("Ад", V, 121-123)
оставили потомству грандиозное здание трехчастной "Комедии", за которой
молва ее первых восхищенных слушателей и читателей навеки утвердила
восторженный эпитет "божественной" {Свой эпический труд сам Данте назвал
"комедией", согласно нормам античной поэтики, как произведение,
завершающееся благополучной и радостной развязкой.}.
"Божественная Комедия" в перспективе своего шестивекового существования
предстает перед нами как титанический синтез своей эпохи и как результат
грандиозного творческого усилия, подчинившего своему точному идейному и
созидательному замыслу совершенно исключительный по многосторонности,
размаху наблюдений и безмерному количеству восприятий материал. Масштабами
своего поэтического содержания и широтой отражения в нем явлений
действительной жизни, исторических преданий, политической борьбы
современности и культурных традиций поэма действительно представляет собой
творческое обобщение той многовековой стадии развития человечества, которая
была охвачена взором итальянского поэта во всей своей целостности в
преддверии новой исторической эпохи.
Данте не был вполне самостоятелен в измышлении повествовательного
начала своего творения. Фабула поэмы была дана ему
аллегорически-назидательной и религиозно-фантастической традицией
средневековых описаний хождений в загробный мир и видений посмертных
человеческих судеб. Тончайше разработанная система католического учения о
потусторонней жизни грешников, кающихся и угодных богу праведников, с его
скрупулезной росписью посмертных кар, воздаяний и наград, обусловила
основные направления поэтического рассказа Данте и членение его поэмы на три
части, посвященные рассказу об аде, чистилище и рае. Формальный рационализм
схоластической мысли подсказал и ряд других характерных свойств его
поэтического повествования, начиная от принципа троичности его композиции -
три части по тридцать три песни в каждой из них (первая песнь "Ада" служит
вступлением ко всей поэме, так что всех песен - сто), написанных терцинами,
то есть трехстрочными строфами, - и кончая схемой мироздания, конструируемой
в строгом следовании законам средневековой космографии. Первое знакомство с
поэмой сразу же убеждает в том, что в создании ее средневековье предписало
поэту незыблемую и завершенную традицию своей мысли.
Однако прав был Пушкин, отметивший, что "единый план (Дантова) "Ада"
есть уже плод высокого гения". Высокий гений Данте не остановился на
наивно-описательном и назидательно-аллегорическом, в основе своей
двухмерном, плоскостном, лишенном чувственной и материальной перспективы,
схоластическом описании загробных видений. В центре их он поставил свой
личный образ, образ живого человека, человека большой и гордой души,
отмеченного чертами глубоких трагических борений, суровой судьбой,
наделенного живым и многообразным миром чувств и отношений - любовью,
ненавистью, страхом, состраданием, мятежными предчувствиями, радостями и
скорбями и прежде всего неустанным, пытливым и патетическим исканием истины,
лежавшей за пределами средневекового уклада понятий и представлений.
При всей важности схоластических концепций и традиций средневековой
философской мысли для строя, богословского содержания и повествовательной
системы "Божественной Комедии" возникновение и создание ее были
предопределены не отвлеченными назидательноаллегорическими намерениями поэта
и не замкнутой в себе системой схоластического мировоззрения, а конкретными
и действенными предпосылками окружающей жизни и личной судьбы поэта. Так, в
частности, для грандиозного полотна "Ада" с его жутким странствием по девяти
кругам возмездий и наказанных преступлений определяющее значение имели
реакции поэта на социально-политическую борьбу его времени и неостывший пыл
гонимого и негодующего эмигранта, соприкоснувшегося с острыми политическими
проблемами и отражениями их в волнениях больших и малых страстей окружавшей
его общественной среды. Симпатии и антипатии Данте-изгнанника запечатлелись
в основных политических оценках "Ада", то открыто публицистических, то
завуалированных морально-аллегорическими иносказаниями и образами.
Социально-политической тенденции "Ада", подготавливающей основные
положения трактата "Монархия", тенденции, поэтически претворенной в образах,
насыщенных тревожной, негодующей и патетической страстью, питавшейся свежей
в памяти атмосферой флорентийских междоусобий и возраставшей ненавистью к
миру буржуазного стяжательства и власти чистогана со всеми порождаемыми им
пороками и злодеяниями, - этой тенденции в полной мере отвечает содержание
"Чистилища", подчеркнуто публицистически ставящего проблему единого
национального государства в формах феодальной империи, гневно негодующего на
судьбу страны: "Италия, раба, скорбей очаг, в великой буре судно без
кормила, не госпожа народов, а кабак!" ("Чистилище", VI, 76-78) - и
обращающегося как к образам славного прошлого могущественного Рима, так и к
идеальной - в одном из рассказов "Рая" - картине счастливой,
докапиталистической Флоренции.
Богословское и философско-этическое содержание "Рая" в его буквальном и
прямом образном выявлении приучило отстранять при чтении этой заключительной
части поэмы ее конкретный и исторический смысл, столь правомерно и
последовательно присутствующий здесь, где поэт после хождений по кругам ада
и уступам чистилища, достигнув земного рая, возносится в сопровождении
любимой Беатриче, сменившей мудрого язычника Вергилия, к созерцанию небесных
сфер. Упомянутый рассказ о счастливой в чистоте своих нравов и рыцарственном
благородстве Флоренции является ключом к пониманию политической проблематики
зрелища райских экстазов и добродетелей как аллегорической утопии и
несбыточной мечты об идеальном царстве добра, справедливости и гармонии в
стране, терзаемой кровавыми распрями и лишившейся надежд на свое
национальное объединение. Мысль поэта в этой утопии от трагических
переживаний разрыва с "малой" родиной - Флоренцией и от развеянных иллюзий
большого национального государства - единой Италии приходит, под покровом
христианско-религиозной аллегории, к обращенному в прошлое идеализированному
представлению о "золотом веке" человеческого существования. Это
представление было характерно для ранних социально-мистических утопий
средневековья. Мистические утопии весьма часто перемежены в поэме
реакционными представлениями, порожденными богословскими
религиозно-католическими догмами.
Бессмертие "Божественной Комедии" и значение ее как одного из
величайших творений мировой литературы определилось не ее сложной, требующей
кропотливого изучения и детального комментария системой символов и аллегорий
и не ее, наконец, полнотой отображения и воплощения средневековой культуры и
средневекового строя мысли, а тем новым и творчески смелым, что сказал Данте
о своих видениях и о самом себе, и тем, как он это сказал. Личность поэта,
этого первого поэта нового времени, в своем глубоком и исторически
конкретном содержании возвысилась над схемами схоластической мысли, и живое,
поэтическое осознание действительности подчинило себе эстетические нормы,
продиктованные традициями средневековой литературы. Заявляющий о себе уже в
"Новой Жизни" "сладостный стиль", со всеми теми обогащениями, которые
привнес в него гений Данте, сочетается в терцинах "Божественной Комедии" с
невиданной до появления первых списков "Ада" силой материальночувственных
воплощений поэтических образов, с могучим и суровым реализмом страстей,
скульптурной выразительностью портретов и новой взволнованностью таких
лирических и эпических шедевров, как рассказ о роковой любви Франчески да
Римини и Паоло или мрачная повесть об изменнике Уголино.
Присутствие в "Божественной Комедии" подвижного и красочного народного
говора флорентийских улиц, рынков и площадей; величавая и оправданная
огромным опытом мысли и чувства сентенциозность поэмы, отдельные
стихи-афоризмы которой утвердились в живом обиходе итальянского языка;
наконец, широкая, несмотря на весь груз ее аллегорий, доступность
"Божественной Комедии" в своих наиболее крупных поэтических ценностях
многовековым читателям и на родине Данте, - далеко за ее пределами
обусловили наряду со всем прочим то первенствующее место, которое она заняла
в итальянской национальной культуре.
Трудности поэтического перевода, усугубляемые в данном случае
историческими и творческими особенностями текста "Божественной Комедии",
воздвигали, конечно, свои серьезные препятствия к знакомству с этим
исключительным литературным памятником, в частности и перед русскими его
истолкователями. Несколько имевшихся в нашем распоряжении старых переводов
дантовского творения, в том числе переводы Д. Мина, Д. Минаева, О. Чюминой и
других, были далеки или относительно далеки от достойной передачи и
подлинного содержания и сложной стилистики оригинала.
Огромный труд воссоздания великого творения Данте на русском языке был
ответственно и вдохновенно осуществлен только в советскую эпоху крупнейшим
мастером поэтического перевода М.Л.Лозинским. Удостоенный в 1946 году
Государственной премии I степени, труд этот имеет полное право на признание
его выдающимся явлением в истории русской поэзии.
"Божественная Комедия" явилась крупнейшим достижением творческой
биографии русского переводчика-поэта. Именно в работе над этим творением в
особенности сказались основные достоинства советской переводческой школы:
взыскательность требований к поэтической технике перевода и глубина
понимания идейного содержания оригинала, точно, художественно и с истинным
вдохновением воссоздаваемого средствами богатейшей русской речи.
К. ДЕРЖАВИН
* АД *
ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
1 Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины.
4 Каков он был, о, как произнесу,
Тот дикий лес, дремучий и грозящий,
Чей давний ужас в памяти несу!
7 Так горек он, что смерть едва ль не слаще.
Но, благо в нем обретши навсегда,
Скажу про все, что видел в этой чаще.
10 Не помню сам, как я вошел туда,
Настолько сон меня опутал ложью,
Когда я сбился с верного следа.
13 Но к холмному приблизившись подножью,
Которым замыкался этот дол,
Мне сжавший сердце ужасом и дрожью,
16 Я увидал, едва глаза возвел,
Что свет планеты, всюду путеводной,
Уже на плечи горные сошел.
19 Тогда вздохнула более свободной
И долгий страх превозмогла душа,
Измученная ночью безысходной.
22 И словно тот, кто, тяжело дыша,
На берег выйдя из пучины пенной,
Глядит назад, где волны бьют, страша,
25 Так и мой дух, бегущий и смятенный,
Вспять обернулся, озирая путь,
Всех уводящий к смерти предреченной.
28 Когда я телу дал передохнуть,
Я вверх пошел, и мне была опора
В стопе, давившей на земную грудь.
31 И вот, внизу крутого косогора,
Проворная и вьющаяся рысь,
Вся в ярких пятнах пестрого узора.
34 Она, кружа, мне преграждала высь,
И я не раз на крутизне опасной
Возвратным следом помышлял спастись.
37 Был ранний час, и солнце в тверди ясной
Сопровождали те же звезды вновь,
Что в первый раз, когда их сонм прекрасный
40 Божественная двинула Любовь.
Доверясь часу и поре счастливой,
Уже не так сжималась в сердце кровь
43 При виде зверя с шерстью прихотливой;
Но, ужасом опять его стесня,
Навстречу вышел лев с подъятой гривой.
46 Он наступал как будто на меня,
От голода рыча освирепело
И самый воздух страхом цепеня.
49 И с ним волчица, чье худое тело,
Казалось, все алчбы в себе несет;
Немало душ из-за нее скорбело.
52 Меня сковал такой тяжелый гнет,
Перед ее стремящим ужас взглядом,
Что я утратил чаянье высот.
55 И как скупец, копивший клад за кладом,
Когда приблизится пора утрат,
Скорбит и плачет по былым отрадам,
58 Так был и я смятением объят,
За шагом шаг волчицей неуемной
Туда теснимый, где лучи молчат.
61 Пока к долине я свергался темной,
Какой-то муж явился предо мной,
От долгого безмолвья словно томный.
64 Его узрев среди пустыни той:
"Спаси, - воззвал я голосом унылым, -
Будь призрак ты, будь человек живой!"
67 Он отвечал: "Не человек; я был им;
Я от ломбардцев низвожу мой род,
И Мантуя была их краем милым.
70 Рожден sub Julio, хоть в поздний год,
Я в Риме жил под Августовой сенью,
Когда еще кумиры чтил народ.
73 Я был поэт и вверил песнопенью,
Как сын Анхиза отплыл на закат
От гордой Трои, преданной сожженью.
76 Но что же к муке ты спешишь назад?
Что не восходишь к выси озаренной,
Началу и причине всех отрад?"
79 "Так ты Вергилий, ты родник бездонный,
Откуда песни миру потекли? -
Ответил я, склоняя лик смущенный. -
82 О честь и светоч всех певцов земли,
Уважь любовь и труд неутомимый,
Что в свиток твой мне вникнуть помогли!
85 Ты мой учитель, мой пример любимый;
Лишь ты один в наследье мне вручил
Прекрасный слог, везде превозносимый.
88 Смотри, как этот зверь меня стеснил!
О вещий муж, приди мне на подмогу,
Я трепещу до сокровенных жил!"
91 "Ты должен выбрать новую дорогу, -
Он отвечал мне, увидав мой страх, -
И к дикому не возвращаться логу;
94 Волчица, от которой ты в слезах,
Всех восходящих гонит, утесняя,
И убивает на своих путях;
97 Она такая лютая и злая,
Что ненасытно будет голодна,
Вслед за едой еще сильней алкая.
100 Со всяческою тварью случена,
Она премногих соблазнит, но славный
Нагрянет Пес, и кончится она.
103 Не прах земной и не металл двусплавный,
А честь, любовь и мудрость он вкусит,
Меж войлоком и войлоком державный.
106 Италии он будет верный щит,
Той, для которой умерла Камилла,
И Эвриал, и Турн, и Нис убит.
109 Свой бег волчица где бы ни стремила,
Ее, нагнав, он заточит в Аду,
Откуда зависть хищницу взманила.
112 И я тебе скажу в свою чреду:
Иди за мной, и в вечные селенья
Из этих мест тебя я приведу,
115 И ты услышишь вопли исступленья
И древних духов, бедствующих там,
О новой смерти тщетные моленья;
117 Потом увидишь тех, кто чужд скорбям
Среди огня, в надежде приобщиться
Когда-нибудь к блаженным племенам.
121 Но если выше ты захочешь взвиться,
Тебя душа достойнейшая ждет:
С ней ты пойдешь, а мы должны проститься;
124 Царь горних высей, возбраняя вход
В свой город мне, врагу его устава,
Тех не впускает, кто со мной идет.
127 Он всюду царь, но там его держава;
Там град его, и там его престол;
Блажен, кому открыта эта слава!"
130 "О мой поэт, - ему я речь повел, -
Молю Творцом, чьей правды ты не ведал:
Чтоб я от зла и гибели ушел,
133 Яви мне путь, о коем ты поведал,
Дай врат Петровых мне увидеть свет
И тех, кто душу вечной муке предал".
136 Он двинулся, и я ему вослед.
ПЕСНЬ ВТОРАЯ
1 День уходил, и неба воздух темный
Земные твари уводил ко сну
От их трудов; лишь я один, бездомный,
4 Приготовлялся выдержать войну
И с тягостным путем, и с состраданьем,
Которую неложно вспомяну.
7 О Музы, к вам я обращусь с воззваньем!
О благородный разум, гений свой
Запечатлей моим повествованьем!
10 Я начал так: "Поэт, вожатый мой,
Достаточно ли мощный я свершитель,
Чтобы меня на подвиг звать такой?
13 Ты говоришь, что Сильвиев родитель,
Еще плотских не отрешась оков,
Сходил живым в бессмертную обитель.
16 Но если поборатель всех грехов
К нему был благ, то, рассудив о славе
Его судеб, и кто он, и каков,
19 Его почесть достойным всякий вправе:
Он, избран в небе света и добра,
Стал предком Риму и его державе,
22 А тот и та, когда пришла пора,
Святой престол воздвигли в мире этом
Преемнику верховного Петра.
25 Он на своем пути, тобой воспетом,
Был вдохновлен свершить победный труд,
И папский посох ныне правит светом.
28 Там, вслед за ним. Избранный был Сосуд,
Дабы другие укрепились в вере,
Которою к спасению идут.
31 А я? На чьем я оснуюсь примере?
Я не апостол Павел, не Эней,
Я не достоин ни в малейшей мере.
34 И если я сойду в страну теней,
Боюсь, безумен буду я, не боле.
Ты мудр; ты видишь это все ясней".
37 И словно тот, кто, чужд недавней воле
И, передумав в тайной глубине,
Бросает то, что замышлял дотоле,
40 Таков был я на темной крутизне,
И мысль, меня прельстившую сначала,
Я, поразмыслив, истребил во мне.
43 "Когда правдиво речь твоя звучала,
Ты дал смутиться духу своему, -
Возвышенная тень мне отвечала. -
46 Нельзя, чтоб страх повелевал уму;
Иначе мы отходим от свершений,
Как зверь, когда мерещится ему.
49 Чтоб разрешить тебя от опасений,
Скажу тебе, как я узнал о том,
Что ты моих достоин сожалений.
52 Из сонма тех, кто меж добром и злом,
Я женщиной был призван столь прекрасной,
Что обязался ей служить во всем.
55 Был взор ее звезде подобен ясной;
Ее рассказ струился не спеша,
Как ангельские речи, сладкогласный:
58 О, мантуанца чистая душа,
Чья слава целый мир объемлет кругом
И не исчезнет, вечно в нем дыша,
61 Мой друг, который счастью не был другом,
В пустыне горной верный путь обресть
Отчаялся и оттеснен испугом.
64 Такую в небе слышала я весть;
Боюсь, не поздно ль я помочь готова,
И бедствия он мог не перенесть.
67 Иди к нему и, красотою слова
И всем, чем только можно, пособя,
Спаси его, и я утешусь снова.
70 Я Беатриче, та, кто шлет тебя;
Меня сюда из милого мне края
Свела любовь; я говорю любя.
73 Тебя не раз, хваля и величая,
Пред господом мой голос назовет.
Я начал так, умолкшей отвечая:
76 "Единственная ты, кем смертный род
Возвышенней, чем всякое творенье,
Вмещаемое в малый небосвод,
79 Тебе служить - такое утешенье,
Что я, свершив, заслуги не приму;
Мне нужно лишь узнать твое веленье.