистических основах христианства. И в известной части протестантского мира,

который вообще литургически наиболее ущерблен и обеднен, пробуждается

литургическая жажда. Единство христианского мира будет достигнуто не на

почве чисто социальной, а на почве духовного углубления внутри всех

конфессий, на почве возрождения духовной жизни. В последние столетия

христианская духовность ослабела, христианство, становясь внешним,

подверглось влиянию рационализма и нередко обслуживало буржуазные интересы.

Невозможно надеяться на то, что при упадочном и внешнем христианстве будет

достигнуто большее единство и вселенскость. Задачи экуменического движения

выполнимы лишь при наличии христианского возрождения. Но над нашим миром,

пережившим кризисы и катастрофы, проносится дуновение новой христианской

духовности. И с этим связаны наши надежды. Нельзя уже быть внешним, бытовым

христианином, полухристианином, полуязычником. Требования, предъявляемые

нашим временем христианской душе, страшно повысились. И происходит

качественный подбор. Мечем разделяется подлинное от неподлинного, реальное

от иллюзорного, божественное от того, что человек сам создал и выдал за

божественное. Само христианство за ряд столетий очень секуляризировалось и

должно произойти очищение христианства. Необходимо решить изнутри

христианства проблемы, которыми мучится мир, христианство не может быть

равнодушно к движениям мира. Но тогда лишь оно будет силой в мире и для

мира, когда оно не будет зависеть от мира и не будет определяться миром.

 

В мире происходит небывалая концентрация, объединение и организация

антихристианских сил. Эти силы необыкновенно активны. И христианство,

разделенное на части, на враждующие между собой конфессии, бессильно перед

лицом антихристианской опасности, перед возрастающей дехристианизацией

мира. Контраст объединенности, организованности и активности

антихристианских сил и разделенности, дезорганизации и пассивности

христианских сил не может не мучить христианскую совесть. Перед лицом

могущественного врага, потребность христианского единства не может не быть

сознана. Христиане сами во многом виноваты, христиане, а не христианство.

Христиане сами должны были во имя Христа делать то положительное социальное

и культурное дело, которое часто делали враги христианства. Они его не

делали, или делали со страшным опозданием, или, что еще хуже, осуждали

делающих. Почему христианские силы менее активны, чем силы

антихристианские, вполне понятно, это объяснимо из самого христианского

вероучения и мировоззрения. Христианство признает свободу человеческого

духа и силу греха. Оно не может верить в разрешимость всех вопросов жизни

внешней и принудительной организацией, в которую верит коммунизм. Именно

христианская свобода затрудняет реализацию христианства в жизни. Это

основной парадокс христианства. Материалистом легче быть, чем христианином.

От христианина требуется несоизмеримо больше, а обычно исполняет он меньше.

Но бывают эпохи, когда христианские души пробуждаются, когда активность

делается неизбежной, вялость и инерция душ побеждаются. Мы вступаем в такую

эпоху. Ответственность безмерно возросла. Мы не живем уже в уютном и

спокойном христианском быту. Мы призваны к творческим усилиям.

Экуменическое движение есть симптом пробуждения христианского мира, пока

еще слабый. Но внутри всех конфессий и всех исторических церквей

пробуждается это беспокойство и волнение. Все чаще и чаще происходят

переходы за пределы замкнутой конфессии. Переходы из одной конфессии в

другую носят чисто личный характер и они не решают экуменической проблемы,

обыкновенно даже не ставят ее. Но люди, остающиеся верными своей конфессии,

заболевают жаждой вселенского единства и полноты. Более углубленное и

духовное понимание христианства должно ослабить конфессиональный фанатизм и

самодовольство, оно переводит в иной план, чем тот, в котором разыгралась

борьба разделенных и враждующих частей христианского мира. Необходимо

решительно противоположить "мистику" "политике" в церкви, употребляя эти

слова в том смысле, в каком их употребляет Шарль Пеги. Вся мучительность

христианской истории определилась сращенностью церкви с "политикой". В

раздоре и вражде огромное место занимала именно политика, которую можно

вскрыть за всеми историческими религиозными преследованиями. И сейчас еще

политический момент играет преобладающую роль в религиозной вражде, он

вносится в догматические споры. Возрождение христианской духовности должно

ослабить роли политического элемента в церкви. И этим должна раскрыться

возможность нового и одухотворенного социального творчества в христианстве.

Мы вступаем в совершенно новую эпоху и совсем по-новому должны ставиться

проблемы единства и вселенскости. В старых постановках этой проблемы еще

чувствовался партикуляризм и провинциализм исторической жизни церкви. Мы

живем в революционную эпоху, и все исторические границы, казавшиеся

вечными, сметаются. Вселенское христианство может быть актуализировано лишь

при остром эсхатологическом чувстве жизни.

 

Христиане думают, что их разделяет божественная истина. В действительности

же разделяет их именно человеческое, человеческая душевная структура,

различия в опыте и чувстве жизни в интеллектуальном типе. Объективируя свои

собственные состояния, люди думают, что они борются за абсолютную истину.

Но когда мы приходим к подлинным религиозным первореальностям, когда в нас

раскрывается подлинный духовный опыт, мы приближаемся друг к другу и

соединяемся во Христе. Православные имеют иное учение об искуплении, чем

протестанты, и можно бесконечно спорить о том, чье учение более правильно.

Но само искупление одно и то же, сама религиозная реальность едина.

Православные имеют иное учение о почитании Божьей Матери, чем католики: они

не приемлют догмата непорочного зачатия. Споры о догмате непорочного

зачатия вызывают разделение и вражду. Но самый культ Божьей Матери, самый

религиозный опыт один и тот же у православных и у католиков. Христианское

сближение не следует ставить ни на почву схоластически-доктринальную, ни на

почву канонически-правовую. Именно на этой почве произошли разделение и

раздор. Сближение прежде всего нужно ставить на почву духовно-религиозную,

внутреннюю. Внешнее от внутреннего пойдет, церковное единство от духовного

единения христиан, от христианской дружбы. Объединяет прежде всего вера в

Христа и жизнь во Христе, искание Царства Божьего, т. е. самая сущность

христианства. Ищите прежде всего Царства Божьего, и все остальное

приложится вам. Объединяться можно на самом искании Царства Божьего, а не

на том остальном, что прилагается. Но в греховном христианском человечестве

то, что прилагается, заслонило собой самое Царство Божие, и оно-то

разрывает на части христианский мир. Идея Царства Божия в христианстве

глубже, чем идея церкви, которая есть исторический путь к Царству Божьему.

Идея Царства Божьего эсхатологична и профетична. На ней и должно быть

построено единение. Это не минимум, а максимум, не абстракция, а

конкретность. Перспектива достижения абсолютной полноты и абсолютного

единства есть перспектива эсхатологическая, есть исполнение времен. Но

исполнение времен совершается во времени еще.

 

Экуменическое движение означает изменение внутри христианского мира,

возникновение нового христианского сознаия. Православие может быть

благоприятной почвой для экуменического движения и вступление православных

в это движение может иметь огромное значение. Мир православный не

участвовал в страшной исторической борьбе протестантов и католиков. Опыт

интерконфессиональных собраний в Париже показал, что протестанты и католики

легче встречаются на православной почве. Есть два понимания вселенскости -

горизонтальное и вертикальное. Для горизонтального понимания вселенское

единство означает охватывание как можно больших пространств земли,

универсальную организацию всей поверхности земли. К этому пониманию

склоняется католичество. Для вертикального понимания вселенскость есть

измерение глубины, вселенскость может быть дана как качество каждой

епархии. Это есть понимание православное. Оно более благоприятно для

экуменического движения. Католики примут активное участие в этом движении в

том лишь случае, если они откажутся от империализма в понимании вселенского

единства христианства, если победят в себе империалистическую волю как

соблазн и увидят вокруг себя не объекты воздействия, а субъекты. Это, может

быть, самый важный вопрос в движении к единству. Без участия католиков

движение не может быть полным по своим результатам. У протестантов есть

другой соблазн, соблазн слишком большой легкости в достижении единства и

вселенскости. Соблазн же православный есть соблазн изолированного и

самодовлеющего бытия, безразлично к тому, что происходит с миром. У каждого

есть свои соблазны. Почва для соединения может уготовляться человеческой

активностью и направлением человеческой воли. И мы все для этого должны

сделать. Но не человеческими силами совершится соединение, оно окончательно

совершится действием Духа Святого, когда час для этого настанет. И во

всяком случае, движение к этому центральному событию в судьбах христианства

означает вступление в новую эпоху, когда излияние Духа Святого будет

сильнее, чем было до сих пор.

 

 

 

   Н.А.Бердяев.

   Духи русской революции

 

 

 

                          1918 год

 

                  Сбились мы. Что делать нам?

                  В поле бес нас водит, видно,

                  Да кружит по сторонам.

                               Пушкин

 

 

Введение

 

     С Россией произошла страшная катастрофа. Она ниспала в темную бездну. И

многим начинает казаться,  что единая и великая Россия  была лишь призраком,

что не было  в ней подлинной реальности. Нелегко  улавливается  связь нашего

настоящего с нашим прошлым.  Слишком изменилось выражение лиц русских людей,

за  несколько месяцев оно сделалось неузнаваемым. При  поверхностном взгляде

кажется, что в России произошел небывалый по радикализму переворот. Но более

углубленное и проникновенное познание должно  открыть в России революционный

образ  старой  России,  духов,  давно  уже обнаруженных  в творчестве  наших

великих  писателей,  бесов,  давно уже  владеющих  русскими  людьми.  Многое

старое, давно  знакомое является лишь  в новом  обличье. Долгий исторический

путь ведет  к революциям, и в них открываются национальные особенности  даже

тогда, когда  они  наносят тяжелый удар  национальной  мощи и  национальному

достоинству. Каждый народ  имеет свой стиль революционный, как имеет и  свой

стиль  консервативный. Национальна  была  английская революция,  и столь  же

национальна революция французская. В  них узнается прошлое Англии и Франции.

Каждый народ делает революцию  с тем  духовным  багажом,  который  накопил в

своем прошлом,  он вносит в революцию свои грехи  и  пороки, но также и свою

способность  к жертве и к  энтузиазму. Русская революция  антинациональна по

своему характеру,  она  превратила Россию в  бездыханный труп.  Но и в  этом

антинациональном  ее характере отразились  национальные особенности русского

народа и стиль нашей несчастливой и губительной революции  -- русский стиль.

Наши старые национальные болезни и грехи привели к революции и определили ее

характер. Духи русской революции -- русские духи, хотя и использованы врагом

нашим на погибель нашу. Призрачность ее -- русская призрачность. Одержимость

ее -- характерно русская одержимость. Революции, происходящие на поверхности

жизни, ничего  существенного  никогда  не  меняют  и не открывают, они  лишь

обнаруживают  болезни,  таившиеся  внутри   народного  организма,  по-новому

переставляют  все  те же элементы  и являют старые образы в  новых одеяниях.

Революция всегда есть в значительной степени маскарад, и если сорвать маски,

то можно встретить старые,  знакомые лица. Новые души рождаются позже, после

глубокого  перерождения и  осмысливания  опыта революции. На поверхности все

кажется новым в русской революции -- новые выражения лиц, новые жесты, новые

костюмы,  новые формулы  господствуют над  жизнью; те, которые  были  внизу,

возносятся на самую  вершину, а те, которые  были  на  вершине, упали  вниз;

властвуют  те, которые были гонимы,  и гонимы те,  которые властвовали; рабы

стали безгранично  свободными,  а свободные  духом подвергаются  насилию. Но

попробуйте  проникнуть  за  поверхностные  покровы  революционной  России  в

глубину.  Там узнаете вы старую  Россию,  встретите  старые,  знакомые лица.

Бессмертные образы  Хлестакова, Петра Верховенского и Смердякова  на  каждом

шагу  встречаются в революционной России и играют  в ней  немалую  роль, они

подобрались к самым вершинам власти. Метафизическая диалектика  Достоевского

и  моральная рефлексия  Толстого определяют внутренний  ход  революции. Если

пойти   в  глубь  России,  то   за  революционной  борьбой  и  революционной

фразеологией нетрудно  обнаружить хрюкающие гоголевские морды и рожи. Всякий

народ в любой момент своего существования  живет в разные  времена  и разные

века. Но нет народа, в котором соединялись бы столь разные возрасты, которые

так   совмещал  бы  XX  век  с   XIV  веком,  как   русский   народ.  И  эта

разновозрастность  есть  источник  нездоровья и помеха  для цельности  нашей

национальной жизни.

     Великим писателям всегда открывались образы национальной жизни, имеющие

значение  существенное  и  непреходящее.  Россия, раскрывавшаяся ее  великим

писателям, Россия Гоголя и Достоевского, может быть  обнаружена и в  русской

революции, и в ней столкнетесь вы с основными оценками, предопределенными Л.

Толстым. В образах Гоголя и Достоевского, в моральных оценках Толстого можно

искать разгадки тех  бедствий и несчастий, которые революция принесла  нашей

родине,  познания духов, владеющих резолюцией.  У Гоголя и Достоевского были

художественные  прозрения о России и  русских  людях, превышающие их  время.

По-разному раскрывалась  им Россия, художественные методы их противоположны,

но у  того и  у другого было  поистине что-то пророческое для России, что-то

проникающее в  самое  существо, в самые тайники природы  русского  человека.

Толстой как художник для нашей цели не интересен. Россия, раскрывавшаяся его

великому художеству, в русской  революции  разлагается  и  умирает.  Он  был

художником  статики русского быта,  дворянского и  крестьянского, вечное  же

открывалось ему как художнику лишь в элементарных природных стихиях. Толстой

более космичен, чем антропологичен.  Но  в  русской  революции  раскрылся  и

по-своему  восторжествовал  другой  Толстой  --  Толстой  моральных  оценок,

обнаружилось  толстовство  как  характерное  для  русских  миросозерцание  и

мировоззрение.  Много  есть  русских  бесов,  которые  раскрывались  русским

писателям  или  владели  ими,--  бес  лжи  и  подмены,  бес  равенства,  бес

бесчестья,  бес отрицания,  бес  непротивления и мн., мн. другие. Все это --

нигилистические  бесы,  давно уже терзающие  Россию. В центре для меня стоят

прозрения Достоевского, который  пророчески  раскрыл  все духовные основы  и

движущие пружины русской революции.  Начну же  с Гоголя, значение которого в

этом отношении менее ясно.

 

 

I. Гоголь в русской революции

 

     Гоголь  принадлежит  к самым  загадочным русским писателям  и еще  мало

сделано  для его  познания.  Он  загадочнее Достоевского. Достоевский  много

сделал сам для  того,  чтобы  раскрыть  все противоположности и  все  бездны

своего  духа.  Видно,  как  дьявол  с  Богом  борется в его  душе  и  в  его

творчестве.  Гоголь  же  скрывал  себя  и  унес с  собой в  могилу  какую-то

неразгаданную  тайну.  Поистине   есть  в  нем   что-то  жуткое.  Гоголь  --

единственный  русский   писатель,  в  котором  было  чувство  магизма,--  он

художественно передает действие темных, злых магических сил. Это,  вероятно,

пришло  к нему с Запада, от католической  Польши. "Страшная месть"  насыщена

таким магизмом. Но в более прикрытых формах  есть этот  магизм и  в "Мертвых

душах" и  в  "Ревизоре".  У  Гоголя было  совершенно  исключительное по силе

чувство зла.  И он не находил тех утешений, которые  находил  Достоевский  в

образе Зосимы и в прикосновении к матери-земле. Нет у него всех этих клейких

листочков, нет нигде спасения от  окружавших его  демонических рож. Жуткости

гоголевского  художества  совершенно  не  чувствовала  старая  школа русских

критиков.  Да  и где  им  было  почувствовать  Гоголя!  Их  предохраняло  от

восприятия  и   от   понимания  таких  жутких   явлений   рационалистическое

просвещение.  Наша критика была для  этого слишком  "прогрессивного"  образа

мыслей, она не верила в нечисть.  Она хотела  использовать  Гоголя лишь  для

своих   утилитарно-общественных   целей.   Она   ведь  всегда   пользовалась

творчеством великих писателей для утилитарно-общественной проповеди. Впервые

почувствовал жуткость Гоголя писатель другой школы, других истоков и другого

духа -- В. В. Розанов. Он не любит Гоголя и пишет о нем со злым чувством, но

он понял,  что  Гоголь был художником зла. Вот что  необходимо  прежде всего

установить  --  творчество  Гоголя  есть  художественное  откровение зла как

начала  метафизического и внутреннего,  а  не зла общественного и  внешнего,

связанного  с политической  отсталостью и  непросвещенностью. Гоголю не дано

было увидеть образов  добра и  художественно передать  их.  В этом  была его

трагедия. И  он сам испугался своего исключительного видения  образов зла  и

уродства.  Но то,  что  было  его  духовным  калечеством, то породило  и всю

остроту его художества зла.

     Проблема   Гоголя  стала  лишь   перед   тем  религиозно-философским  и

художественным течением, которое обозначилось у нас в начале XX века. Гоголя

принято  было  считать основателем  реалистического  направления  в  русской

литературе. Странности гоголевского  творчества объясняли исключительно тем,

что он был сатириком и изображал неправду старой крепостнической России. Всю

необычайность гоголевских  художественных приемов просмотрели. В гоголевском

творчестве не видели ничего проблематического, потому  что  вообще не видели

ничего  проблематического. Все представлялось русским критикам ясным и легко

объяснимым,  все  было упрощено  и сведено к  элементарной  задаче. Поистине

можно сказать, что критическая  школа Белинского, Чернышевского, Добролюбова

и их эпигонов просмотрела внутренний смысл великой русской литературы и не в

силах  была  оценить  ее  художественные  откровения.  Должен был  произойти

духовный  кризис,  должны  были  быть  потрясены  все  основы  традиционного

интеллигентского   мировоззрения,  чтобы  по-новому   раскрылось  творчество

великих  русских  писателей. Тогда только  сделался  возможен  и  подход,  к

Гоголю.  Старый взгляд  на  Гоголя,  как  на  реалиста  и  сатирика, требует

радикального пересмотра. Теперь уже,  после всех усложнений  нашей психики и

нашего мышления, слишком ясно, что взгляд  литературных староверов на Гоголя

не стоит на высоте гоголевской проблемы. Нам  представляется чудовищным, как

могли  увидеть  реализм  в  "Мертвых  душах",   произведении  невероятном  и

небывалом. Странное и  загадочное творчество Гоголя не может быть отнесено к

разряду общественной сатиры,  изобличающей временные  и преходящие  пороки и

грехи дореформенного русского общества. Мертвые души не имеют обязательной и

неразрывной  связи  с  крепостным  бытом   и  ревизор   --  с  дореформенным

чиновничеством. И сейчас после всех реформ и революций Россия полна мертвыми

душами  и ревизорами, и гоголевские  образы не умерли,  не отошли в прошлое,

как образы Тургенева или  Гончарова. Художественные  приемы Гоголя,  которые

менее всего могут быть названы реалистическими  и  представляют своеобразный

эксперимент,   расчленяющий   и   распластовывающий    органически-целостную

действительность, раскрывают что-то  очень  существенное  для  России и  для

русского человека, какие-то  духовные болезни, неизлечимые никакими внешними

общественными  реформами и революциями.  Гоголевская Россия  не есть  только

дореформенный  наш быт, она принадлежит  метафизическому характеру  русского

народа и обнаруживается и  в  русской революции. То  нечеловеческое хамство,

которое  увидел Гоголь, не  есть  порождение  старого строя, не  обусловлено

причинами  социальными и  политическими, наоборот,-- оно породило  все,  что

было дурного в старом строе,  оно отпечатлелось на политических и социальных

формах.

     Гоголь  как  художник  предвосхитил  новейшие  аналитические  течения в

искусстве,  обнаружившиеся  в  связи  с кризисом  искусства.  Он  предваряет

искусство  А.   Белого   и   Пикассо.   В   нем   были  уже  те   восприятия

действительности, которые  привели  к кубизму.  В художестве  его  есть  уже

кубистическое  расчленение  живого  бытия.  Гоголь  видел уже  тех  чудовищ,

которые позже художественно увидел Пикассо. Но Гоголь ввел в обман,  так как

прикрыл смехом свое  демоническое созерцание. Из новых русских художников за

Гоголем идет даровитейший из них -- Андрей  Белый, для которого окончательно

померк образ человека и  погрузился в космические  вихри. А. Белый  также не

видит  органической красоты в человеке, как не видит ее Гоголь. Он во многом

следует  за художественными приемами  Гоголя, но делает и  совершенно  новые

завоевания  в области  формы. Уже Гоголь подверг аналитическому  расчленению

органически-цельный  образ человека. У  Гоголя  нет  человеческих образов, а

есть лишь морды и рожи,  лишь чудовища, подобные складным чудовищам кубизма.

В  творчестве  его  есть человекоубийство.  И Розанов  прямо обвиняет  его в

человекоубийстве.  Гоголь  не  в силах  был дать положительных  человеческих

образов и очень страдал от этого. Он  мучительно искал  образ человека  и не

находил  его.  Со всех сторон  обступали  его  безобразные и  нечеловеческие

чудовища. В  этом  была  его трагедия.  Он  верил в человека,  искал красоты

человека  и  не  находил  его  в  России.  В  этом  было  что-то  невыразимо

мучительное, это могло довести до сумасшествия. В  самом Гоголе был какой-то

духовный вывих, и он носил в себе какую-то неразгаданную  тайну.  Но  нельзя

винить его за то, что  вместо образа человека  он  увидел в России Чичикова,

Ноздрева, Собакевича, Хлестакова, Сквозник-Дмухановского и т. п. чудищ.  Его

великому  и  неправдоподобному художеству  дано  было  открыть отрицательные

стороны  русского  народа,  его  темных  духов,  все  то,  что  в  нем  было

нечеловеческого,  искажающего  образ и  подобие Божье. Его ужаснула и ранила

эта нераскрытость  в России человеческой личности, это  обилие  элементарных

духов природы  вместо людей. Гоголь  -- инфернальный'  художник. Гоголевские

образы--клочья людей, а нелюди,  гримасы  людей. Не  его вина,  что в России

было  так мало  образов человеческих, подлинных  личностей, так много  лжи и

лжеобразов,  подмен,  так   много  безобразности  и  безобразности.   Гоголь

нестерпимо  страдал от этого. Его дар прозрения духов пошлости -- несчастный

дар,  и он пал жертвой этого дара. Он открыл нестерпимое зло пошлости, и это

давило его. Нет образа  человека и у А. Белого. Но он принадлежит уже другой

эпохе,  в которой пошатнулась  вера в образ  человека. Эта  вера была  еще у

Гоголя.

     Русские люди,  желавшие революции и возлагавшие на нее великие надежды,

верили,   что   чудовищные   образы  гоголевской   России   исчезнут,  когда

революционная  гроза   очистит  нас  от   всякой  скверны.  В  Хлестакове  и

Сквозник-Дмухановском,  в  Чичикове  и Ноздреве видели  исключительно образы

старой  России, воспитанной самовластьем и  крепостным правом.  В  этом было

заблуждение революционного сознания, неспособного проникнуть  в глубь жизни.

В  революции  раскрылась  все   та  же  старая,   вечно-гоголевская  Россия,

нечеловеческая, полузвериная Россия харь и морд. В нестерпимой революционной

пошлости  есть вечно-гоголевское.  Тщетны оказались  надежды,  что революция

раскроет в РОССИИ человеческий образ, что личность человеческая подымется во

весь свой рост после того,  как падет самовластье. Слишком многое привыкли у

нас относить  на  счет самодержавия, все  зло  и тьму нашей  жизни хотели им

объяснить.  Но   этим   только   сбрасывали  с  себя   русские  люди   бремя

ответственности и приучили себя к безответственности. Нет  уже самодержавия,

а русская  тьма и русское зло  остались. Тьма  и  зло  заложены глубже, не в

социальных  оболочках  народа,  а  в  духовном  его ядре.  Нет  уже  старого

самодержавия,  а самовластье  по-прежнему  царит на  Руси,  по-прежнему  нет

уважения к человеку, к человеческому достоинству, к человеческим правам. Нет

уже  старого  самодержавия,  нет  старого чиновничества,  старой  полиции, а

взятка  по-прежнему является устоем русской жизни, ее основной конституцией.

Взятка расцвела еще больше, чем когда-либо. Происходит грандиозная нажива на

революции. Сцены  из Гоголя  разыгрываются на  каждом шагу  в  революционной

России. Нет уже  самодержавия, но по-прежнему  Хлестаков разыгрывает из себя

важного чиновника, по-прежнему все трепещут перед ним. Нет уже самодержавия,

а Россия по-прежнему полна мертвыми душами, по-прежнему происходит торг ими.

Хлестаковская  смелость  на  каждом  шагу  дает  себя чувствовать в  русской

революции. Но ныне Хлестаков вознесся на самую вершину власти и имеет больше

оснований,  чем  старый,  говорить:  "министр  иностранных дел,  французский

посланник, английский, немецкий  посланник и я", или: "а любопытно взглянуть

ко мне  в переднюю,  когда я  еще не проснулся: графы  и  князья  толкутся и

жужжат  там,  как шмели". Революционные  Хлестаковы с большим правдоподобием

могут говорить:  "Кому занять место? Многие из генералов находились охотники

и брались, но подойдут, бывало,-- нет, мудрено... Нечего делать -- ко мне. И

в  ту же  минуту по улицам курьеры, курьеры, курьеры..., можете  представить

себе,   тридцать   пять   тысяч   одних  курьеров!"   И  революционный  Иван

Александрович берется  управлять департаментом. И когда он проходит, "просто

землетрясенье,  все  дрожит   и  трясется,  как  лист".  Революционный  Иван

Александрович  горячится  и  кричит:  "я шутить  не  люблю, я  им всем задам

острастку...  Я такой!  Я  не  посмотрю  ни на кого...Я  везде, везде".  Эти

хлестаковские  речи  мы слышим  каждый  день и на каждом шагу.  Все дрожат и

трясутся. Но зная историю старого и вечного Хлестакова, в глубине души ждут,

что войдет жандарм и скажет: "Приехавший по именному повелению из Петербурга

чиновник  требует вас  сейчас  же  к себе". Страх контрреволюции, отравивший

русскую революцию, и придает революционным дерзаниям хлестаковский характер.

Это   постоянное  ожидание  жандарма  изобличает   призрачность  и  лживость

революционных  достижений.  Не будем обманываться внешностью.  Революционный

Хлестаков  является  в новом  костюме  и  иначе  себя именует.  Но  сущность

остается той же.  Тридцать  пять  тысяч курьеров  могут быть представителями

"совета  рабочих и  солдатских депутатов". Но  это не меняет дела.  В основе

лежит старая русская ложь и обман,  давно увиденные Гоголем. Оторванность от

глубины делает слишком  легкими все движения. В силах, ныне господствующих и

властвующих,  так  же  мало  онтологического,  подлинно  сущего,  как  и   в

гоголевском Хлестакове. Ноздрев говорил: "Вот граница! Все, что ни видишь по

эту сторону,-- все это мое, и даже по ту сторону, весь этот лес, который вон

синеет,  и  все, что  за  лесом,--  все  мое".  В  большей  части присвоений

революции есть что-то ноздревское. Личина подменяет личность. Повсюду  маски

и  двойники, гримасы  и клочья  человека. Изолгание бытия правит революцией.

Все призрачно. Призрачны  все  партии, призрачны  все  власти, призрачны все

герои революции. Нигде нельзя нащупать твердого  бытия, нигде нельзя увидеть

ясного человеческого лика. Эта  призрачность,  эта неонтологичность родилась

от лживости. Гоголь раскрыл ее в русской стихии.

     По-прежнему Чичиков ездит по  русской  земле и торгует мертвыми душами.

Но  ездит он не медленно в кибитке, а  мчится в курьерских поездах и повсюду

рассылает телеграммы.  Та же стихия действует  в новом  темпе. Революционные

Чичиковы  скупают  и перепродают несуществующие богатства, они  оперируют  с

фикциями,   а    не   реальностями,   они   превращают    в    фикцию    всю

хозяйственно-экономическую жизнь России. Многие декреты революционной власти

совершенно гоголевские по своей природе и в огромной  массе  обывателей  они

встречают  гоголевское  к  себе отношение. В стихии революции обнаруживается

колоссальное  мошенничество,  бесчестность  как болезнь  русской  души.  Вся

революция наша представляет собой бессовестный торг -- торг народной душой и

народным достоянием. Вся  наша революционная аграрная  реформа, эсеровская и

большевистская,  есть  чичиковское  предприятие.  Она  оперирует с  мертвыми

душами, она возводит богатство народное на призрачном, нереальном базисе.  В

ней есть чичиковская  смелость. В нашем летнем герое аграрной революции было

поистине что-то гоголевское.  Немало было также маниловщины в первом периоде

революции и в революционном временном правительстве. Но "Мертвые души" имеют

и глубокий символический смысл. Все хари и рожи гоголевской эпопеи появились

на   почве   омертвения  русских  душ.  Омертвение   душ  делает  возможными

чичиковские похождения  и встречи. Это  длительное и давнее  омертвение  душ

чувствуется и в русской  революции. Потому и возможен  в ней этот бесстыдный

торг, этот наглый обман. Не революция сама по себе это создала. Революция --

великая проявительница и она проявила лишь то, что таилось в глубине России.

Формы старого строя сдерживали проявления многих русских свойств, вводили их

в  принудительные границы. Падение этих  обветшалых форм привело к тому, что

русский  человек  окончательно  разнуздался и появился  нагишом. Злые  духи,

которых видел Гоголь в их статике, вырвались на свободу и учиняют оргию.  Их

гримасы приводят  в  содрогание  тело несчастной России.  Для  Хлестаковых и

Чичиковых  ныне  еще  больший   простор,  чем  во  времена  самодержавия.  И

освобождение от них предполагает духовное перерождение народа, внутренний  в

нем  переворот. Революция не  является таким  переворотом. Истинная духовная

революция  в  России была бы освобождением  от той лживости, которую видел в

русских людях Гоголь, и победой над той призрачностью и подменой, которые от

лживости рождаются. В  лжи есть легкость безответственности, она не  связана

ни с чем  бытийственным, и на лжи можно  построить  самые  смелые революции.

Гоголю  открывалось  бесчестье как исконное  русское свойство. Это бесчестье

связано с неразвитостью и нераскрытостью личности в России, с подавленностью

образа человека. С этим же связана и нечеловеческая пошлость, которой Гоголь

нас  подавляет  и которой он  сам был  подавлен.  Гоголь глубже славянофилов

видел  Россию.  У  него было  сильное  чувство  зла,  которого  лишены  были

славянофилы.   В   вечно-гоголевской  России   переплетается  и  смешивается

трагическое  и  комическое.   Комическое  является  результатом  смешения  и

подмены.  Это  смешение и переплетение  трагического и комического есть  и в

русской революции. Она вся  основана  на смешении и подмене,  и потому в ней

многое имеет  природу комедии. Русская революция  есть трагикомедия.  Это --

финал  гоголевской  эпопеи.  И, быть  может,  самое мрачное и безнадежное  в

русской революции  --  это  гоголевское  в ней.  В том,  что  в ней есть  от

Достоевского,  больше просветов.  России необходимо освободиться  от  власти

гоголевских призраков.

 

 

II. Достоевский в русской революции

 

     Если Гоголь в русской революции не сразу  виден и сама постановка  этой

темы может  вызвать  сомнения,  то  в  Достоевском нельзя  не видеть пророка

русской  революции.  Русская  революция  пропитана  теми  началами,  которые

прозревал   Достоевский  и   которым  дал   гениально  острое   определение.

Достоевскому дано  было до глубины раскрыть диалектику русской революционной

мысли  и  сделать из  нее  последние  выводы. Он не  остался на  поверхности

социально-политических  идей и построений, он проник  в  глубину  и  обнажил

метафизику  русской  революционности.  Достоевский  обнаружил,  что  русская

революционность есть феномен метафизический и религиозный, а не политический

и  социальный.  Так  удалось  ему  религиозно  постигнуть  природу  русского

социализма. Русский социализм занят  вопросом о  том, есть  ли  Бог или  нет

Бога. И Достоевский предвидел, как  горьки будут  плоды русского социализма.

Он  обнажил  стихию   русского  нигилизма  и  русского  атеизма,  совершенно

своеобразного,  не похожего на западный. У  Достоевского был  гениальный дар

раскрытия глубины и обнаружения последних пределов. Он никогда не остается в

середине,  не  останавливается  на состояниях переходных,  всегда  влечет  к

последнему   и   окончательному.   Его   творческий    художественный    акт

апокалиптичен,  и в этом  он --  поистине русский национальный гений.  Метод

Достоевского  иной,  чем  у  Гоголя.  Гоголь   более  совершенный  художник.

Достоевский прежде всего  великий психолог  и метафизик. Он  вскрывает зло и

злых духов  изнутри душевной жизни человека  и изнутри его диалектики мысли.

Все  творчество   Достоевского  есть   -   антропологическое   откровение,--

откровение человеческой глубины,  не только душевной, но и духовной глубины.

Ему раскрываются те мысли человеческие и  те  страсти  человеческие, которые

представляют  уже  не  психологию,   h  онтологию  человеческой  природы.  У

Достоевского   в   отличие  от  Гоголя  всегда  остается  образ  человека  и

раскрывается  судьба  человека  изнутри.  Зло  не  истребляет   окончательно

человеческого образа. Достоевский верит, что путем внутренней катастрофы зло

может перейти в добро. И потому творчество  его  менее жутко, чем творчество

Гоголя, которое не оставляет почти никакой надежды.

     На  Достоевском,  величайшем  русском   гении,  можно  изучать  природу

русского мышления, его  положительные  и отрицательные  полюсы.  Француз  --

догматик или скептик, догматик на положительном полюсе своей мысли и скептик

на  отрицательном  полюсе.  Немец  --  мистик   или  критицист,   мистик  на

положительном полюсе и критицист на отрицательном. Русский же -- апокалиптик

или   нигилист,   апокалиптик  на   положительном   полюсе  и   нигилист  на

отрицательном полюсе. Русский  случай  --  самый  крайний  и  самый трудный.

Француз  и немец могут создавать  культуру,  ибо  культуру  можно  создавать

догматически и скептически, можно  создавать ее  мистически и критически. Но

трудно, очень трудно создавать  культуру апокалиптически  и  нигилистически.

Культура может иметь под собой глубину, догматическую и  мистическую, но она

предполагает,  что  за серединой  жизненного  процесса  признается  какая-то

ценность,  что  значение  имеет  не только абсолютное, но  и  относительное.

Апокалиптическое  и  нигилистическое  самочувствие  свергает   всю  середину

жизненного процесса,  все  исторические  ступени,  не  хочет  знать  никаких

ценностей культуры, оно устремляет к концу, к пределу. Эти противоположности

легко переходят друг  в друга. Апокалиптичность  легко переходит в нигилизм,

может оказаться  нигилистической  по отношению к величайшим ценностям земной

исторической жизни, ко всей культуре. Нигилизм же неуловимо может приобрести

апокалиптическую  окраску, может казаться  требованием  конца. И у  русского

человека так перемешано и  так спутано  апокалиптическое  и нигилистическое,

что  трудно бывает  различить  эти полярно  противоположные  начала. Нелегко

бывает  решить,  почему  русский  человек  отрицает  государство,  культуру,

родину, нормативную мораль, науку и искусство, почему требует он абсолютного

обнищания:  из апокалиптичности  своей  или нигилистичности  своей.  Русский

человек    может    произвести    нигилистический   погром,    как    погром

апокалиптический;  он  может  обнажиться,  сорвать  все  покровы  и  явиться

нагишом, как потому,  что он нигилист и  все  отрицает, так и потому, что он

полон  апокалиптических  предчувствий и ждет конца мира. У русских сектантов

апокалипсис  переплетается и смешивается с нигилизмом.  То же происходит и в

русской  интеллигенции.  Русское   искание  правды  жизни  всегда  принимает

апокалиптический или  нигилистический характер.  Это -- глубоко национальная

черта. Это создает  почву  для смешений и  подмен,  для  лжерелигий. В самом

русском атеизме есть  что-то от духа апокалиптического, совсем не похожее на

атеизм западный.  И в  русском  нигилизме  есть лжерелигиозные  черты,  есть

какая-то обратная  религия. Это многих  соблазняет  и вводит  в заблуждение.

Достоевский до  глубины  раскрыл  апокалипсис  и  нигилизм  в  русской душе.

Поэтому  он и угадал, какой характер примет русская революция. Он понял, что

революция  совсем не  то  у нас означает, что на Западе,  и потому она будет

страшнее  и предельнее  западных  революций.  Русская  революция --  феномен

религиозного порядка, она решает вопрос о Боге. И это нужно понимать в более

глубоком   смысле,  чем  понимается   антирелигиозный   характер   революции

французской или религиозный характер революции английской.

     Для  Достоевского  проблема  русской революции,  русского  нигилизма  и

социализма, религиозного по существу, это -- вопрос о Боге и  о  бессмертии.

"Социализм  есть  не  только рабочий  вопрос или так  называемого четвертого

сословия, но по преимуществу  есть атеистический вопрос, вопрос современного

воплощения атеизма, вопрос Вавилонской башни, строящейся именно без Бога, не

для  достижения  небес с земли,  а  для  сведения  небес на  землю" ("Братья

Карамазовы"). Можно было бы даже сказать, что вопрос о  русском социализме и

нигилизме  --  вопрос  апокалиптический, обращенный к всеразрешающему концу.

Русский  революционный  социализм   никогда   не  мыслился,  как  переходное

состояние, как  временная  и  относительная  форма  устроения  общества,  он

мыслился всегда,  как окончательное состояние,  как царство Божие на  земле,

как  решение вопроса о  судьбах человечества. Это  -- не  экономический и не

политический вопрос, а прежде  всего  вопрос духа, вопрос религиозный. "Ведь

русские  мальчики как  до  сих пор орудуют?  Вот,  наприм., здешний  вонючий

трактир, вот  они и сходятся, засели в угол... О чем они будут рассуждать? О

мировых вопросах, не  иначе: есть  ли  Бог, есть ли бессмертие? А  которые в

Бога не веруют, ну, те  о социализме и об  анархизме  заговорят, о переделке

всего человечества по новому штату, так ведь это один же черт выйдет, все те

же  вопросы, только  с другого  конца". Эти русские мальчики никогда не были

способны  к политике,.  к  созиданию  и  устроению  общественной  жизни. Все

перемешалось в их головах, и, отвергнув Бога, они сделали Бога из социализма

и  анархизма, они  захотели  переделать  все человечество по новому штату  и

увидали в этом не относительную, а  абсолютную задачу. Русские мальчики были

нигилисты-апокалиптики. Начали  они с того, что вели бесконечные разговоры в

вонючих  трактирах. И трудно было поверить,  что эти разговоры о замене Бога

социализмом и  анархизмом  и  о переделке всего человечества по новому штату

могут стать определяющей силой в русской истории и сокрушить Великую Россию.

Русские мальчики давно уже провозгласили, что все дозволено, если нет Бога и

бессмертия.  Осталось  блаженство на земле, как цель. На этой почве  и вырос

русский нигилизм, который  казался  многим наивным и  благожелательным людям

очень  невинным и  милым  явлением. Многие даже  видели в  нем  нравственную

правду, но искаженную  умственным заблуждением. Даже Вл.  Соловьев  не понял

опасности  русского  нигилизма,  когда  шутливо  формулировал credo  русских

мальчиков  таким  образом:  "Человек произошел от  обезьяны,  следовательно,

будем  любить  друг  друга".  Достоевский глубже  проник в тайники  русского

нигилизма  и  почувствовал  опасность.   Он   раскрыл  диалектику   русского

нигилизма, его сокровенную метафизику.

     Философом  русского нигилизма  и  атеизма является  Иван  Карамазов. Он

провозглашает бунт  против  Бога  и  против  Божьего  мира из очень  высоких

мотивов,-- он не может примириться со слезинкой невинно замученного ребенка.

Иван ставит Алеше  вопрос очень остро и  радикально: "Скажи мне сам прямо, я

зову тебя,  отвечай:  представь, что  это  ты  сам  возводишь  здание судьбы

человеческой  с целью в финале  осчастливить  людей, дать им, наконец, мир и

покой,  но для того необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь

одно только крохотное  созданьице,  вот  того самого ребеночка, бившего себя

кулачонком  в грудь,  и  на  неотомщенных  слезках его основать это  здание;

согласился бы  ты  быть  архитектором  на  этих  условиях?" Иван ставит  тут

вековечную проблему  о цене истории, о допустимости  тех  жертв и страданий,

которыми  покупается создание  государств и культур. Это  вопрос русский  по

преимуществу,   проклятый  вопрос,   который  русские   мальчики  предъявили

всемирной  истории.  В вопрос этот был вложен  весь русский моральный пафос,

оторванный от  религиозных истоков.  На вопросе  этом  морально  обосновался

русский революционно-нигилистический бунт, который и провозглашает  Иван. "В

окончательном результате я мира этого Божьего -- не принимаю, и хоть и знаю,

что он существует, да  не допускаю его вовсе. Я не Бога не принимаю, я мира,

им созданного, мира-то Божьего не принимаю и  не могу согласиться  принять".

"Для чего признавать  это чертово добро и зло, когда это столького стоит? Да

ведь весь мир познания не стоит тогда этих слезок ребеночка к Боженьке". "От

высшей гармонии совершенно отказываюсь. Не стоит она слезинки хотя бы одного

только того замученного ребенка, который бил себя кулачком в грудь и молился

в зловонной конуре своей неискупленными слезками  своими к  Боженьке... Я не

хочу, чтобы страдали больше. И  если страдания детей пошли на пополнение той

суммы  страданий, которые необходимы были для покупки истины, то я утверждаю

заранее, что вся истина не стоит такой цены... Не хочу гармонии, из-за любви

к  человечеству  не  хочу...  Да и  слишком  дорого оценили гармонию, не  по

карману  нашему  вовсе столько платить за вход.  А потому свой билет на вход

спешу  возвратить обратно...  Не  Бога  я не  принимаю, а  только  билет Ему

почтительнейше возвращаю". Тема, поставленная Иваном Карамазовым, сложна,  и

в ней  переплетается несколько  мотивов. Устами Ивана Карамазова Достоевский

произносит суд над  позитивными творениями прогресса и над утопиями грядущей

гармонии, воздвигнутой на страданиях и слезах предшествующих поколений. Весь

прогресс  человечества  и все  грядущее его совершенное устройство ничего не

стоят  перед  несчастной  судьбой каждого  человека,  самого  последнего  из

смертных.  В этом есть христианская правда. Но острие вопроса, поставленного

Иваном, совсем не в этом. Он ставит вопрос свой  не как христианин, верующий

в божественный смысл жизни, а как атеист и нигилист, отрицающий божественный

смысл жизни, видящий лишь бессмыслицу и неправду с ограниченной человеческой

точки зрения. Это  --  бунт  против  божественного  миропорядка,  непринятие

человеческой судьбы, определенной Божьим промыслом. Это -- распря человека с

Богом,  нежелание  принять страдание и  жертвы, постигнуть смысл нашей жизни

как искупление. Весь бунтующий  ход мыслей Ивана Карамазова есть  проявление

крайнего   рационализма,   есть   отрицание   тайны   человеческой   судьбы,

непостижимой в пределах и границах этого отрывка земной, эмпирической жизни.

Рационально  постигнуть в пределах земной жизни, почему был замучен невинный

ребенок,  невозможно.  Самая  постановка  такого  вопроса  --  атеистична  и

безбожна.  Вера в  Бога и в Божественный  миропорядок есть вера  в глубокий,

сокровенный  смысл  всех  страданий и испытаний, выпадающих на долю  всякого

существа  в его земном  странствовании. Утереть слезинку ребенка и облегчить

его страдания есть дело любви. Но пафос Ивана не любовь, а бунт. У него есть

ложная  чувствительность, но  нет  любви.  Он  бунтует потому,  что верит  в

бессмертие, что  для него все исчерпывается  этой бессмысленной эмпирической

жизнью,  полной  страданий  и  горя.  Типичный  русский  мальчик,  он принял

западные отрицательные гипотезы за аксиомы и поверил в атеизм.

     Иван  Карамазов  --   мыслитель,  метафизик  и  психолог,  и  он   дает

углубленное  философское   обоснование  смутным  переживаниям  неисчислимого

количества русских  мальчиков, русских нигилистов и атеистов, социалистов  и

анархистов. В  основе вопроса Ивана Карамазова лежит какая-то ложная русская

чувствительность   и  сентиментальность,  ложное  сострадание   к  человеку,

доведенное до ненависти к Богу и божественному смыслу мировой жизни. Русские

сплошь  и рядом  бывают нигилистами-бунтарями из ложного морализма.  Русский

.делает историю Богу  из-за слезинки ребенка, возвращает билет, отрицает все

ценности и святыни, он не выносит страданий, не хочет жертв. Но он же ничего

не сделает  реально,  чтобы слез  было  меньше,  он  увеличивает  количество

пролитых слез, он делает  революцию,  которая вся основана  на  неисчислимых

слезах  и  страданиях.  В  нигилистическом морализме  русского  человека нет

нравственного  закала  характера,  нет нравственной  суровости  перед  лицом

ужасов  жизни,  нет  жертвоспособности и  отречения  от  произвола.  Русский

нигилист-моралист думает, что он любит человека и сострадает человеку более,

чем  Бог,  что он  исправит  замысел Божий  о  человеке  и мире. Невероятная

притязательность характерна для этого  душевного типа.  Из истории,  которую

русские мальчики делали Богу по поводу слезинки ребенка и слез народа, из их

возвышенных разговоров по трактирам родилась идеология  русской революции. В

ее  основе  лежит атеизм  и  неверие  в  бессмертие.  Неверие  в  бессмертие

порождает   ложную   чувствительность   и   сострадательность.   Бесконечные

декламации о страданиях народа, о зле государства и культуры, основанных  на

этих  страданиях, вытекали  из этого  богоборческого источника. Само желание

облегчить  страдание  народа  было праведно,  и  в нем  мог обнаружиться дух

христианской любви. Это и ввело многих в заблуждение. Не заметили смешения и

подмены,  положенных  в  основу русской  революционной морали, антихристовых

соблазнов  этой  революционной  морали русской  интеллигенции.  Заметил  это

Достоевский,  он вскрыл духовную  подпочву  нигилизма, заботящегося о  благе

людей,  и предсказал,  к чему приведет  торжество  этого  духа.  Достоевский

понял,  что  великий  вопрос  об  индивидуальной  судьбе  каждого   человека

совершенно иначе решается в свете сознания религиозного, чем в тьме сознания

революционного, претендующего быть лжерелигией.

     Достоевский   раскрыл,   что   природа   русского   человека   является

благоприятной  почвой для  антихристовых соблазнов.  И  это  было  настоящим

открытием,  которое  и  сделало  Достоевского  провидцем и пророком  русской

революции.  Ему  дано было  внутреннее  видение и видение духовной  сущности

русской   революции   и  русских  революционеров.   Русские   революционеры,

апокалиптики и нигилисты по своей природе,  пошли за  соблазнами антихриста,

который хочет осчастливить людей, и  должны были  привести  соблазненный ими

народ к той революции, которая нанесла  страшную рану  России  и  превратила

русскую  жизнь в  ад. Русские революционеры хотели  всемирного переворота, в

котором  сгорит  весь старый мир с его  злом и тьмой  и  с  его  святынями и

ценностями и на пепелище подымется новая, благодатная для всего народа и для

всех народов жизнь. На меньшем, чем  всемирное счастье, русский революционер

помириться не  хочет.  Сознание  его апокалиптично,  он хочет  конца,  хочет

завершения  истории   и   начала  процесса  сверхисторического,   в  котором

осуществится  царство  равенства,  свободы  и блаженства  на  земле.  Ничего

переходного  и относительного, никаких  ступеней развития, сознания  это  не

допускает.  Русский   революционный   максимализм   и   есть   своеобразная,

извращенная  апокалиптика. Обратной стороной  ее  всегда является  нигилизм.

Нигилистическое   истребление   всего   множественного    и   относительного

исторического мира  неизбежно  распространяется  и  на  абсолютные  духовные

основы истории. Русский нигилизм не принимает самого источника исторического

процесса, который заложен в божественной действительности, он бунтует против

божественного миропорядка, в котором задана  история со своими ступенями, со

своей  неотвратимой  иерархичностью. У  самого  Достоевского  были  соблазны

русского максимализма и русского религиозного народничества. Но была в нем и

положительная  религиозная  сила, сила пророческая,  помогавшая ему раскрыть

русские  соблазны  и  изобличить их. Рассказанная  русским  атеистом  Иваном

Карамазовым  "Легенда  о Великом  Инквизиторе",  по  силе  и  глубине  своей

сравнимая лишь со  священными письменами, раскрывает  внутреннюю  диалектику

антихристовых соблазнов. То, что  Достоевский давал антихристовым  соблазнам

католическое  обличье,  не  существенно   и  должно  быть  отнесено   к  его

недостаткам  и  слабостям.   Дух  Великого   Инквизитора  может  являться  и

действовать в разных обличиях  и  формах,  он  в  высшей  степени способен к

перевоплощению.  И   Достоевский  отлично  понимал,   что  в   революционном

социализме действует  дух Великого  Инквизитора.  Революционный социализм не

есть  экономическое  и  политическое  учение,  не  есть  система  социальных

реформ,-- он претендует  быть религией,  он есть  вера, противоположная вере

христианской.

     Религия  социализма  вслед  за Великим  Инквизитором принимает все  три

искушения, отвергнутые Христом в пустыне во имя свободы человеческого  духа.

Религия  социализма  принимает  соблазн  превращения камней в хлеб,  соблазн

социального  чуда,  соблазн царства этого мира. Религия  социализма не  есть

религия свободных сынов Божьих, она отрекается от первородства человека, она

есть религия  рабов необходимости, детей  праха. Религия социализма  говорит

словами Великого Инквизитора: "Все будут счастливы, все миллионы людей". "Мы

заставим их работать, но в свободные от труда часы  мы устроим их жизнь, как

детскую игру, с детскими  песнями, хором, с невинными плясками.  Мы разрешим

им  и грех, они  слабы  и  бессильны".  "Мы дадим  им  счастье  слабосильных

существ,  какими они и созданы". Религия социализма говорит религии  Христа:

"Ты гордишься твоими избранниками,  но у Тебя лишь избранники, а мы успокоим

всех... У нас все будут  счастливы... Мы убедим  их, что они тогда только  и

станут  свободными, когда откажутся от свободы  своей".  Религия социализма,

подобно Великому Инквизитору, упрекает религию  Христа в недостаточной любви

к людям. Во  имя любви к  людям и сострадания  к  людям,  во  имя  счастья и

блаженства людей  на земле  эта  религия отвергает  свободную,  богоподобную

природу человека. Религия хлеба небесного  -- аристократическая религия, это

-- религия избранных, религия  "десятка тысяч великих и сильных". Религия же

"остальных  миллионов,  многочисленных,  как песок морской, слабых" --  есть

религия  хлеба земного. Эта религия  написала  на знамени  своем:  "накорми,

тогда  и  спрашивай  с  них  добродетели". Достоевский  гениально  прозревал

духовные  основы  социалистического  муравейника.  Он религиозно познал, что

социалистический коллективизм есть лжесоборность,  лжецерковь, которая несет

с собой смерть человеческой личности,  образу и подобию Божьему  в человеке,

конец  свободе  человеческого духа.  Самые  сильные и  огненные  слова  были

сказаны против религии социализма Достоевским. И он же почувствовал, что для

русских социализм есть религия, а не политика,  не социальное реформирование

и строительство. Что диалектика Великого Инквизитора может быть  применена к

религии  социализма  и  применялась  самим Достоевским, видно  из того,  что

многие революционеры у него повторяют ход мыслей Великого Инквизитора. То же

самое говорит и Петр Верховенский и на  том же базисе построена шигалевщина.

Эти  мысли  были  еще  у героя  "Записок из подполья", когда  он  говорил "о

джентльмене с насмешливой и ретроградной физиономией", который ниспровергнет

все  грядущее  социальное  благополучие,   весь  благоустроенный  муравейник

будущего.   И   герой   "Записок   из    подполья"   противополагает   этому

социалистическому муравейнику  свободу  человеческого  духа. Достоевский  --

религиозный враг социализма, он  изобличитель  религиозной лжи и религиозной

опасности  социализма.  Он  один  из первых  почувствовал в  социализме  дух

антихриста. Он  понял, что  в социализме антихристов дух  прельщает человека

обличьем добра и человеколюбия.  И  он же  понял, что русский человек легче,

чем человек западный, идет за этим  соблазнов, прельщается двоящимся образом

антихриста  по   апокалиптичности   своей  природы.  Вражда  Достоевского  к

социализму  менее  всего  означает,  что  он был  сторонником  и  защитником

какого-либо   "буржуазного"   строя.  Он   даже   исповедовал   своеобразный

православный социализм. Но дух этого православного социализма ничего  общего

не имеет с  духом революционного социализма, он во  всем ему противоположен.

Как почвенник и  своеобразный славянофил, Достоевский видел в русском народе

противоядие  против соблазнов революционного, атеистического  социализма. Он

исповедовал    религиозное    народничество.   Я   думаю,    что   вся   эта

религиозно-народническая,  почвенно-славянофильская  идеология  Достоевского

была  его слабой, а  не сильной стороной и  находилась  в противоречии с его

гениальными прозрениями, как художника и метафизика. Сейчас можно даже прямо

сказать,  что   Достоевский  ошибся,  что  в  русском  народе  не  оказалось

противоядия  против антихристовых  соблазнов той религии социализма, которую

понесла ему  интеллигенция.  Русская  революция  окончательно сокрушила  все

иллюзии религиозного народничества, как и всякого народничества. Но  иллюзии

самого  Достоевского  не помешали  ему  раскрыть  духовную  природу  русской

религии  социализма и  предсказать  последствия, к которым она  приведет.  В

"Братьях  Карамазовых"  дана  внутренняя   диалектика,   метафизика  русской

революции. В "Бесах" дан образ осуществления этой диалектики.

     Достоевский открыл одержимость, бесноватость в  русских революционерах.

Он почуял, что в революционной стихии активен не сам человек, что им владеют

не  человеческие  духи. Когда в дни осуществляющейся революции перечитываешь

"Бесы", то охватывает  жуткое  чувство. Почти невероятно, как можно было все

так  предвидеть и  предсказать.  В  маленьком городе,  во  внешне  маленьких

масштабах давно уже разыгралась  русская революция и  вскрылись еще духовные

первоосновы, даны были ее  духовные  первообразы. Поводом  к фабуле  "Бесов"

послужило  нечаевское  дело.  Левые  круги  наши  увидели  тогда  в  "Бесах"

карикатуру,  почти  пасквиль  на  революционное   движение  и  революционных

деятелей. "Бесы"  были  внесены  в  index книг,  осужденных  "прогрессивным"

сознанием.  Понять всю глубину и  правду "Бесов" можно лишь  в  свете  иного

сознания,  сознания  религиозного; эта глубина и  эта  правда ускользает  от

сознания   позитивистического.   Если    рассматривать   этот   роман,   как

реалистический,  то  многое  в   нем  неправдоподобно   и  не  соответствует

действительности того времени. Но  все романы  Достоевского неправдоподобны,

все  они  написаны   о  глубине,  которую  нельзя   увидать  на  поверхности

действительности,   все  они   были  пророчеством.  Пророчество  приняли  за

пасквиль. Сейчас,  после  опыта русской революции, даже  враги  Достоевского

должны признать, что "Бесы" -- книга пророческая. Достоевский видел духовным

зрением, что русская революция будет именно  такой и иной быть не может.  Он

предвидел неизбежность беснования в революции. Русский нигилизм, действующий

в хлыстовской русской стихии,  не может не быть беснованием,  исступленным и

вихревым кружением. Это исступленное  вихревое кружение и описано в "Бесах".

Там  происходит  оно в  небольшом  городке.  Ныне  происходит  оно  по  всей

необъятной  земле  русской. И  начало это  исступленное вихревое кружение от

того же духа, от тех же  начал, от которых пошло оно и  в том  же  маленьком

городке. Ныне водители русской революции поведали миру русский революционный

мессианизм, они несут народам Запада, пребывающим в "буржуазной" тьме,  свет

с Востока.  Этот русский революционный мессианизм был раскрыт Достоевским  и

понят им как негатив какого-то позитива, как  извращенный  апокалипсис,  как

вывернутый наизнанку положительный русский  мессианизм, не революционный,  а

религиозный. Все  герои "Бесов"  в  той  или  иной форме проповедуют русский

революционный мессианизм, все они  одержимы  этой идеей. У  колеблющегося  и

раздвоенного   Шатова  перемешано  сознание  славянофильское   с   сознанием

революционным. Такими Шатовыми полна русская революция. Все они, как и Шатов

Достоевского,  готовы  в исступлении выкрикивать, что русский  революционный

народ -- народ-богоносец, но в Бога они не верят. Некоторые из них хотели бы

верить в Бога -- и не могут; большинство же  довольствуется тем, что верит в

богоносный  революционный народ.  В  типичном  народнике  Шатове  перемешаны

элементы  революционные с элементами реакционными,  "черносотенными". И  это

характерно. Шатов может быть и  крайним левым и крайним правым, но и в том и

в другом случае он остается народолюбцем,  демократом, верующим прежде всего

в народ. Такими Шатовыми полна русская революция; у всех у них не разберешь,

где  кончается  их крайняя  левость  и революционность и  начинается крайняя

правость  и реакционность.  Они всегда  враги культуры, враги права,  всегда

истребляют свободу  лица.  Это они утверждают, что Россия выше цивилизации и

что никакой закон для нее не писан. Эти люди готовы истребить Россию во  имя

русского мессианизма. У Достоевского была слабость к Шатову, он в себе самом

чувствовал шатовские соблазны. Но силой своего художественного прозрения  он

сделал образ Шатова отталкивающим и отрицательным.

     В центре революционного беснования стоит образ Петра Верховенского. Это

и  есть  главный  бес  русской  революции.  В   образе  Петра  Верховенского

Достоевский  обнажил  более  глубокий  слой  революционного  беснования,   в

действительности  прикрытый  и невидимый. Петр  Верховенский  может  иметь и

более благообразный вид. Но  Достоевский сорвал с него покровы и обнажил его

душу.  Тогда  образ  революционного  беснования  предстал  во   всем   своем

безобразии.  Он  весь трясется от  бесовской  одержимости, вовлекая  всех  в

исступленное вихревое кружение. Всюду он в центре, он за всеми и за всех. Он

-- бес, вселяющийся во всех и овладевающий  всеми. Но  и  сам он бесноватый.

Петр  Верховенский прежде  всего человек совершенно опустошенный,  в нем нет

никакого  содержания.  Бесы  окончательно  овладели им и  сделали его  своим

послушным орудием. Он перестал быть образом и подобием Божиим, в нем потерян

уже  лик  человеческий. Одержимость ложной идеей сделала Петра Верховенского

нравственным  идиотом.  Он  одержим  был  идеей  всемирного  переустройства,

всемирной  революции,  он  поддался  соблазнительной,  лжи,  допустил  бесов

овладеть  своей душой и потерял  элементарное различие  между добром и злом,

потерял  духовный центр. В образе  Петра Верховенского мы  встречаемся с уже

распавшейся личностью, в которой нельзя уже нащупать ничего онтологического.

Он весь есть ложь и обман и он всех вводит в обман, повергает в царство лжи.

Зло есть изолгание бытия, лжебытие, небытие. Достоевский показал, как ложная

идея, охватившая  целиком  человека  и доведшая его  до беснования,  ведет к

небытию, к распадению личности. Достоевский был большой мастер в обнаружении

онтологических  последствий   лживых  идей,  когда  они  целиком  овладевают

человеком.  Какая же идея  овладела целиком  Петром  Верховенским  и  довела

личность его до распадения, превратила его в лжеца и сеятеля лжи? Это все та

же  основная   идея  русского   нигилизма,   русского  социализма,  русского

максимализма, все та же инфернальная страсть к всемирному уравнению, все тот

же  бунт против Бога  во имя  всемирного счастья людей,  все  та  же подмена

царства Христова царством антихриста. Таких  бесноватых Верховенских много в

русской  революции,  они  повсюду  стараются  вовлечь  в  бесовское вихревое

движение,  они  пропитывают русской народ ложью и  влекут его  к небытию. Не

всегда узнают этих Верховенских, не все умеют проникнуть вглубь,  за внешние

покровы. Хлестаковых революции легче различить, чем Верховенских, но и их не

все различают' и толпа возносит их и венчает славой.

     Достоевский  предвидел,  что  революция  в  России  будет безрадостной,

жуткой и  мрачной,  что  не будет в ней возрождения  народного. Он знал, что

немалую  роль в ней  будет  играть  Федька-каторжник  и что  победит  в  ней

шигалевщина. Петр  Верховенский давно уже  открыл ценность Федьки-каторжника

для  дела русской революции. И вся торжествующая идеология русской революции

есть идеология шигалевщины. Жутко в наши дни читать  слова Верховенского: "В

сущности наше учение есть отрицание чести, и откровенным правом на бесчестье

всего  легче  русского  человека за собой увлечь можно". И ответ Ставрогина:

"Право  на  бесчестье  --  да это все  к  нам  прибегут, ни  одного  там  не

останется!" И русская революция провозгласила  "право на бесчестье", и - все

побежали   за  ней.  А   вот   не  менее  важные  слова:  "Социализм  у  нас

распространяется   преимущественно   из   сентиментальности".   Бесчестье  и

сентиментальность  --  основные  начала  русского  социализма.  Эти  начала,

увиденные Достоевским,  и торжествуют  в революции. Петр Верховенский видел,

какую роль в революции будут  играть  "чистые мошенники". "Ну, это, пожалуй,

хороший  народ,  иной  раз  выгодны  очень, но  на них много  времени  идет,

неусыпный надзор требуется".  И дальше размышляет П.Верховенский о  факторах

русской  революции: "Самая главная сила --  цемент все  связующий, это  стыд

собственного  мнения.  Вот это  так  сила!  И  кто  это  работал,  кто  этот

"миленький" трудился, что ни одной-то собственной идеи не осталось ни у кого

в голове!  За  стыд почитают".  Это  было  очень  глубокое  проникновение  в

революционную  Россию.  В  русской  революционной  мысли  всегда  был  "стыд

собственного мнения". Этот стыд  почитался  у нас за коллективное  сознание,

сознание более высокое, чем личное.  В русской революции окончательно угасло

всякое  индивидуальное мышление,  мышление  сделалось совершенно  безличным,

массовым.  Почитайте революционные  газеты,  прислушайтесь  к  революционным

речам,  и   вы  получите  подтверждение  слов  Петра  Верховенского.  Кто-то

потрудился-таки над  тем, чтобы "ни одной-то собственной идеи не осталось ни

у кого в голове". Русский революционный мессианизм предоставляет собственные

идеи  и мнения буржуазному  Западу.  В  России все должно  быть коллективом,

массовым,  безличным.  Русский  революционный  мессианизм  есть шигалевщина.

Шигалевщина движет и правит русской революцией.

     "Шигалев  смотрел так, как будто ждал  разрушения мира и  не  то, чтобы

когда-нибудь,  по  пророчествам,  которые   могли  бы  и  не  состояться,  а

совершенно определенно,  так этак послезавтра утром, ровно  в двадцать  пять

минут  одиннадцатого".  Все русские революционеры-максималисты смотрят  так,

как смотрел  Шигалев, все ждут разрушения старого мира послезавтра утром.  И

тот новый  мир, который  возникнет на  развалинах  старого  мира,  есть  мир

шигалевщины.  "Выходя  из  безграничной  свободы,--  говорит   Шигалев,--  я

заключаю  безграничным  деспотизмом.  Прибавлю, однако ж,  что, кроме  моего

разрешения общественной формулы, не может быть никакого". Все  революционные

Шигалевы  так говорят  и так  поступают. Петр  Верховенский так  формулирует

сущность  шигалевщины  Ставрогину:  "Горы  сравнять  --  хорошая  мысль,  не

смешная. Не надо образования, довольно науки! И без  науки хватит  материалу

на  тысячу лет, но надо устроиться послушанию... Жажда образования  есть уже

жажда аристократическая.  Чуть-чуть семейство  или любовь, вот уже и желание

собственности.  Мы уморим желание;  мы  пустим пьянство, сплетни, донос;  мы

пустим неслыханный  разврат;  мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к

одному  знаменателю,  полное равенство...  Необходимо лишь  необходимое--вот

девиз  земного шара  отселе.  Не нужна  и судорога;  об этом позаботимся мы,

правители.  У  рабов  должны  быть  правители.  Полное   послушание;  полная

безличность, но  раз в  тридцать лет Шигалев пускает и судорогу, и все вдруг

начинают поедать друг друга, до известной черты, единственно,  чтобы не было

скучно. Скука есть ощущение аристократическое". В этих изумительных по своей

пророческой силе словах  Достоевский устами  П. Верховенского приводит все к

ходу мыслей  Великого Инквизитора. Это доказывает, что в "Легенде  о Великом

Инквизиторе"  Достоевский  в  значительной степени имел  в  виду  социализм.

Достоевский  обнаруживает всю  призрачность демократии в  революции. Никакой

демократии  не существует, правит тираническое меньшинство. Но  тирания эта,

неслыханная  в истории  мира,  будет  основана  на  всеобщем  принудительном

уравнении. Шигалевщина и  есть исступленная страсть к равенству, доведенному

до конца, до предела, до небытия. Безбрежная социальная мечтательность ведет

к истреблению бытия со всеми его  богатствами, она у фанатиков перерождается

в  зло.  Социальная  мечтательность  совсем  не  невинная вещь.  Это понимал

Достоевский.  Русская  революционно-социалистическая  мечтательность и  есть

шигалевщина. Во  имя равенства мечтательность эта хотела бы истребить Бога и

Божий мир.  В  той тирании и том абсолютном уравнении,  которыми  увенчалось

"развитие  и углубление"  русской революции,  осуществляются золотые  сны  и

мечты русской революционной интеллигенции. Это были  сны и  мечты о  царстве

шигалевщины.  Многим  оно  представлялось более прекрасным,  чем оказалось в

действительности.  Многих  наивных  и  простодушных   русских   социалистов,

мечтавших  о  социальной  революции, смущают  торжествующие  крики:  "Каждый

принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны...  Первым делом

понижается  уровень  образования,  наук и талантов.  Высокий уровень наук  и

талантов доступен только высшим  способностям, не надо высших способностей!"

Достоевский  был  более  проницателен,   чем   признанные  учителя   русской

интеллигенции, он знал, что русский революционизм, русский  социализм  в час

своего торжества должен кончиться этими шигалевскими выкриками.

     Достоевский   предвидел   торжество   не  только   шигалевщины,   но  и

смердяковщины.  Он  знал,  что  подымется  в  России лакей и  в час  великой

опасности для нашей родины скажет: "я всю  Россию ненавижу", "я не только не

желаю быть военным гусаром, но желаю, напротив,  уничтожения всех солдат-с".

На вопрос: "А когда неприятель придет, кто же нас защищать будет?" бунтующий

лакей  ответил:  "В  двенадцатом  году  было  на  Россию  великое  нашествие

императора Наполеона французского первого,  и хорошо кабы нас тогда покорили

эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к

себе. Совсем даже были бы  другие порядки". Пораженчество  во время войны  и

было таким  явлением смердяковщины.  Смердяковщина  и привела  к  тому,  что

"умная  нация"  немецкая  покоряет  теперь  "глупую"  нацию  русскую.  Лакей

Смердяков  был  у  нас  одним  из  первых  интернационалистов,  и  весь  наш

интернационализм получал смердяковскую  прививку. Смердяков  предъявил право

на бесчестье, и за ним  многие побежали. Как это глубоко у Достоевского, что

Смердяков есть другая половина Ивана Карамазова, обратное  его подобие. Иван

Карамазов и Смердяков -- два явления русского нигилизма, две стороны одной и

той же сущности. Иван  Карамазов  -- высокое, философское явление нигилизма;

Смердяков  -- низкое,  лакейское  его  явление.  Иван  Карамазов  на вершине

умственной  жизни  должен породить Смердякова в  низинах жизни.  Смердяков и

осуществляет  всю  атеистическую диалектику  Ивана Карамазова.  Смердяков --

внутренняя кора Ивана. Во всякой  массе  человеческой, массе народной больше

Смердяковых, чем Иванов. И в революции, как движении масс, количеств, больше

Смердяковых,  чем Иванов. В  революции  торжествует атеистическая диалектика

Ивана  Карамазова, но  осуществляет ее Смердяков. Это он сделал  на практике

вывод,  что "все дозволено". Иван  совершает грех в мысли, в духе, Смердяков

совершает  его на  деле, воплощает идею Ивана. Иван совершает отцеубийство в

мысли.   Смердяков   совершает  отцеубийство  физически,   на   самом  деле.

Атеистическая  революция  всегда  совершает  отцеубийство,  всегда  отрицает

отчество,  всегда  порывает  связь сына  с  отцом.  И  оправдывает  она  это

преступление тем,  что  отец был  очень дурен и  грешен.  Такое убийственное

отношение к отцу всегда есть смердяковщина. Смердяковщина и  есть  последнее

проявление  хамства.  Совершив  на  деле  то,  что Иван  совершил  в  мысли,

Смердяков  спрашивает Ивана:  "Вы  вот  сами  тогда  все  говорили,  что все

позволено,  а  теперь-то  почему так  встревожены  сами-то-с?"  Этот  вопрос

Смердякова Ивану повторяется  и  в  русской революции. Смердяковы революции,

осуществив на деле принцип Ивана  "все дозволено",  имеют основание спросить

Иванов революции:  "теперь-то почему так встревожены сами-то-с?" Достоевский

предвидел,  что Смердяков  возненавидит  Ивана,  обучившего  его  атеизму  и

нигилизму.   И   это   разыгрывается   в  наши   дни   между   "народом"   и

"интеллигенцией". Вся трагедия между Иваном и  Смердяковым была своеобразным

символом раскрывающейся трагедии  русской революции. Проблема о том, все  ли

дозволено для торжества блага человечества, стояла уже перед Раскольниковым.

Старец Зосима  говорит: "Воистину у  них мечтательной фантазии  более, чем у

нас! Мыслят  устроиться справедливо, но, отвергнув Христа, кончат  тем, 'что

зальют мир  кровью, ибо кровь зовет кровь, а извлекший меч погибает мечом. И

если бы не обетование  Христово,  то так и истребили  бы друг друга даже  до

последних двух человек на земле". Эти слова -- пророческие.

     "Люди  совокупятся, чтоб  взять от  жизни все,  что она может дать,  но

непременно  для  счастия и  радости  в одном  только  здешнем мире.  Человек

возвеличится духом божеской, титанической гордости и явится  человеко-бог...

Всякий узнает, что он смертен, весь, без воскресения, и примет  смерть гордо

и спокойно,  как бог. Он  из гордости поймет,  что ему нечего роптать за то,

что жизнь  есть мгновение, и возлюбит  брата своего  уже  безо всякой  мзды.

Любовь будет  удовлетворять  лишь мгновению  жизни,  но одно уже сознание ее

мгновенности усилит огонь  ее настолько, насколько прежде расплывалась она в

упованиях  на  любовь загробную и бесконечную". Это говорит  черт Ивану, и в

словах этих раскрывается мучившая  Достоевского  мысль,  что  любовь к людям

может  быть  безбожной   и  антихристовой.  Эта  любовь   лежит   в   основе

революционного социализма. Образ этого безбожного социализма, основанного на

антихристовой любви, преподносится  Версилову: "Я  представляю себе, что бой

уже  кончился и  борьба  улеглась. После проклятий, комьев грязи  и свистков

настало затишье, и люди  остались  одни,  как  желали: великая  прежняя идея

оставила их;  великий  источник сил,  до  сих пор  питавший  и  греющий  их,

отходил,  но это был уже  как бы  последний день человечества. И  люди вдруг

поняли,  что  они  остались  совсем  одни,  и  разом  почувствовали  великое

сиротство... Осиротевшие люди тотчас  же стали бы прижиматься  друг  к другу

теснее и любовнее; они  схватились бы за руки, понимая, что теперь  лишь они

одни составляют все друг  для друга! Исчезла  бы великая  идея бессмертия, и

приходилось бы заменить  ее... Они возлюбили бы землю и жизнь неудержимо и в

той  мере, в какой постепенно сознавали бы свою проходимость и конечность, и

уже особенною, уже не прежнею  любовью...  Они  просыпались бы и  спешили бы

целовать друг друга,  торопясь любить, сознавая, что дни коротки, что это --

все, что у них остается. Они работали бы друг на друга, и каждый отдавал  бы

всем  свое  состояние  и  тем  одним  был  бы  счастлив".  В  этой  фантазии

раскрывается  метафизика  и психология  безбожного  социализма.  Достоевский

живописует явление  антихристовой любви. Он понял, как  никто,  что духовная

основа социализма  -- отрицание бессмертия, что  пафос социализма -- желание

устроить царство  Божье на  земле без  Бога, осуществить любовь между людьми

без Христа,-- источника  любви. Так раскрывает он религиозную ложь гуманизма

в его предельных проявлениях. Гуманистический  социализм ведет к истреблению

человека   как  образа  и  подобия   Божья,  он   направлен  против  свободы

человеческого духа, не выдерживает испытания свободы. Достоевский с небывшей

еще  остротой поставил  религиозный  вопрос  о человеке  и сопоставил  его с

вопросом о социализме, о земном соединении и устроении людей. Это раскрылось

ему как встреча  и  смешение Христа и антихриста  в душе русского  человека,

русского народа. Апокалиптичность русского народа и делает эту встречу и это

смешение особенно острым и трагическим. Достоевский предчувствовал, что если

будет  в  России  революция,   то  она  будет  осуществлением  антихристовой

диалектики.   Русский   социализм   будет   апокалиптикой,   противоположной

христианству.  Достоевский видел  дальше  и глубже  всех. Но сам он  не  был

свободен от русских народнических иллюзий. В  его  русском христианстве были

стороны,  которые  давали основание К.  Леонтьеву назвать  его  христианство

розовым.  Это розовое  христианство  и  розовое  народничество  более  всего

сказались в образах Зосимы и Алеши, которые нельзя назвать  вполне удачными.

Великие  положительные откровения Достоевского  даются отрицательным  путем,

путем  отрицательной  художественной  диалектики.  Правда,  сказанная  им  о

России,  не есть  слащавая и розовая  правда народолюбия и народопоклонства,

это  --  правда  трагическая,  правда  об  антихристовых  соблазнах  народа,

апокалиптического  по  своему  духу.  Сам  Достоевский соблазнялся церковным

национализмом,  который мешал  русскому народу  выйти  во  вселенскую  ширь.

Народопоклонство  Достоевского  потерпело  крах  в  русской  революции.  Его

положительные  пророчества  не   сбылись.  Но  торжествуют  его  пророческие

прозрения русских соблазнов.

 

 

III. Л.Толстой в русской революции

 

     В  Толстом нет  ничего пророческого,  он ничего не предчувствовал  и не

предсказывал. Как художник, он  обращен к кристаллизованному прошлому. В нем

не  было той  чуткости к динамизму человеческой  природы,  которая  в высшей

степени  была  у   Достоевского.  Но  в  русской  революции  торжествуют  не

художественные прозрения  Толстого,  а моральные его оценки. Л. Толстой  как

искатель правды  жизни, как моралист и  религиозный учитель очень характерен

для  России и русских. Толстовцев в узком смысле слова, разделяющих доктрину

Толстого, мало, и они представляют незначительное явление. Но толстовство  в

широком,  не  доктринальном  смысле  слова  очень  характерно  для  русского

человека,  оно  определяет  русские моральные оценки. Толстой не был  прямым

учителем русской  левой интеллигенции, ей было чуждо-толстовское религиозное

учение.  Но Толстой уловил и выразил  особенности морального  склада большей

части русской  интеллигенции, быть  может, даже русского человека вообще.  И

русская революция являет  собой  своеобразное  торжество толстовства. На ней

отпечатлелся и  русский толстовский морализм  и русская  аморальность.  Этот

русский морализм и эта русская  аморальность связаны  между собой и являются

двумя  сторонами  одной  и  той же  болезни нравственного сознания.  Болезнь

русского  нравственного  сознания  я вижу прежде всего  в  отрицании  личной

нравственной ответственности  и личной  нравственной  дисциплины,  в  слабом

развитии чувства долга и чувства  чести, в отсутствии  сознания нравственной

ценности  подбора  личных  качеств.  Русский  человек не  чувствует  себя  в

достаточной степени  нравственно  вменяемым и он мало  почитает  качества  в

личности.  Это  связано с  тем, что личность  чувствует себя  погруженной  в

коллектив,  личность недостаточно  еще  раскрыта и  сознана. Такое состояние

нравственного сознания порождает целый ряд претензий, обращенных к судьбе, к

истории, к власти,  к культурным ценностям, для данной личности недоступным.

Моральная  настроенность   русского  человека  характеризуется  не  здоровым

вменением,   а   болезненной  претензией.  Русский   человек   не  чувствует

неразрывной  связи  между правами  .и  обязанностями,  у  него  затемнено  и

сознание  прав,  и  сознание  обязанностей,  он утопает  в  безответственном

коллективизме,  в  претензии  за  всех.  Русскому   человеку  труднее  всего

почувствовать,  что  он сам  -- кузнец  своей судьбы.  Он не любит  качеств,

повышающих жизнь  личности, и  не любит силы. Всякая сила, повышающая жизнь,

представляется русскому  человеку  нравственно подозрительной, скорее  злой,

чем доброй.  С  этими  особенностями морального  сознания связано  и то, что

русский человек берет под нравственное подозрение ценности культуры. Ко всей

высшей  культуре он  предъявляет  целый  ряд  нравственных  претензий  и  не

чувствует  нравственной обязанности творить культуру. Все эти особенности  и

болезни русского нравственного сознания представляют благоприятную почву для

возникновения учения Толстого.

     Толстой -- индивидуалист и  очень крайний индивидуалист.  Он совершенно

антиобществен,   для   него    не   существует   проблемы    общественности.

Индивидуалистична и толстовская мораль. Но  ошибочно  было бы сделать отсюда

заключение,  что толстовская мораль  покоится  на  ясном  и твердом сознании

личности. Толстовский индивидуализм решительно враждебен личности, как это и

всегда бывает  с индивидуализмом. Толстой  не  видит лица  человеческого, не

знает   лица,   он   весь  погружен  в   природный   коллективизм,   который

представляется ему жизнью божественной. Жизнь личности не представляется ему

истинной, божественной жизнью,  это --  ложная  жизнь этого мира.  Истинная,

божественная жизнь есть жизнь безличная, общая  жизнь, в которой исчезли все

качественные различения, все иерархические расстояния. Нравственное сознание

Толстого  требует,   чтобы  не   было   больше   человека  как  самобытного,

качественного бытия, а была только всеобщая, бескачественная божественность,

уравнение всех и всего в безличной божественности. Только полное уничтожение

всякого личного и  разнокачественного  бытия  в  безликой  и бескачественной

всеобщности  представляется  Толстому  выполнением   закона  Хозяина  жизни.

Личность,  качественность  есть   уже   грех  и  зло.  И  Толстой  хотел  бы

последовательно истребить  все, что  связано с личностью и  качественностью.

Это  в нем восточная,  буддийская  настроенность,  враждебная  христианскому

Западу.  Толстой делается  нигилистом  из моралистического  рвения. Поистине

демоничен  его  морализм и  истребляет  все богатства  бытия.  Эгалитарная и

нигилистическая  страсть Толстого  влечет  его  к истреблению всех  духовных

реальностей,   всего   подлинно   онтологического.   Не    знающая    границ

моралистическая  претензия Толстого  все  делает призрачным,  она отдает под

подозрение и низвергает реальность  истории, реальность  церкви,  реальность

государства,  реальность  национальности,  реальность личности и  реальность

всех   сверхличных   ценностей,   реальность  всей   духовной   жизни.   Все

представляется   Толстому  нравственно  предосудительным   и   недопустимым,

основанным на жертвах и  страданиях,  к которым он испытывает чисто животный

страх. Я не знаю  во всемирной истории другого гения, которому  была  бы так

чужда всякая  духовная жизнь.  Он весь погружен  в  жизнь  телесно-душевную,

животную. И  вся религия  Толстого  есть требование такой  всеобщей  кроткой

животности,  освобожденной  от  страдания  и  удовлетворенной.  Я не  знаю в

христианском мире никого,  кому  была бы  так чужда  и противна  самая  идея

искупленья, так  непонятна  тайна Голгофы,  как Толстому. Во имя  счастливой

животной жизни всех отверг он личность и отверг всякую сверхличную ценность.

Поистине личность и сверхличная ценность неразрывно связаны. Личность потому

только и существует, что в ней есть сверхличное, ценное содержание, что  она

принадлежит  к   иерархическому  миру,  в  котором  существуют  качественные

различения   и  расстояния.   Природа  личности   не   выносит  смешения   и

бескачественного уравнения. И любовь людей во Христе менее всего есть  такое

смешение  и бескачественное  уравнение,  но есть  бесконечно в  глубь идущее

утверждение  всякого  лика  человеческого в Боге.  Толстой не знал  этого, и

мораль его была низменной моралью,  притязательной моралью нигилиста. Мораль

Ницше бесконечно выше,  духовнее  морали Толстого. Возвышенность толстовской

морали  есть великий  обман,  который должен быть изобличен.  Толстой  мешал

нарождению  и  развитию в России нравственно ответственной  личности,  мешал

подбору  личных качеств, и потому он был  злым гением  России, соблазнителем

ее.  В  нем  совершилась  роковая   встреча  русского  морализма  с  русским

нигилизмом   и   дано   было   религиозно-нравственное  оправдание  русского

нигилизма,  которое  соблазнило  многих. В  нем русское народничество, столь

роковое для  судьбы России,  получило  религиозное выражение и  нравственное

оправдание. Почти вся  русская интеллигенция признала  толстовские моральные

оценки  самыми  высшими,  до  каких  только  может  подняться  человек.  Эти

моральные  оценки  считали  даже  слишком  высокими  и  потому  себя считали

недостойными  их  и  неспособными  подняться  на  их  высоту.  Но  мало  кто

сомневается  в  высоте  толстовского  морального  сознания.  В  то время как

принятие  этого толстовского  морального сознания влечет  за  собой погром и

истребление величайших святынь и ценностей, величайших духовных реальностей,

смерть  личности  и  смерть  Бога,  ввергнутых  в  безличную  божественность

среднего рода.  У  нас не относятся  еще достаточно  серьезно и углубленно к

соблазнительной лжи  толстовской морали. Противоядием против нее должны были

бы    быть   пророческие    прозрения   Достоевского.   Толстовская   мораль

восторжествовала  в  русской   революции,  но   не  теми   идиллическими   и

любвеобильными  путями, которые  предносились  самому Толстому. Толстой сам,

вероятно,  ужаснулся  бы  этому воплощению  своих  моральных  оценок. Но  он

многого, слишком многого из того, что  сейчас происходит, хотел.  Он вызывал

тех духов, которые владеют революцией, и сам был ими одержим.

     Толстой   был    максималистом.    Он   отверг    всякую   историческую

преемственность,  он  не хотел  допустить  никаких  ступеней  в историческом

развитии. Этот толстовский максимализм осуществляется в русской революции --

она движется  истребляющей  моралью  максимализма, она  дышит ненавистью  ко

всему историческому. И в духе  толстовского максимализма  русская  революция

хотели бы  вырвать каждого  человека  из мирового и  исторического целого, к

которому он органически принадлежит, превратить его в атом для  того,  чтобы

повергнуть  его немедленно  в безличный коллектив. Толстой отрицал историю и

исторические задачи, он  отрекался  от великого исторического прошлого и  не

хотел великого исторического будущего. В этом русская  революция  верна ему,

она  совершает отречение от исторических  заветов  прошлого  и  исторических

задач  будущего, она  хотела  бы,  чтобы русский  народ не  жил исторической

жизнью.  И  подобно  тому  как  у   Толстого,   в   русской  революции   это

максималистическое отрицание исторического  мира рождается  из  исступленной

эгалитарной  страсти.  Пусть  будет  абсолютное уравнение,  хотя бы  то было

уравнение  в небытии! Исторический  мир -- иерархичен,  он  весь  состоит из

ступеней, он сложен и многообразен, в нем -- различия и дистанции,  в нем --

разнокачественность  и  дифференцированность.  Все  это  так  же  ненавистно

русской революции,  как и Толстому. Она хотела бы сделать  исторический  мир

серым, однородным, упрощенным, лишенным всех качеств и всех красок. И  этому

учил Толстой  как высшей правде. Исторический мир  разлагается  на атомы,  и

атомы принудительно  соединяются  в безличном  коллективе.  "Без  аннексий и

контрибуций"  и есть  отвлеченное отрицание всех положительных  исторических

задач.  Ибо  поистине  все  исторические  задачи  предполагают  "аннексии  и

контрибуции", предполагают борьбу конкретных исторических индивидуальностей,

предполагают   сложение  и  разложение  исторических  целостей,  цветение  и

отцветание исторических тел.

     Толстой  сумел  привить   русской   интеллигенции  ненависть  ко  всему

исторически-индивидуальному  и  исторически-разностному.  Он был выразителем

той стороны русской природы, которая питала отвращение к исторической силе и

исторической славе. Это он приучал  элементарно  и  упрощенно морализировать

над  историей  и переносить на историческую  жизнь моральные категории-жизни

индивидуальной.  Этим он морально подрывал возможность  для русского  народа

жить исторической  жизнью, исполнять свою историческую судьбу и историческую

миссию.  Он морально уготовлял историческое самоубийство русского народа. Он

подрезывал крылья русскому народу как народу историческому, морально отравил

источники всякого порыва к историческому творчеству. Мировая война проиграна

Россией потому, что в ней  возобладала  толстовская моральная оценка  войны.

Русский народ  в грозный час мировой борьбы обессилили кроме  предательств и

животного   эгоизма  толстовские  моральные   оценки.   Толстовская   мораль

обезоружила  Россию   и  отдала  ее   в  руки   врага.   И  это  толстовское

непротивленство, эта толстовская  пассивность  очаровывает и  увлекает  тех,

которые   поют  гимны  совершенному  революцией  историческому  самоубийству

русского народа.  Толстой  и был выразителем непротивленческой  и  пассивной

стороны русского народного  характера. Толстовская мораль расслабила русский

народ, лишила  его  мужества  в  суровой  исторической  борьбе, но  оставила

непреображенной  животную   природу  человека  с  ее  самыми   элементарными

инстинктами. Она убила в русской  породе инстинкт силы и  славы, но оставила

инстинкт   эгоизма,  зависти  и  злобы.  Эта  мораль  бессильна  преобразить

человеческую природу,  но может ослабить  человеческую  природу, обесцветить

ее, подорвать творческие инстинкты.

     Толстой  был  крайним анархистом,  врагом  всякой государственности  по

морально-идеалистическим  основаниям. Он отверг  государство, как основанное

на жертвах  и страданиях,  и  видел в  нем  источник  зла, которое  для него

сводилось к  насилию. Толстовский анархизм, толстовская вражда к государству

также  одержали  победу  в  русском  народе.  Толстой  оказался  выразителем

антигосударственных, анархических  инстинктов  русского  народа. Он дал этим

инстинктам морально-религиозную санкцию.  И он один из виновников разрушения

русского  государства. Также враждебен Толстой всякой культуре. Культура для

него основана на неправде  и насилии,  в ней источник всех  зол нашей жизни.

Человек  по  природе своей естественно добр  и  благостен и склонен  жить по

закону  Хозяина  жизни.  Возникновение  культуры, как  и  государства,  было

падением, отпадением  от естественного божественного порядка,  началом  зла,

насилием.   Толстому  было  совершенно  чуждо  чувство  первородного  греха,

радикального  зла  человеческой природы,  и потому он  не нуждался в религии

искупления и не понимал ее.  Он был лишен  чувства зла, потому что лишен был

чувства свободы и самобытности человеческой природы,  не ощущал личности. Он

был погружен  в  безличную, нечеловеческую природу  и в ней искал источников

божественной правды. И  в этом Толстой  оказался источником  всей  философии

русской революции. Русская революция враждебна культуре, она хочет вернуть к

естественному  состоянию  народной жизни,  в котором видит  непосредственную

правду и благостность. Русская революция хотела бы истребить весь культурный

слой наш. утопить его в естественной народной тьме. И Толстой является одним

из виновников разгрома русской культуры. Он нравственно подрывал возможность

культурного  творчества, отравлял  истоки  творчества.  Он отравил  русского

человека моральной рефлексией, которая сделала его бессильным и  неспособным

к  историческому  и  культурному  действию.  Толстой  настоящий   отравитель

колодцев жизни. Толстовская моральная рефлексия  есть настоящая  отрава, яд,

разлагающий  всякую творческую энергию,  подкапывающий жизнь.  Эта моральная

рефлексия  ничего  общего  не   имеет  с   христианским  чувством  греха   и

христианской  потребностью  в  покаянии.  Для  Толстого  нет  ни  греха,  ни

покаяния,   возрождающего   человеческую  природу.   Для   него   есть  лишь

обессиливающая.  безблагодатная  рефлексия,  которая  есть обратная  сторона

бунта против божественного миропорядка. Толстой идеализировал простой народ,

в  нем видел источник правды и обоготворял физический груд,  в котором искал

спасения  от  бессмыслицы  жизни.  Но   у  него  было   пренебрежительное  и

презрительное отношение ко всякому духовному труду  и творчеству. Все острие

толстовской  критики всегда  было  направлено против  культурного строя. Эти

толстовские оценки также победили в русской  революции,  которая возносит на

высоту  представителей физического  труда и  низвергает представителей труда

духовного. Толстовское народничество, толстовское отрицание разделения труда

положены в основу моральных суждений революции, если только можно говорить о

ее  моральных суждениях.  Поистине Толстой  имеет  не  меньшее значение  для

русской революции, чем Руссо имел для революции французской. Правда, насилия

и  кровопролития ужаснули бы Толстого,  он  представлял  себе  осуществление

своих идей  иными  путями. Но ведь и  Руссо  ужаснули бы деяния Робеспьера и

революционный террор.  Но Руссо так же несет  ответственность  за  революцию

французскую,  как  Толстой  за революцию  русскую. Я даже думаю, что  учение

Толстого было  более  разрушительным, чем учение  Руссо.  Это Толстой сделал

нравственно невозможным существование Великой России.  Он  много сделал  для

разрушения России. Но в  этом самоубийственном  деле  он был русским,  в нем

сказались  роковые  и несчастные русские черты. Толстой был одним из русских

соблазнов.

     Толстовство  в  широком  смысле  этого  слова  --   русская  внутренняя

опасность,  принявшая обличье высочайшего добра. Сокрушить внутренне русскую

силу  только и могло  это соблазнительное и ложное добро, лжедобро, эта идея

безблагодатной  святости,  лжесвятости.  В  толстовском  учении   соблазняет

радикальный  призыв к совершенству,  к совершенному исполнению закона добра.

Но это толстовское совершенство потому так истребительно,  так нигилистично,

так  враждебно  всем ценностям,  так  несовместимо  с  каким  бы то  ни было

творчеством,  что это совершенство -- безблагодатное. В святости., к которой

стремился Толстой, была страшная безблагодатность, богопокинутость, и потому

это --  ложная, злая святость. Благодатная святость не может совершать таких

истреблений,   не  может  быть  нигилистической.  У  настоящих  святых  было

благословение жизни,  была милость. Это  благословение  и  эта  милость были

прежде всего у  Христа.  В духе же Толстого ничего не было от духа Христова.

Толстой,   требует   немедленного   и  полного   осуществления  абсолютного,

абсолютного добра в этой земной жизни,  подчиненной законам грешной Природы,

и  не  допускает относительного, истребляет все относительное.  Так хотел он

вырвать  всякое  существо человеческое из мирового  целого  и  повергнуть  в

пустоту,  в  небытие   отрицательного   абсолютного.  И   абсолютная   жизнь

оказывается лишь  элементарной  животной  жизнью,  протекающей  в физическом

труде  и удовлетворении  самых простых  потребностей. В такое  отрицательное

абсолютное, пустое и  нигилистическое, и хочет повергнуть русская  революция

всю Россию и  всех русских людей. Идеал безблагодатного совершенства ведет к

нигилизму.  Отрицание прав относительного,  т.  е. всего многообразия жизни,

всех  ступеней  истории,  в  конце  концов  отделяет   от  источников  жизни

абсолютной, от  абсолютного  духа. Религиозный  гений апостол  Павел некогда

понял всю  опасность превращения христианства  в  еврейскую апокалиптическую

секту и ввел христианство в поток всемирной истории, признав и освятив право

относительных ступеней. Толстой прежде  всего  восстал против  дела апостола

Павла.  Вся  ложь  и  призрачность толстовства  с  неотвратимой  диалектикой

развернулась в русской революции. В революции народ изживает свои  соблазны,

свои ошибки, свои ложные оценки. Это многому научает, но научение покупается

слишком  дорогой   ценой.  Необходимо  освоб.одиться  от   Толстого  как  от

нравственного учителя. Преодоление  толстовства  есть духовное  оздоровление

России,  ее  возвращение  от  смерти  к  жизни,  к  возможности  творчества,

возможности исполнения миссии в мире.

 

 

IV. Заключение

 

     Русский человек склонен все переживать трансцендентно, а не имманентно.

И это  легко может  быть рабским  состоянием  духа. Во  всяком случае это --

показатель  недостаточной  духовной  возмужалости.  Русская  интеллигенция в

огромной массе  своей  никогда  не сознавала себе  имманентным  государство,

церковь,  отечество, высшую духовную жизнь. Все эти  ценности представлялись

ей  трансцендентно-далекими и вызывали в  ней враждебное чувство, как что-то

чуждое  и насилующее. Никогда русская интеллигенция  не переживала истории и

исторической  судьбы как имманентной себе,  как своего  собственного  дела и

потому  вела процесс  против  истории,  как  против  совершающегося над  ней

насилия.  Трансцендентные  переживания   в  массе   народной  сопровождались

чувством  религиозного  благоговения  и   покорности.  Тогда  возможно  было

существование Великой России. Но это  трансцендентное переживание не перешло

в  имманентное переживание святыни и ценности. Все осталось трансцендентным,

но вызывает уже к себе не благоговейное  и покорное  отношение, а  отношение

нигилистическое  и бунтующее. Революция  и есть  болезненно-катастрофический

переход  от  благоговейного  почитания трансцендентного  к  нигилистическому

бунту против трансцендентного. Имманентная духовная  зрелость и освобождение

в  революции  не достигаются. Слишком многие увидали в имманентной морали  и

имманентной религии Л. Толстого  наступление духовной зрелости. Но  это было

страшным заблуждением. В действительности имманентное сознание Толстого было

нигилистическим отрицанием  всех  тех  святынь  и  ценностей, которые раньше

почитались  как трансцендентное. Но это есть лишь возвращение к изначальному

рабству.  Такой   бунт  всегда  есть  рабий  бунт,  в  нем  нет   свободы  и

богосыновства. Русский  нигилизм и есть неспособность имманентно  и свободно

пережить все богатства и ценности Божьего мира, бессилие ощутить себя сынами

Божьими и собственниками всего  наследия истории всемирной и истории родной.

Русская  же апокалиптичность  нередко бывает разгоряченным  ожиданием  чуда,

которое  должно  прекратить  жизнь в  этом  отчуждении  от всех  богатств  и

преодолеть болезненный трансцендентный  разрыв.  Потому  так  затруднено для

русских  имманентное   творческое  развитие,   так  слабо   у  них   чувство

исторической  преемственности.  Есть  какая-то  внутренняя болезнь  русского

духа.  Болезнь  эта  имеет  тяжелые  отрицательные  последствия,  но  в  ней

раскрывается  и  что-то  положительное,  недоступное  западным  людям  более

имманентного  склада. Великим  русским писателям раскрывались такие бездны и

пределы, которые закрыты для западных людей, более ограниченных и закованных

своей  имманентной  душевной   дисциплиной.   Русская  душа  более  чутка  к

мистическим  веяниям,  она   встречается  с  духами,  которые   закрыты  для

забронированной  западной  души. И  русская  душа легко поддается соблазнам,

легко  впадает в смешение и подмену. Не случайно  предчувствие антихриста --

русское  предчувствие по преимуществу.  Чувство антихриста и ужас антихриста

были в русском  народе,  в низах и у  русских  писателей,  на самых вершинах

духовной  жизни.  И  антихристов дух соблазнял  русских так, как никогда  не

соблазнял он людей западных. В католичестве всегда было сильное чувство зла,

дьявола, но почти не было чувства антихриста. Католическая душа представляла

крепость,  защищенную от  антихристовых  веяний  и соблазнов. Православие не

превратило душу в такого рода крепость, оно оставило  ее более раскрытой. Но

апокалипсис переживается русской  душой  пассивно,  а  не  активно. Активных

орудий борьбы с антихристовыми духами нет, эти орудия  не были приготовлены.

Не было лат, не было щита  и меча,  не было рыцарского закала  души. Русская

борьба с  антихристом есть всегда уход, переживание ужаса. И слишком многие,

не уходившие от соблазнов,  поддавались этим соблазнам, смешивали, пленялись

подменой. Русский человек находится во власти  ложной морали, ложного идеала

праведной,  совершенной, святой  жизни, которые ослабляли  его  в  борьбе  с

соблазнами.  Эту ложную  мораль  и  ложную  святость Достоевский  раскрыл  и

предсказал их последствия, Толстой же проповедовал их.

     Русская  революционная   мораль  представляет  совершенно  своеобразное

явление. Она образовалась и кристаллизовалась в  левой русской интеллигенции

в течение ряда десятилетий и сумела приобрести  престиж и обаяние  в широких

кругах  русского общества.  Средний  интеллигентный  русский человек  привык

преклоняться  перед   нравственным   образом   революционеров  и  перед   их

революционной моралью. Он готов был признать себя недостойным этой моральной

высоты   революционного   типа.  В   России  образовался   особенный   культ

революционной  святости.  Культ  этот  имеет  своих  святых, свое  священное

предание, свои  догматы. И  долгое  время  всякое  сомнение в этом священном

предании,  всякая  критика этих догматов, всякое непочтительное  отношение к

этим  святым   вело  к  отлучению  не   только  со  стороны   революционного

общественного  мнения,   но  и   со  стороны  радикального  и   либерального

общественного мнения. Достоевский пал жертвой этого отлучения, ибо он первый

вскрыл ложь и подмену  в революционной святости. Он понял, что революционный

морализм  имеет  обратной  своей  стороной  революционный  аморализм  и  что

сходство революционной  святости  с  христианской есть  обманчивое  сходство

антихриста с  Христом. Нравственное вырождение,  которым кончилась революция

1905  г.,  нанесло  некоторый  удар  престижу революционной  морали, и ореол

революционной святости потускнел.  Но действительного  излечения, на которое

некоторые  надеялись, не произошло.  Болезнь русского нравственного сознания

была  слишком длительной  и серьезной. Излечение может наступить лишь  после

страшного  кризиса, когда  весь  организм русского  народа  будет  близок  к

смерти. Мы  живем в  дни этого  почти  смертельного кризиса. Теперь даже для

людей полуслепых  многое виднее, чем после 1905 года. Теперь "Вехи" не  были

бы встречены так враждебно в широких  кругах русской интеллигенции, как в то

время, когда они появились. Теперь правду "Вех" начинают признавать даже те,

которые   их   поносили.   После  бесовства   революции   святость   русской

революционной   интеллигенции  не   представляется  уже   столь  канонически

бесспорной.  Духовного  оздоровления  России  нужно   искать  во  внутреннем

изобличении этой  революционной  лжесвятости и в освобождении от ее обаяния.

Революционная святость  не есть настоящая святость, это  -- ложная святость,

обманчивая видимость святости, подмена. Внешние гонения, воздвигнутые старой

властью  против  революционеров,  внешние  страдания,  которые  им  пришлось

претерпеть,  очень  способствовали  этой обманчивой  видимости святости.  Но

никогда  в  революционной  святости  не происходило  истинного  преображения

человеческой природы, второго духовного рождения, победы над внутренним злом

и  грехом; никогда в ней не  ставилось  и  задачи  преображения человеческой

природы. Человеческая природа оставалась ветхой, она  пребывала в  рабстве у

греха  и  дурных страстей,  и хотела достигнуть  новой, высшей  жизни  чисто

внешними,  материальными средствами.  Но  человек,  фанатизированный  ложной

идеей, способен выносить внешние лишения,  нужду и  страдания, он может быть

аскетом не потому, что силой своего духа преодолевает свою грешную и рабскую

природу, а потому, что одержимость одной  идеей и одной  целью вытесняет для

него все богатство и многообразие бытия и делает его естественно бедным. Это

--   безблагодатный  аскетизм  и  безблагодатная  бедность,  нигилистический

аскетизм и  нигилистическая бедность. Традиционная революционная святость --

безбожная святость. Это есть безбожная  претензия  достигнуть святости одним

человеческим и во имя одного  человеческого. На пути этом калечится и падает

образ  человека, ибо образ  человека -- образ и подобие Божье. Революционная

мораль,  революционная святость  -- глубоко противоположны христианству. Эта

мораль и  эта  святость претендуют подменить и  заменить христианство с  его

верой в  богосыновство человека и в  благодатные дары,  стяжаемые  человеком

через Христа-Искупителя. Революционная мораль так же враждебна христианству,

как и  мораль  толстовская,--  одна и та же  ложь и  подмена их  отравляет и

обессиливает.  Обманчивая  внешность  революционной  святости  послана  была

русскому народу  как соблазн  и испытание  его духовных сил. И вот испытания

этого русские люди не выдержали. Искренно увлеченные революционным духом  не

видят реальностей,  не распознают  духов.  Обманчивые,  лживые  и  двоящиеся

образы  пленяют  и  соблазняют. Антихристовы соблазны,  антихристова мораль,

антихристова  святость  пленяют и  влекут русского человека.  Русским людям,

плененным  духовно  революционным  максимализмом,  свойственны  переживания,

очень родственные  иудейской  апокалиптике, той апокалиптике,  которая  была

преодолена и побеждена апостолом Павлом и Христианской Церковью. Победа  над

этой иудейской  апокалиптикой и сделала  христианство  всемирно-исторической

силой.  Русская  апокалиптика   заключает  в  себе  величайшие  опасности  и

соблазны,  она может направить всю энергию  русского народа по ложному пути,

она может помешать русскому народу выполнить его призвание в мире, она может

сделать русский народ  народом  неисторическим.  Революционная  апокалиптика

отвращает русских  людей от реальностей и повергает  их в царство призраков.

Освобождение   от  этой  ложной  и  нездоровой   апокалиптики   не  означает

истребления всякого апокалиптического  сознания.  В русской апокалиптичности

скрыты и положительные возможности. В русской революции  изживаются  русские

грехи и русские соблазны, то, что открывалось великим  русским писателям. Но

великие грехи  и великие  соблазны  могут  быть лишь  у  великого  по  своим

возможностям народа. Негатив есть карикатура на позитив. Русский народ низко

пал,  но  в нем скрыты великие  возможности и  ему могут раскрыться  великие

дали. Идея народа, замысел Божий о нем остается и после того, как народ пал,

изменил своей цели и подверг свое национальное и государственное достоинство

величайшим  унижениям.  Меньшинство  может  остаться верно  положительной  и

творческой  идее  народа, и  из  него может начаться  возрождение. Но путь к

возрождению  лежит  через  покаяние,  через  сознание  своих  грехов,  через

очищение духа народного от духов бесовских. И прежде всего необходимо начать

различать  духов. Старая  Россия, в  которой было много зла и  уродства,  но

также и много добра и красоты, умирает. Новая Россия, рождающаяся в смертных

муках, еще загадочна. Она не будет такой, какой представляют ее себе деятели

и идеологи революции. Она не будет цельной по своему духовному облику. В ней

более резко будут разделены и противоположны христианские и антихристианские

начала. Антихристианские  духи революции  родят свое темное  царство.  Но  и

христианский  дух  России  должен  явить  свою силу.  Сила этого  духа может

действовать в меньшинстве, если большинство отпадет от него.

 

     1918 год

 

 

На заглавную страницу нашего сайта о Розе Мира

В раздел "Наша библиотека"